Shot.

      Ладонь аккуратно скользит против роста шерсти по голове животного, а то в ответ на ласку высовывает длинный розовый язык и дышит через рот.       У собак, вообще-то, разные формы мордочек: то совсем-совсем маленькие, как у чихуахуа, то крысиные, как у бультерьеров, то вытянутые, как у борзых (русских волкодавов).       Стэн много собак видел: и в жизни, и на страницах книг, подаренными ему по случаю вторника или пятницы. Дого аргентино — одна из его самых любимых пород.       Аргентинские доги были выведены — кто бы мог подумать — в Аргентине; они белого цвета, преданны, дружелюбны и жизнерадостные. Наверное, из-за своих качеств малышу Стэну (приевшееся с годами прозвище, выжженное клеймо на правом боку выше бедра и вдоль) порода так полюбилась. У него даже есть потрёпанный альбом с рисунками и фотографиями собак!       Он пролистывает его каждый раз, когда остаётся один под чёткими требованиями не выходить за порог, не отвечать на телефонные звонки, не смотреть в окно и вести себя тихо. Требования и по сей день соблюдаются, и в голову никакие мыслишки о нарушении «табу» даже не закрадываются.       Стэн склоняется ниже и почёсывает собаку по бокам, а та неожиданно вырывается вверх и проходится своим языком, не жалея слюноотделения и размазывая прозрачную бесцветную жидкость поперёк человеческого лица.       — Блин, — фыркает Стэнли, отодвигаясь назад, тихо хихикает и проводит тыльной стороной ладони, тщетно усердствуя вытереться. — Я всего лишь пощекотал тебе пузо, а ты уже лезешь целоваться, проказник.       Пёс выглядит чрезвычайно довольным, упираясь лапками о колени, скрытые синей джинсовой тканью, и карабкаясь выше, и гавкает.       — Малыш Стэн, — раздаётся позади вычурным и строгим тоном, — нам пора идти.       — Ага! — он отзывается и пытается мягко оттолкнуть от себя собачку. — Ну, приятель, мы ещё увидимся!       Животное в ответ почти жалобно скулит, опускается на землю и садится, склоняя голову набок. Наверное, преданно будет ждать возвращения: больше делать нечего. Стэн почёсывает его за ухом и поднимается, оборачивается и отходит к стоящему неподалёку от входа в музей мужчине.       Тот выглядит небрежно с растрёпанными волосами, и несмотря на то, что он использует краску для волос (чаще чёрную или тёмно-коричневую), в некоторых местах всё равно видно седину. С небритостью, фиолетовыми мешками под глазами, скрытыми за чёрными толстыми линзами солнцезащитных очков, и со глубокими шрамами на скулах создаёт видимость своей собственной причастности либо к бесчестным и бесчисленным нарушениям свода законов, либо к прямому отношению к неудачникам, которым не везёт ни в браке, ни где-то ещё, а ещё которых чрезмерно презирает не только мать прошлой невестки, но и родная. Он пробивает комбо.       Мужчина давно зрелый и уже старый. Он говорил, что многое повидал и что истине от него не скрыться ни в каких утаениях. Марш в этом не сомневается и верит.       — Давай, малыш Стэн. — Протянутая мозолистая ладонь оказывается почти рядом.       И как бы не хотелось оттянуть этот момент, Стэнли обхватывает её и крепко сжимает без просьбы или убеждения сделать это, потому что он привык так делать. Парнишку ведут куда-то обочь от здания, держа его совсем-совсем рядышком.       