Чтобы гость не уходил

На исходе осени поместье Лаик выстывало. Каменные стены почти не хранили тепло, жилые помещения прогревались долго, а охлаждались где-то за пару часов. Проснувшись и выбравшись из нагретой постели, Герман тут же попадал в леденящий холод, и собственная спальня, еще недавно такая уютная, моментально превращалась в склеп. По вечерам в келье было еще терпимо — в камине трещали дрова, и это создавало хотя бы видимость уюта и настраивало на мечтательный лад, не хватало только горячего шадди и печеных яблок с корицей. Но корицы в Лаик отродясь не водилось, а шадди в чашке Германа давно и безнадежно остыл и вряд ли уже был пригоден для питья. Сам он, во всяком случае, считал именно так. А все этот проклятый Арамона со своей излюбленной манерой заявиться к капеллану для очередного задушевного разговора. Естественно, хорошенько нализавшись, трезвый он ни разговорчивостью, ни наглостью не отличался, и старался без необходимости не попадаться на глаза. Вот уже битый час он выносил Герману мозг своей бессвязной болтовней о жестокости и несправедливости этого мира. Как бы ни хотелось углубиться в манускрипты, слушая Арамону вполуха, а еще лучше не слушая вообще, — написанное не желало проходить через сознание, хотя Герман старательно прочитывал один и тот же абзац уже который раз. — Отец Герман, а вы вообще счастливы? — ни с того ни с сего спросил Арамона, прервав свои излияния. Герман отодвинул рукопись и пристально посмотрел на назойливого гостя. Черные пронзительные глаза встретились с мутно-зелеными. Арамона поежился, как будто взгляд Германа мог обратить его в камень. — Сейчас, в Лаик, — пояснил он. — Да и вообще. Вы счастливы? Вам здесь хорошо? Или святому не должно быть хорошо, это неблагочестиво? Герман, преодолев отвращение к остывшему шадди, все же придвинул к себе чашку и, взявшись за тонкую ручку, поднес ко рту. Сделав небольшой глоток, передернулся, затем поставил чашку на место. — Не люблю холодный шадди… — поморщился он. Это было скорее мыслью вслух, но Арамона решил, что Герман обращается к нему и протянул руку к чашке. — Он холодный и невкусный… — предупредил Герман. Впрочем, Арамона еще и не такое в себя вливал. Проигнорировав предупреждение, он залпом осушил чашку и продолжил разглагольствовать: — Вот у вас все выверено, просчитано, все по линеечке да на весах взвешено. И все-то вы знаете, все у вас по плану… вам это нравится? Вы от этого счастливы?.. А я так не могу… — Вы и не пытались, — усмехнулся Герман. — И не подумаю!.. — возопил Арамона. — Настоящее — оно не по часам… не между линеечками, оно на грани! Как будто через пропасть по веревочному мостику идешь и вот-вот сорвешься. И счастье, оно где-то там… ма-аленький шажок мимо — и все! — Интересно, — хмыкнул Герман, подавляя в себе желание спросить, а счастлив ли сам Арамона, и ходил ли он вот так, фигурально выражаясь, по веревочному мостику над пропастью. И что он делает, чтобы этого своего экстаза достичь, кроме того, что надирается почти каждый вечер. Арамона протопал мимо, опираясь на столешницу, приблизился к Герману, шумно дохнул в лицо перегаром. Потом одной рукой приобнял за плечи, другой накрыл ладонь, сжимавшую перо. Оно выскользнуло из тонких пальцев, и жирная черная клякса упала на исписанный убористым почерком лист. — Благословите меня, что ли, святой отец, вам по должности положено… Ой, а можно, я руку вам поцелую? — сграбастав его руку в свои пышущие жаром лапищи, Арамона потянул ее к губам. Герман успел выдернуть ладонь, и теперь держал ее неподвижно перед лицом и глупо таращился, как будто ждал, что кожа покраснеет и вздуется пузырями, как если бы он схватился за горячий котел на кухне. Арамона понял это по-своему. — У вас такая кожа… мягкая, нежная… коснуться — одно удовольствие, — томно прошептал он. В зелени глаз отражались отблески свечей — даже красиво, не будь его взгляд таким масляным. Нет, ну каков пьяный развратник! И он, круглый идиот, пялился на Арамону снизу вверх, как заговоренный, не спрячешься и не убежишь. Точно колдовским зельем опоили. Давно не чесанные черные кудри свалялись в колтун, как шерсть у дворовой собаки, влажные губы приоткрыты в странной