В последнюю ночь

      — Молодой господин?       В такие поры поместье хранило молчание. Застывшее в ожидание, окутанное едкими ароматами чадящих в трав, едва ли освещённое бумажными фонарями, оно пережидало опасную ночь. Прислуга и стража по углам прятались, лишь бы не попасться на глаза кому из клана, и только бабуля Фурута, прижав к лицу мокрую тряпицу, уверенно шла по заполненным клубами дыма коридорам. За руку, следом за собой, тащила молчаливого светловолосого юношу. Пришлось потрудиться, чтоб его, с нездешним запахом, отмыть и замаскировать, но слово господ — закон. Оттого Фурута и хмурилась, шаркая по половицам, пальцы юноши сжимала крепко и даже не оглядывалась проверить, следует ли он её совету дышать через тряпицу и через раз. А тот следовал, покорный и кроткий.       — Он уже на берегу.       Господин Камисато стоял по ту сторону разобранной каменной стены, позади поместья, на вершине холма, откуда кубарем скатывался ветер по высокой траве. Далеко внизу бесновалось чернильное море, набрасываясь на каменистый берег. Рвал и метал ветер, вспыхивал лиловыми молниями горизонт, а каждый удар грома прокатывался над поместьем, словно огромный металлический шар внутри бочки.       — Госпожа с ним?       Старший Камисато кивнул. Чуть повернул голову, глянув на Тому, а тот сжался и на шаг отошёл, отгородившись Фурутой.       — Тома, — подал он голос. — Смотри и запоминай. Когда придёт время, малейшая ошибка будет стоит тебе жизни.       Ответ Томы потонул в раскате грома.       Вспышка молнии выбелила на далёком берегу две белёсые фигуры — это молодой господин Аято, раздираемый агонией, и госпожа Камисато, обращённая змеёй, жгутом обвивающая сына и не дающая голодным волнам утащить его за собой.              Три дня ещё чадили травы и были закрыты двери в северное крыло. Прислуга ходила бесшумно и шепталась, боясь повышать голос, а очаг на кухне разжигали лишь под вечер, чтоб наготовить загодя. Не принимало поместье и гостей, хотя Тома слышал, что желающих поздравить молодого господина с совершеннолетием уже не один десяток.       — Так трудно дышать в комнатах. Когда же старший брат поправится? — спрашивала Аяка, задирая голову, чтоб заглянуть Томе в глаза.       — Только Её Превосходительству ведомо, — повторил Тома услышанное в стенах особняка, подавая Аяке траву наку — собранная с раннего утра, к обеду она уже успеть подвять.       — Надеюсь, ему не тяжело. — Аяка подвязала стебли травы красным шнурком, обмотала вокруг запястья, примеряя. — Ещё четыре штуки, Тома.       — Разве не достаточно?       — Так это для тебя.       Про обереги из наку Тома был наслышан, их даже жрицы в том цветущем храме на вершине горы делали, вот только до поры до времени не было внутри него веры ни в монстров, ни в чудеса, хоть таковыми госпожа, смеясь, и называла его спасение. Если от кого защищаться, так от людей; это он усвоил сразу же, стоило господам Камисато принять его к себе, а там и бабуля Фурута подтянулась, начав по вечерам нашёптывать те тайны, которые выдавать — равносильно смерти.       Это Тома тоже усвоил, когда из тени возле кабинета господина появилась рука с тонкой иглой, кольнувшей шею. Поднос с чаем и мягкими рисовыми пирожными пришлось оставить у порога и тихо уйти, а потом и на бег сорваться, задыхаясь от страха.       — Неужели мне будет так же тяжело? — Аяка вязала последний узелок, и произнесла это так тихо, что Тома едва расслышал.       — Молодая госпожа Аяка, я не…       — Уважаемый отец рассказывал, что однажды матушка на него напала. Я не хочу никому причинять боль. А если успокаивающие травы не помогут? Может, заковать себя цепями? Или связать верёвками? — затараторила она, начав нервно дёргать шнур. — А если найти пещеру и…       — Молодая госпожа! — повысил голос Тома, схватив её за руки и развернув к себе лицом.       Аяка растерянно заморгала, шмыгнула носом и поспешила отвернуться — недостойное поведение для наследницы.       — Я буду рядом. Я попрошу обучить меня, стану сильнее, чтоб заботиться о вас.       — Значит, решил остаться?       Тома кивнул, не помедлив, только вряд ли Аяке стоит знать, что ему никто не предлагал выбора — маленький чужеземец, после шторма ступивший на земли поместья, его не имел. Этого единственного шага через порог хватило, чтоб ужасающие тайны сдавили плотным змеиным кольцом.       — Тома, дай руку, — попросила Аяка, на три раза обворачивая браслет вокруг его запястья. — Это чтоб спалось хорошо.       