Он желает, чтобы они заглянули в музей: тот античный, по всей видимости, и наверняка там есть динозавры во весь рост, «склеенные» из костей, которые когда-то в земле нашли археологи. Мальчику динозавры нравятся. Когда он проживал ещё в штате Колорадо, в часе езды от Денвера, в захудалом горном городке — Южном Парке, — то у него была большая пластмассовая фигурка динозавра. Игрушка была тёмно-оранжевой, кажется, и всегда стояла на деревянном комоде возле лежащего мяча для регби от «Franklin».       Да, ещё ему до сих пор нравится регби. Правда, у него нет знакомых мальчиков его возраста, как и нет возможности играться на свежем воздухе под чистым голубым небом дни напролёт.       Позади слышится громкий лай собаки, и недовольное ворчание Говарда:       — Отвали, шавка!       Говард злой. У него почти полностью облысевшая голова, а остатки волос — будто маленькие островки посреди блестящей от солнечного света серо-розовой кожи; у него множество складок жира на животе (Стэну иногда кажется, что, просунь ты руку меж ними — заглотит, как в зыбучие пески) и оторвавшиеся пуговицы от многих штанов; у него излюбленное скандирование одно: «Уважай мою власть».       Чего, собственно, ожидать от родственничков жиртреста? Мужчины «династии» Картманов — эгоцентричные ублюдки с выраженными округлыми формами тела, капризностью и неумением проявлять любовь таким способом, к какому общество привыкло. Все до единого.       Говард за ухо Стэна иногда таскал — если быть точнее, оттаскивал — то от рекламных щитов с афишами недавно вышедших фильмах и записками о пропаже людей/животных, то от витрин магазинов с новомодной электроники, где на каком-то экране показывали Терренса и Филлипа — известнейшего дуэта Канады, — то от уличных собак и кошек, бродящих с худющими телами, натянутой кожей на кости и сверкающими слезинками жалобными чёрными глазками; оттягивал с брошенным презрительно «глупый, блядь, мальчишка».       Говард не любит детей: они для него — несмышлёные и ослеплённые яркостью внешнего мира с цветущими красками вокруг и порхающими белокрылыми бабочками под голубой синевой бескрайнего мирного неба новорождённые котята; Говард не любит животных тоже: собачий лай побуждает его каждый раз дёргаться по инстинкту и размышлять о том, чтобы псы из охраны тюрьмы не прогрызли оранжевую форму заключённого на заднице.       Говард Картман не любит никого, однако затесаться в друзья к сокамернику отчего-то вышло, да и взять под своё крыло непутёвого «блядского» мальчишку также. Пусть хоть давится слюнями с ядом, в нём-то что-то хорошее есть; эдакая «ангельская натура» токмо скрыта где-то там, в самой глубине, в самой сердцевине.       — Пошла ты на хуй, срань!       Позади раздаётся выстрел и слышится скулёж. У Стэна обливается холодной кровью и сжимается сердце. Он сжимает свои губы в тонкую полоску и цепляется за ладонь ведущего его вперёд мужчины сильнее. Главное — не оборачиваться.       — Дядя Говард опять… — Голос звучит тихо-тихо и дребезжит так сильно, что мальчик не может продолжить договорить предложение до конца.       — В плохом настроении. Да, малыш Стэн, так что постарайся не выводить его из себя: видит Бог, кого угодно Картман пристрелит, раз ему не жаль пули. Может, даже тебя когда-нибудь, — говорит и посмеивается.       Кровь стынет в жилах от спокойствия в его непринуждённом тоне и смеха, сильно подходящего на нездоровый.       — Но ты ведь не позволишь ему это сделать, так?       Ответ Стэн не получает, будучи проигнорированным, и хмурится. Один-единственный способ обратить на себя внимание всё же есть, и он им пользуется.       — Мы же семья, дядя Чарли?       Чарльз переводит на него взгляд, смотрит как-то исступлённо и улыбается.       — Конечно, малыш Стэн.       — И ты позволишь ему меня убить?       — Нет, — он произносит твёрдо и становится каким-то серьёзным. — Бог против убийства семьи. Семья — это главное. Семья — это ведь главное, Стэн?       — Да, — отвечает мальчик и опускает глаза вниз. — Семья как племя. Очень большое и важное племя. Общество, которое не понимает племени, извращённое.       — Иии? — тягуче.       — Общество неправо: оно так извращено, что нормальный человек предстаёт в нём безумцем.       — Какая ты умничка.       Марш не чувствует удовлетворения от нарочито вежливой похвалы: это ведь вещица, давно заученная, проникла в его голову скарабеями и даже не утаилась в подкорках, и он её очень много раз вслух произносил.       И про семью, и про племя, и про общество, и про людей, которыми управляют деньги — про всё, что он слышал от дяди Чарльза Мэнсона, повторял и для себя.       Потому что дядя Чарльз знает о истине;       Потому что дядя Чарльз — добрый и хороший человек, раз он хочет помочь людям;       Потому что у дяди Чарльза много сторонников и друзей;       Потому что один из его друзей — Бог;       Потому что он за свободу, ценность в виде всеобщей любви и уверен в любви Бога, пускай они заглатывались лопастями бедности повсеместно и стабильно.       Мэнсон всегда утверждает, что говорит правильные вещи и придерживается правильным вещам. Мэн-сон — два слога, отделённые друг о друга скрытым смыслом и брошенным «умираю я за ваши грехи».       Жизнь заставила его делать разные непроглядные вещи, чтобы он мог выжить.       Стэн видит в нём даже не родительскую фигуру: в его нынешней «семье» нет отца и матери, зато есть стрелка, дорожный знак и путеводитель к пути истинному. Все вокруг — братья и сёстры, а за покровом пушистых облаков наблюдает за ними их отец.       — Ты готов? — спрашивает Мэнсон тихонько, когда они ступают по рассыпанному по асфальту гравию, и тот неприятно шуршит под обувью.       Стэн не готов. Он даже отдалённо не понимает, что из себя представляет окончательное посвящение в ряды любвеобильной семьи, а его грудь сковывает мутное неприятное и плохое чувство в кандалы.       Переулок, по которому они направляются, становится всё уже и всё темнее, а Стэн наконец примечает спереди смутно знакомые фигуры и один незнакомый абрис. Человек, которого, он, кажется, раньше никогда не видел, сидит на коленях, с опущенной вперёд головой, скрытой под чёрным мешком для мусора, а под ним на асфальте — пятно крови.       — Ему нехорошо? — интересуется Стэн. — Может, вызвать скорую или…       — Нет. Он из извращённого общества. Ему всегда плохо, потому что он слеп из-за денег и законов. Ты должен избавить его от этой веры в зелёные бумажки, — скандирует Мэнсон и протягивает ему пистолет, опуская его мягкую руку.       К горлу неприятно подступает ком и мешает сделать даже простой вдох. Остальные смотрят на него и ожидают. Стэн пока пистолет не берёт: размышляет.       Ему прозрачно намекают на то, чтобы он разобрался, используя пулю и оружие. И Марш прекрасно знает, что это значит: он умеет складывать два и два, а ещё умеет пользоваться оружием. Однако на кой чёрт они на него положились, если на охоте, на которую Стэна ещё в Колорадо таскал дядя Джимбо с Недом, он не смог застрелить ни единого животного? И дело тогда было даже не в его непрофессионализме, а в чувствах.       — Не томи, — настойчиво причитает Чарльз. — Разве ты не помнишь о том, что значит для нас любовь, Стэнли?       