улыбке, похотливой и мечтательной одновременно. Рубашка расстегнута, покрытая черной порослью грудь вздымается в такт тяжелому и шумному дыханию, на курчавых волосках застыли капельки пота. Распущенный, вульгарный и в стельку пьяный, но во всей этой порочности была какая-то вызывающая красота, что даже в самых возвышенных сердцах будит низменные позывы. Герман отвел взгляд, не в силах больше смотреть на капитана и вновь попытался вспомнить, что же он до его визита читал. Или писал?.. — Вы мне работу испортили, — Герман указал на расплывшуюся по листу кляксу причудливой и непристойной формы. Или у него уже бред начинается? — А вам надо выспаться, капитан, у вас впереди долгий и трудный день. Арамона постоял, переминаясь с ноги на ногу и что-то бормоча себе под нос, да и заковылял обратно к двери. Да и слава Создателю. Утром все забудет. *** Нет, Арамона не даст ему поработать, хоть запирайся на ночь… Снова вечер — опять нарисовался на пороге его спальни, просим любить и жаловать. На этот раз почти трезвый. — Что у вас? — вымученно спросил Герман, в любую минуту готовый вытолкать начальство за порог. В конце концов, вечера и ночи — единственное время, когда Герман принадлежал сам себе. Когда же еще изучать наследие древних мудрецов, если за комендантом этим глаз да глаз — ходи за ним хвостом да следи, как бы не отчебучил чего. Сейчас, притащив из библиотеки четыре здоровенных тома, Герман читал, читал, изучал, что-то выписывал, систематизировал, делал выводы… Арамона снова доволок свое тело до стола и сунул левую руку прямо в лицо Герману. Кружевная манжета, рукав и сама кисть были залиты свежей кровью, и подсохшее пятно красовалось на рубашке. — Стойте спокойно, сейчас перевяжу. На минуту Германа осенила шальная мысль, что Арамона сам раскроил себе руку, чтобы привлечь его внимание. Но тут же прогнал от себя греховную догадку. Взял графин с водой, промыл рану, благо, она была неглубокой. Затем наложил повязку, чуть дольше положенного задержав раненую руку в своих ладонях. Герман завороженно смотрел на нее, поглаживая подушечками пальцев запястье и ощущая биение пульса. Неужели он совсем свихнулся над этими манускриптами, а иначе почему его так будоражит эта сиюминутная близость, что не хочется ее разрушать? Напротив — приникнуть губами к этой руке, прикусить кожу, оставив отметину, слизнуть солоноватую каплю крови. Арамоне понравится: ишь его как развезло, витает где-то в рассветных садах, как влюбленный унар на первом свидании… — Жить будете, — Герман отпустил его руку, прервав поток порочных мыслей и ощущений. Слишком порочных для клирика. Целомудрие никогда не было добродетелью Германа Супре, но потерять голову от Арамоны, невыносимого, надоедливого и почти всегда пьяного, конечно, за гранью добра и зла. Мог бы обратить свой взор на кого-то более достойного… — А теперь, капитан, вы выйдете отсюда через ту же самую дверь, в которую вошли, и хотя бы сегодня дадите мне поработать, — Герман смерил незваного гостя уничтожающим взглядом. — Слушаюсь, святой отец, все ради вас… Он развернулся на каблуках, но как-то неловко. Локоть Арамоны задел подсвечник, который упал прямо на драгоценные гальтарские манускрипты. Страницы, хранящие тысячелетнюю историю, вспыхнули, но Арамона, надо отдать ему должное, проявил редкую расторопность, вылив остатки воды из графина на пламя, которое тут же с шипением погасло. Герман с неподдельным отчаянием смотрел на испорченную книгу, и в груди его клокотала злость, перемешанная с болью. — Что вы натворили?! — всплеснул руками клирик. — Сию же минуту вы уйдете, и впредь не будете заявляться без моего разрешения. Вот и создателева кара за грех сладострастия. — Это вместо спасибо? Вообще-то я вам жизнь спас, — обиженно пробурчал Арнольд. — А если б рукав у вас загорелся, что тогда? Отец Герман редко выходил из себя, но сейчас даже его терпению пришел конец. В следующий раз запрется изнутри, и тогда-то уж Арамона к нему не попадет. — Спокойной ночи, капитан, — Герман никогда не повышал голос, но прекрасно чувствовал интонацию. И сейчас он постарался, чтобы его тон был повелительным и даже приказным. Нет, это не начальство, это заноза в заднице. Он тоже