девочки из зефирной страны

      Она повязала на голове чёрный шёлковый платок с кроваво-алыми цветами. Голову обволок запах нафталина — смерти вещей. Она провела пальцами по проеденным молью дырам — трупным пятнам, пригладила бахрому на кайме, из которой лезли непослушные нити — разлагалась ткань. Но платок был большим, струящимся и, главное, родным. Мягко ложился к ушам, не портил укладку. Она к нему привыкла, ровно как к плотной юбке по щиколотку и желтовато-белому подъюбнику — кружева красовались под чёрными оборками, искусные, но не вычурные. На её кладбищах людей хоронили всё реже и реже, и она для каждого старалась нарядиться как подобает. Торжественная скромность — старушки взирали на неё с радостью, какую только могли себе позволить, а покойники, казалось, того и гляди откроют глаза.       Она держала тысячи свечек в мягких пальцах, она целовала множество твёрдых, холодных лбов, но её владения теряли в охватах и посещаемости. «Бедные мои крошки… Целовали ли вас так плотно, сердечно, когда вы были живы? Милые мои, хорошо, если они хоть раз видели, как у вас вздымается грудь. Ну ничего» — она помогала собрать свечки у родственников, ловко меняя роль, и радовалась, что ей есть о ком позаботиться. Послушницы принимали её в свои ряды с гордостью и трепетом, даже не спрашивая её имени, ни до ни после. Молчание — вот отчего на самом деле блестели церковные купола.       У неё были волосы — нити сусального золота, розовые пряди — волны сахарной неги, мягкое, пышное тело, кости — дерево вечное, глаза — янтарная рябина. Только уши одни спрятать бы. Только тропку запутать, след замести. Только бы подслушать молитву за стенами храма. Под сводами, под хорами, под росписями обожжёнными, она без устали лелеяла мечты почившие и родившиеся, если удалось заскочить на крещение, трепетно перекатывая на языке безвкусные просвирки и напиваясь скромно кагором.       Но вот очередной гроб закрыли и унесли прочь, и оставалось только размышлять, как отличались будни её праматерей: они вдыхали погребальный дым, они ухаживали за пеплом, они крестились иначе, они привыкали к новому — для неё пережитку прошлого. Как не хотелось ей стать такой же — прошлой, безликой. Тишина, провожающая почивших — вот кем она была.       «Все мы сластёны на том берегу» — она скинула платок и чёрные черевички на каблуке-рюмочке с бордовой полоской, рухнула на кровать. День остался позади. В её пристанище было тихо, пусто и одиноко. За деревянными окнами дышали деревья, умирали зверьки в хищных лапах, шептались, мерцая, слёзы луны. «Скоро ветер принесёт новую звезду» — подумала она и смежила тонкие веки, поддаваясь покойной ночи, падая в объятья сладко пахнущим снам. Хвоя наполнила лёгкие, и время потекло медленно, как смола.