Почему-то когда Мэнсон называет его по имени, то сидящий на коленях перед ними человек оживляется и усердствует то ли подняться, то ли освободиться, но семья ударяет его ногой под рёбра, и Чёрный Мешок сдавленно кашляет, теряя вдруг возникшие силы.       — Помню, — вздыхает Стэн и податливо берёт пистолет.       — Мы разговаривали об этом несколько недель назад, ты это тоже помнишь?       Стэн не помнит, но отвечает всё равно:       — Да. Помню.       — Так докажи свою любовь к собственной семье. Прояви её в высшей степени.       Высшее проявление любви — быть готовым бескорыстно отдать жизнь или убить ради любимого человека.       — Убей эту грязь для меня, — тон почти приказной, ни капли не любящий. — Сделай это.       Стэну Маршу четырнадцать лет, в его дрожащих и потных ладонях будто пылает пистолет Heckler&Koch USP, а перед его глазами до сих пор мелькают эпизоды истекающего кровью полицейского с разрезанной глоткой и мутной рябью плывёт человек, сидящий на коленях.       У того, кого он должен пристрелить, как корову на скотобойне, обеспечивая себе путь к пониманию безграничной человеческой любви, разодранные и худые колени, едва скрывающиеся под джинсовыми шортами с чем-то выпирающим в кармане, завязанные позади руки и серая футболка, чуть задранная и оголяющая шрам на боку. Давно затянувшийся светлый рубец не говорит ровным счётом ничего, как и одежда.       Комплекция тела — больше: мальчик примерно его же возраста, только худее; у него хорошие ноги (то удаётся разглядеть мельком), и он наверняка увлекается баскетболом или регби.       — Он же ещё ребёнок, — осекается от решимости Марш.       — Ты тоже, и это совершенно ничего не меняет. Он назвал нашу веру отстоем, и поэтому ты должен убить его, — твердит кто-то из семьи. — Мы должны защищать «нас» и наши интересы.       Стэн не ощущает себя готовым забрать вот так просто у кого-то данную Богом жизнь. Он даже не знает, был ли хорошим человеком этот парень или нет, а его судьба — на спущенном курке.       Сердце стучит в висках, и на ладонях выделяется больше пота. Марш сглатывает и спрашивает:       — Могу ли я увидеть его лицо?       Ни малейшего понятия не имеет, зачем это просит, однако ему хочется действительно видеть, что обречённый на неминуемую гибель смотрит на него со злостью.       Пожалуйста, со злостью, а не иначе: Стэн должен быть убеждён, что делает что-то неправильное.       — Какие садистские прихоти, — фыркает с недовольством Мэнсон. — Ты слишком мал для того, чтобы видеть, как угасает жизнь в живом теле. Тебя будут мучит без конца кошмары с лицом этого ублюдка, разве ты этого хочешь?       — Хочу, — уверяет, и ни черта он не хочет.       — Что за дитя, — ворчит Чарли. — Твоя мама называла тебя своим ангелом, а ты алкаешь взглянуть в глаза того, кого избавишь от мучений и убьёшь.       — Дело в том, что… я не боюсь этого сделать. — Придаточная часть предложения как отрывок из какого-то комикса или фильма, из сцены, где раскрывают храбрость героя и показывают его крутым до невозможности.       На заметочку:       Стэн — не герой комикса;       Стэн не крутой;       Стэн трясётся, его ноги подкашиваются, и комок, застрявший в горле, никак не растворяется.       Стэну по-прежнему четырнадцать, и он, будучи незнакомым с этим мальчиком, всё равно испытывает к нему жалость и нежелание убивать.       Что-то назяще ноет где-то под рёбрами, в сердце, и в голове его преследует одна мысль:

Семья, что была с тобой постоянно рядом, ждёт.

      И ещё одна:

Но он тебе ничего не сделал.