Не было ни ночи, чтоб Тому не терзали кошмары. Бабуля Фурута ворчала, но заботливо поила его успокаивающими настоями по утрам, крошила в рисовую кашу вяленую дыню и учила ухаживать за садом, приговаривая, что гортензии с подветренной стороны всегда самые пышные, как любит госпожа, а толстоствольные деревца в горшках по периметру веранды — символ благодушия и расположения для привечания гостей. Засыпая, Тома надеялся, что подаренный молодой госпожой оберег позволит ему не видеть сновидений, и тогда бабуля не будет ворчать хотя бы один день.       — Тома, — подозвала она его перед сном, держа светильник на вытянутой руке. Тонкие седые волосы распущены — значит, работа на сегодня и правда окончена. — Разбужу тебя до рассвета, отмоешь очаг и копоть с посуды, дрова для господ натаскаешь, курительницы уберёшь. После обеда гости ожидаются, надо успеть проветрить комнаты и привести молодого господина в порядок, но это уже не твоего ума дело. Всё понял, мальчик?       Тома закивал, щурясь на светильник и пытаясь разглядеть за ним лицо Фуруты, но та — как безголовый призрак, только босые ноги да подол ночной юкаты видать, а светильник и вовсе, казалось, в воздухе висел, если бы не сухонькая старушечья рука, точно птичья лапка.       — Ну, иди. Двери запереть не забудь.              Ночи в Инадзуме никогда не были безмятежными. Натужный скрип деревьев, завывания ветра, клокотание грозы, которая то приближалась к жилищам, то ютилась по краям островов, будто нашкодивший пёс, не имеющий смелости подойти к хозяину. Его приближения больше всего Аяка боялась, но госпожа Камисато всегда спешила её успокоить, тихо напеть истории о всемогущей Наруками Огосё, чья сила и есть клёкот громовых раскатов, оберегающих жителей. А Тому успокоить не мог никто. Приходилось воображать, что ярость стихии за стенами особняка — что те пьянчуги в родном Мондштадте, и тогда становилось чуть легче. От кошмаров это не уберегало, а после того, как на холме во вспышке молнии он взгляд господина увидел, и вовсе начал оглядываться по сторонам, даже понимая, что во всей Инадзуме нет для него места безопаснее поместья.       Укутавшись в одеяло, перебирая пальцами увядший, но крепко сплетённый оберег, Тома надеялся на хотя бы одну безмятежную ночь.              Северное крыло хранило молчание. Ни шёпота посторонних, ни луча света, только душная и прогорклая тьма да тонкие струйки дыма, что то и дело просачивались через щели.       Он не смел даже звука издать. Как загнанный зверь сворачивался плотным клубком в углу одной из комнат, роняя на пол слюну и слёзы, соскребая ногтями полосы отмершей кожи с плеч и груди. Тяжёлой и горячей была голова, неподъёмным — собственное тело, что ниже пояса превратилось в длинный чешуйчатый жгут, сверкающий и шелестящий по половицам, как мокрая галька. Матушка подходила днём к дверям — он услышал, находясь за две комнаты, как она шепчет ему слова ласковые и полные любви. Просила быть сильным и потерпеть ещё сутки, и потом обязательно полегчает. Оставляла ему пиалы со звериной кровью и освежёванными тушками. Кажется, и уважаемый отец приходил. Стоял молчаливым, будто скорбным изваянием, глядел в пол и руки за спину прятал.       Он ощущал больше, чем когда-либо. Слышал шаги вдалеке от поместья и звук перекатывающихся камешков на берегу, крики рыбаков со стороны побережья Надзути и лёгкий стук беличьих лапок по стволам; слышал наполненные роболетным страхом голоса прислуги и шелест выстиранного белья, треск стеблей сорванной травы наку и перезвон колокольчиков в волосах Аяки. Звуки окружали его, запертого со всех сторон, вскипали в голове, за висками, увариваясь в оглушающую какофонию. И чем глуше становился голос разума, тем ярче вспыхивали перед змеиным взором внутренние убранства комнат и отчётливее становился нечеловеческий голод.       Прежде чем породниться с новым телом, он помогал себе руками: подтягивался, бросался вперёд, царапая половицы, лишь бы поскорее доползти до заветренных тушек и остывшей, подгустевшей безвкусной крови. Изучал зрячими во тьме глазами могучий змеиный хвост и учился двигать мышцами, столь сильными, что позже ему не составило труда переломить комод, обернув вокруг него кольца.       Там, на берегу, мучимый жаждой, обжигая глотку на каждом вдохе, он верил, что не доживёт до утра, если не нырнёт как можно глубже, если не утащит с собой рыбацкие лодочки и нескольких деревенских бедолаг, но матушка была рядом. Величественная и сильная для того, чтоб не позволить агонии затмить разум и противостоять беснующимся волнам. Её голос шипел, как влага на горячих камнях, она баюкала его так же, как Аяку во время страшных гроз, говорила не бояться, ведь её любимый сын давно готов.       — Ты справиш-ш-шься, — шипела она, прижимая его горячую голову к своей холодной груди. — Я помогу.       И Аято справился.       