Могу ли я войти?

      На небе — ни единого светлого пятна. Оно застелено низкими черными тучами, словно подернуто дымом огромного костра, скрытого где-то за плавным, сонным изгибом горизонта. Вершины гор изрезают его штыками и вилами, нанизают на колья, заставляя где-то вдалеке истекать прозрачной водянистой кровью.       Город мертв уже больше сотни лет. Разрушены храмы, вырублены деревья, жестоко, беспощадно раскатаны дома — по камню, по доске, все смешалось с грязной землёй, с пеплом и торчащими костями.       Только башня все также, как и века назад, пронзает тучи мрачным копьем. Только роща, незыблемая и мрачная, осталась цела под огнем алых ящеров и льдом белых. — Могу ли я войти?       На пороге стоит размытый, из тумана сотканный силуэт. От него пахнет дождем, грязью и старой кровью, совсем немного — розами. Тлена не осталось.       Их разделяет тонкая линия — невообразимая, несуществующая плоскость, словно рунами исчерченная ткань, ставшая прозрачной. Темный эльф зрел и полон сил; он давно уже разменял второй век. В руках у него книга в синем переплёте, но он не смотрит на замысловатые, когда-то давно казавшиеся недостижимыми переплетения рун.       Он смотрит в глаза своего шалафи — такие незнакомые до боли. В них песочные часы сломались, превратились в вертикальную нить, тонкую и дикую, окружённую алой радужкой.       Рейстлин Маджере погиб многие годы назад. Даламар не был уверен в том, как это произошло — однажды он просто нашел труп, сидящий в кресле. Извечная морщина меж бровей не разгладилась даже после смерти, губы были опущены устало и зло. Эльф долгое время не мог поверить в то, что шалафи действительно мертв, а не испытывает новое заклинание.       Тело лежало в спальне архимага неделю — до того, как Даламар почувствовал отчётливый запах гниения.       Эльф похоронил своего учителя рядом с башней, в роще, у крошечного круглого пруда с чернильно-черной водой. О, как же он порой жалел о том, что не сжёг тело, теперь, когда оно являлось к нему год за годом.       Даламар неспешно достает из рукава небольшой лист, свёрнутый вчетверо. Его собственные записи, рвано-кривые, старые уже. Не отрывает глаз от чужих, словно надеясь, что радужка пожелтеет. Он все равно давно запомнил текст наизусть. — Вампир – создание, не всегда обращённое укусом, — певуче, с сильным эльфийским акцентом говорит он. Он почти разучился говорить за эти годы: только читает заклинания, только даёт поручения стражам башни. Конклав все равно развалился. — Порой вампиром может стать тот, кто не завершил всех дел, если для завершения ему недостаточно формы духа. Низшие вампиры слабы и почти не разумны. Они утрачивают большую часть воспоминаний, живут лишь одной целью. Боятся осины, серебра... не способны войти в дом без разрешения.       Он привычно убирает листок и разворачивается. Невозмутимо идёт к зажженному камину. Садится в кресло, слыша, как за спиной шелестят чужие шаги.       Комната украшена рыжеватыми гирляндами листьев, магическими золотыми огоньками, шутливо изрезанной тыквой — откуда эта традиция? Он не знает, но ему смешно глядеть на округленные в непонимании прорези глаз, сквозь которые пробивается свет пламени.       На подлокотник ложится испачканная в крови мантия. Эльф едва заметно улыбается, подхватывая с пола кружку, и поднимает голову, глядя в уже привычные почти глаза. В них пляшут отблески пламени – ало-золотые, плавящиеся, обнимающие тонкий зрачок. — Какое счастье, что я не низший, — шелестит ему на ухо Маджере, тихо усмехаясь.