      Даже если бы он что-то сделал, то Марш сомневается, смог ли опустить курок без загрызнений совести и внутреннего конфликта. Конечно же, не смог бы: у этого парня вся жизнь впереди, и вообще дети не должны умирать.       Потому что они дети;       Потому что детская смерть — это страшнее смерти взрослого;       Потому что это несправедливо;       Потому что это… неправильно.       Все разозлятся, если он не застрелит его, так?       — Выстрели, — твердит Мэнсон. — Ну же, Стэнли.       — Это… — После он что-то бормочет. Что-то неразборчивое.       — Что?       — Это неправильно. Дети не должны умирать. Это слишком рано, несправедливо и…       — Дети умирают, потому что так решает Бог. Пристрели этого ёбаного паршивца сейчас же, потому что эта воля — божья воля тоже.       Стэн не узнаёт дядю Чарльза: тот не был тем непринуждённым и весёлым мужчиной, с которым они вместе играли на гитаре и сочиняли песни поздними вечерами, пока дядя Говард пытался поспать; тот не был тем, кто твердил о любви к каждому в семье и всё время говорил о том, что Стэнли духовно умрёт и переродится после «кислотного трипа»; тот не был тем, кто жаждал ласково дать ему новое имя — «Билли».       — Неужели для тебя безусловная любовь, принятие и забота нашей семьи ничего не значат? Как ты мог предать свою собственную семью, маленький кусок дерьма? Разве ты не знаешь, что если ты что-то обещал, то ты должен это выполнить?       — Это неправильно! — слабо парирует мальчик и сжимает в ладонях пистолет. — Он ещё ребёнок и может не понимать многих вещей, так почему ему бы не объяснить, чего делать нельзя, а не просто пустить ему в лоб блядскую пулю?! — Стэнли срывается на крик. — Это же лишает его всякой возможно исправиться и… Нечестно.       — Ты любишь свою семью? — спрашивает тихо Мэнсон, склоняясь вперёд, и смотрит из-под опущенных век. Его оправа солнцезащитных очков забавно съехала на нос, но Стэну совсем не смешно. — Да или нет?       Марш улавливает кряхтение и переводит взгляд на парня перед собой. Он чувствует несправедливость, жалость и злость и отвечает:       — Нет.       В эту же секунду его грубо толкают, и он падает. В локти впивается рассыпанный гравий, а в глотке комок застывает цементом.       Ему страшно, когда Мэнсон поднимает выпавший из рук наземь пистолет, щёлкает им и направляет дуло на него;       Ему очень страшно, когда Мэнсон говорит что-то про тюремные понятия и про то, как он вырос;       Ему блядски страшно, когда Мэнсон говорит, что Стэн всё равно попадёт в рай, так как они избавят его от грехов растлением и пролитой кровью.       — Ты был нашей семьёй. Мы тебе верили, мы тебе доверяли, мы тебя любили… Но, видимо, ты такой же, как все остальные, и тебе ни за что и никогда не стать другом Иисуса Христа.       Писк.       — Чарльз, — прерывает Семья. — У этого мальчика что-то в кармане.       — Что? Вы его не обыскали?       — Нам было противно и…       — Проверьте его карманы сейчас же!       Они сваливают ничком Чёрного Мешка рядом со Стэном и вытаскивают из кармана джинсовых шорт какой-то пикающий датчик с красной лампочкой.       — Господи Иисусе, это что, бомба?!       Чёрный Мешок трясётся с приглушённым звуком — он смеётся.       — Нет, джентельмены, — слышится смутно знакомый голос со стороны, — это кое-что похуже бомбы.       Стэн поворачивает голову и охуевает.       — Бум, детка, — говорит Эрик Картман с автоматическим пистолетом-пулемётом в руках.       Даже ящик Пандоры с ними не сравнится; они — рог изобилия неприятностей. Хаос накрывает волной, но Стэн не чувствует промокшим себя до нитки и улыбается.       Его настоящий дом — это не бордели, ранчо и свалки, а Колорадо и ёбаный в жопу Южный Парк; там его самая настоящая семья. Он обязательно начнёт свою историю с «Знаете, сегодня я многое понял…» — Картман вышибает мозги Мэнсона к чёрту — и закончит «некоторым людям полезно выбивать мозги».       Стэну четырнадцать лет, его одежда насквозь промокла чужой кровью, и впереди столько всего интересного, о котором ему предстоит услышать от своих друзей; незаменимых и бескорыстно любимых — настоящей семьи.       О том, что делал всё это время он, будет молчать. У каждого есть секреты.       Стэнли спускает курок и делает выстрел.