Но не с голодом.              Зов был молящим, настойчивым. Елейно лился в уши, как самая сладкая песня или колыбельная, убаюкивал, но не давал провалиться в глубокий сон, как бы Тома ни старался. Дремота слетела — сорванная ветром простыня, и Тома потянулся за ней, словно за хлопающей сломанным крылом птицей. Выполз из кровати, слепо шагая вперёд, идя по следу из обронённых перьев, на звук птичьей жалостливой трели. Под его шагами хрустела трава — то скрипели половицы, а стены стали бесконечным частоколом тёмных стволов, за которым мельтешила перепуганная птаха, подпрыгивая и подволакивая крыло.       Томе пришлось ускорить шаг, чтоб поймать беднягу, и он потянулся к ней, раздвигая руками разлапистые ветви, как вдруг над головой щёлкнуло. Лес исчез, оставив вместо себя тёмный коридор и распахнутые двери северного крыла. Тома держал в чаше ладоней пустоту вместо птицы, и не мог сдвинуться с места, пригвождённый к месту хищным взглядом. Узкие трещины чёрных зрачков расширились от предвкушения, разомкнулись тонкие губы, раскрылись, как свежий порез, в беззвучном смехе, и Тому втянуло внутрь.       Двери ловушкой схлопнулись за его спиной. Дышать на мгновение стало легче — здесь не было чадящих курительниц, лишь сухая духота, но вот змеиные кольца свернулись вокруг него, сдавили так, что тяжкий выдох Тома испустил со стоном. Всё ещё зачарованный, он был покорен и молчалив; даже когда пол под босыми ногами исчез, он, поднятый в воздух, не издал ни звука, ведь нет места безопаснее, чем поместье и крепкие стены особняка, и нутро шептало ему, поддакивая, заставляя вытянуть руки и в темноте нащупать чужое лицо.       Как слепец, он поглаживал ладонями лоб и щёки, перебирал пальцами по ушным раковинам, обрисовывал дуги бровей и чертил вдоль переносицы, желая запомнить каждый изгиб и волосок. Обвёл контур разомкнутых губ и даже не вздрогнул, когда подушечку пальца пронзило что-то острое — тонкий клык, показавшийся из-под верхней губы. Боль от укола быстро прошла, но потом вспыхнула в центре ладони и на запястье, и выше — на предплечье и сгибе локтя, будто росток, пробившийся сквозь кожу, и струйки крови — пущенные в почву корни, текли, обвивая руки, как змеиные кольца безвольное тело.       Если бы обладатель чарующих глаз попросил вспороть себе грудину и обнажить клетку ребёр, если бы только приказал вскрыть себя голыми руками и вывернуть наизнанку, преподнеся трепещущее сердце на ладони, если бы сказал ослепить, вынув глазные яблоки, скользкие, как виноградины после дождя, — он бы подчинился. Что угодно, любая боль или мука, всякое увечье или ранение — если то принесёт радость обладателю гипнотических глаз, он будет только рад. Мог ли Тома помыслить, что в жизни ему представится шанс не только выжить после шторма, но и стать изысканным подношением?       Радость от чувства избранности заполнила Тому, и заполнился кровью острозубый рот. Змей плотно прижимался губами к его горлу, перебирая резцами по рельефу глотку, сцеловывая капли крови с кадыка и подбираясь к мякоти у основания шеи, под слоем кожи и переплетения сухожилий. Он дрожал от возбуждения, шипел, вспарывая клыками легко, и от восторга сильнее сжимал кольца, будто затягивал удавку. Вздёрнутый в воздух человек не пах отталкивающей горечью, какой пропитался особняк, только солоноватым потом, щипавшим раздвоенный язык, и дурманящим соком травы наку.       — Боль…но… — пролепетал человек, и Аято вгляделся в его лицо. Зажмуренные веки, болезненный излом бровей и сухие губы; он жадно и коротко вдыхал те крохи, на какие хватало сил. Покрасневшее из-за прилившей к голове крови лицо казалось знакомым. Даже будучи в агонии, Аято отчётливо помнил матушку и уважаемого отца, как и слуг, что годами наблюдали за его взрослением. Но этот юноша, очарованный и безвольный, казался приятным сном, который забываешь поутру и маешься от тоски до самого обеда.       — Молодой госп…господин, больн…       Его голос дрожал, он с трудом говорил на выдохе и после этого делал паузу. Аято чуть ослабил хватку вокруг его груди и осторожно перевернул, позволив коснуться ступнями пола. Голова безвольно, кукольно мотнулась и запрокинулась назад, обнажая распоротое горло.       Аято приблизился, прижался к сочащимся ранам губами, спрятав острые клыки, и заботливо придержал голову юноши под затылок. Тот дышал ровнее, с лёгким свистом. Чешуёй Аято ощущал, как вздымается его грудь, и слышал, как отбивает замедленный ритм сердце. Всё это на порядок вкуснее выжатых досуха лисиц. Разве может остывшая на керамической пиале тушка сравниться с жертвой, ещё достаточно живой, чтоб кровь не остыла, а плоть оставалась упругой?       Ему некуда торопиться.