отнюдь не кабинетный ученый, а доверенное лицо кардинала Сильвестра, и капитана Арамону до сих пор не выгнали из Лаик только из-за дурацкой и неуместной жалости капеллана Супре… Из-за жалости ли? *** Похоже, сегодня был не самый удачный день для занятий. Мысли путались, логическая цепочка рассуждений то и дело прерывалась, и Герману приходилось возвращаться по нескольку раз к одним и тем же строкам гальтарского текста. Пробегая глазами свои записи недельной давности, он словно видел их впервые, мыслями находясь где-то совсем далеко и отрешенно вслушиваясь в равномерный, монотонный шум дождя за окном. И, главное, некого было обвинить в том, что работа не клеится. Арамона не заходил, наверное, уже дня три. Послушался? Или — что более вероятно — обиделся? Комендант с ним не разговаривал, демонстративно игнорируя, а случайно столкнувшись с клириком в коридоре, тотчас спешил разойтись, чтобы не досаждать. Еще недавно Герман едва выносил его присутствие, а сейчас Арамона избавил его от своего общества, даже на придирки (а «коварный аспид» всегда находил, к чему придраться) не огрызался. Он выслушивал все инвективы почти смиренно, в основном молча, иногда удостаивая клирика скупым кивком, и Герман не мог понять, продуманная ли это тактика или банальная обида. Интуиция подсказывала Герману — это обида. Дошло дело до того, что однажды он пытался заговорить с комендантом, но получил в ответ, что у Арамоны, мол, нет ни времени, ни желания, ни настроения с ним разговаривать. Времени у него нет, занятой какой. Зато таскаться в винный погреб у него всегда есть время… Еще немножко, и Герман пришлет ему цветы и записку с извинениями — пусть понимает, как угодно. Хотя, записку он еще утром подсунул под дверь, но, похоже, Арамона сжег ее не читая. И какое ему, собственно, дело до того, как ведет себя с ним капитан Арамона? Раньше подобное не особенно его волновало… Герман пролистал несколько страниц назад, опять возвращаясь к главе об абвениатских обычаях, которую прочел крайне невнимательно, если вообще можно сказать, что прочел. Написанное упорно не лезло в голову. Буквы, символы и рисунки расплывались перед глазами, дергались в дикой макабрической пляске, сплетаясь в причудливый узор, который постоянно менялся, пока сквозь черточки и крючки не проступило лицо. Лицо Арнольда Арамоны. На столе остывала забытая чашка шадди… — Отец Герман… — в лицо ударил запах перегара и чего-то прокисшего, и горячие влажные губы жадно прильнули к шее, щекоча кожу возбужденным дыханием. Поцелуй окончательно пробудил спящего, выдернув его из забытья, и, стряхнув с себя остатки дремоты, Герман ожег взглядом расплывшегося в довольной улыбке Арнольда. — Какого Леворукого вы меня разбудили? — он переводил взгляд то на Арамону, то на чашку с холодным шадди, то на бумаги. Да и сам хорош — уснул за столом среди манускриптов, ну просто сказка о спящей принцессе. Хорошо, слюни не потекли, обычное дело в такой неудобной позе… Герман усмехнулся, представив себе сказочного принца таким, как Арамона — подшофе, небритого и с нечесаной гривой. Что и говорить, заколдованные красавицы принцев для побудки не выбирают, нравится — не нравится, а кто пришел, тому и целовать. — С каким рвением вы меня в постель загоняли, святой отец, а сами-то! — возмущался капитан. — За столом дрыхнете! Не по-людски, знаете ли. — Не по-людски? — огрызнулся Герман. — То ли дело — в винном погребе на ступеньках! А потом неделю маяться спиной, или забыли?.. Арамона побагровел и переменился в лице: не забыл. — Аспид… — прошептал он. — Такие письма пишете, соловьем заливаетесь, а как слово скажете — так яд с языка! Что ж, примирение после мучительной размолвки благополучно состоялось, а болтливый пьяный и влюбленный Арамона нравился ему куда больше трезвого молчаливого и обиженного. К этой ипостаси коменданта Герман хотя бы привык. — Поменяемся на один вечер ролями? — подмигнул Арамона. — Теперь я вас в постельку укладываю, а вы… Э-э, слушайте, может, вам еще и перинку взбить?.. Герман ехидно улыбнулся, понимая, к чему клонит капитан, затем встал со своего места, подался ему навстречу и прежде, чем капитан успел договорить, накрыл его рот поцелуем.