***
Глаза не открываются, даже если наконец просыпается в привычной постели, в постоянном теле. Пугод на работе. День за днëм. Обходить Торговую Зону, ломать ледяные пальцы административными командами, перебирать шалкера. И таять под ливнем, чтобы потом замëрзнуть насмерть по глупой случайности. Приходится собирать себя по частям. Модди потом искренне издевается над уставшим лицом, стирает со скул случайные остатки красной пыли. Пусть придаст хоть какой-то живой цвет бледной коже, бога ради. — «В смысле ты устал» — Кричит одна последняя мысль, и от неë воротит отвратительно. После болезни мир иногда уходит из-под ног. До сих пор. Сейчас нет осознания, что всë нормально, Модди надëжно держит, не роняет эту горсть костей на мокрый песок. Ничего нет. — Видеть тебя не хочу, — Пугод за плащ чужой цепляется, встать старательно хочет, но бесполезно. Глаза немного слезятся от тошноты, — Я не инвалид. Мне не нужна твоя помощь. Глаза слезятся не от тошноты. — Ведëшь себя излишне.. — Под руки поднимает, а потом заламывает их несправедливо. Трудное время нынче, Чат уверяет искренне, — Гордо. Пугод огрызается, по колену бьëт больно, только чтобы упасть снова. И отнекивается мгновенно, потому что Модди ему не нужен. Вообще никто не нужен, сам справится, сам себе помощь. Одышка даëт о себе знать расцарапанным горлом. — Я для тебя же стараюсь, — Убедительно говорит Чат в пустоту, потому что осознаëт, что он бессилен. И у него нет смысла. И вообще зрелище жалкое. Видеть, как Пугод убивается из-за чего-то глупого. Это... Беспокоит. — Пожалуйста, прекрати в таком случае — Никогда его голос так одиноко не звучал. Просит отстать хоть на минуту, а потом пугается мерзлоты под рëбрами. Уставшее тело засыпают чем-то тяжëлым, ведь Модди устал до чëртиков. Пугода хоронят заживо, он глотает песок без сомнений и сопротивления. Акт милосердия.***
Сменяются баннера на небоскрëбах. Пугод летает и думает много. Непозволительно много, если честно. Руки пахнут деньгами, идеи горят ярчайшим пламенем. Ходить мимо магазинов кажется важным, серьёзным. Ничего такого в этом нет. Он тает на глазах и возвращается домой выжатым, уставшим до желания уснуть навсегда. С него всë ещë сыпется песок. Эта мысль ещë долго откликается эхом в голове, холодом лижет стенки черепа, огибает кости так, что даже одеяло не помогает, а руки продолжают трястись. Модди пытается вбить хоть что-то в его поразительно хрупкий череп. Модди хочет, чтобы Пугод выжил. Он просыпается на горячем стекле, вспоминает ночь до этого крайне смутно. Без вещей, без значения, с охрипшим голосом и мëртвым чувством самосохранения. По небу более пусто, чем даже на Майншилде. Пугод ведь сейчас на Пепелэнде, да?.. Да, должен быть. Обязан. Ему работать надо, ему-.. Сомнение режет по сердцу, осторожно оставляет меньше воздуха в лëгких. Странный образ пролетает мимо, бежит по лужам мимо дороги, видится о том, как он в воспоминаниях отчаянно обнимает Жирафа. Живого, немного подгоревшего. Скребëтся по свежим ожогам, а видеть это и помнить не хочется. Больно, наверное. Ну, Жирафу больно. То, как ноет в груди абсолютно игнорирует. Что-то поплохело не ему одному, судя по всему, а в ответ буквально сказали: «Работай с этим сам». Не жалуется, но то, что он остался здесь умирать, настораживает. И Пугод чувствует, как у него рассыпаются руки. Тонкие, ломались бесчисленное количество раз, а слова при этом не теряются, размываются только. Дождëм, метелью, ветром. Что-то сокровенное на синих губах. И как-то по-интересному думается, что слова чужие хранить стоит, ведь не слышит ничего, когда его едва ли живого подхватывают на руки. Модди кричит на него, что он идиот. Его не слышно. — Нет-нет, я не могу-.. — Ухватиться старается, но с каждой секундой перестаëт ощущать своë тело, даже когда ноги касаются пожухлой травы. Проснуться хочет отчаянно. Во рту слишком много крови, а песок ещë с того раза въедается в кожу свинцовыми пулями. Шарф странно душит сквозь время. — В том-то и дело, что не можешь, — Кости пересчитывает, заливает рваные раны зельями, — Не ври мне, я не хочу выбивать из тебя ответы. Ты мне не нужен. За ответ не принимается. Пугод разваливается в чужих руках, как обычно, и вроде как открывает глаза на бесконечной базе. Вокруг суетятся люди, а их даже и не видно через призму убийственного желания разорвать себе грудную клетку. Он извиняется перед людьми, списывая всë на плохое самочувствие. Надо работать, не покладая рук, потому что так дела не делаются. С твëрдой уверенностью проводятся сутки за чертежами их нескончаемой дороги, недели за строительством и командованием, месяц за размышлениями, что может управиться сам. Он хочет извиниться перед кем-то ещë. Всë хорошее постепенно умирает внутри. Пугод проверяет сектора на готовность, ходит вдоль и поперёк рельс, быстро думая, а что, если его сейчас собьют? Он оборачивается и не видит ничего, вспоминает, что его глаза немного вытекли вчера. Люди пока не понимают, но, вроде как, не глупые, порой говорят дельные советы. Иногда плохие советы. Интересует их слово на слуху о том, что снится много ужасного. В воздухе ощущается массовая истерика сервера. А Пугод не видит снов. Считает звëзды, перекапывает свои склады в необъяснимом приступе тревоги, но только не спит. Стрелы прожигают его фантомов, а потом в ночи оказывается что он сам потрошит свои кошмары. Мембраны нынче не могут пригодиться, ведь нужно что-то лучше, значительнее. Поэтому он пролетает по дороге тысячи блоков из чистейшего беспокойства за своих людей, стреляет в небо, ждëт чего-то. Тихое урчание скалка в теле усыпляет. Он совсем свежий, ещë не прижился, но он ведь поможет, верно? Быть серьëзным очень утомляет.***
Плохой свет действует на нервы с каждым днëм всё больше. Не мелькает перед глазами, не раздражает намеренно. Пугод просто есть где-то на краю мира, живëт себе вполне мирно, но как же от злости трясутся руки. Всего на мгновение, потому что Пугод не ребëнок. Он вполне взрослый и самодостаточный. Может, немного завистливый, и это не мешает ему продолжать работать. Гнев скребëтся за стенами его дома, тянет узловатые пальцы к глотке. Перчатки стираются в пыль от тяжëлого труда, а ноги становятся ватными ближе к закату. Делать виражи в полëте теперь немного страшно, раз уже однажды разбился особенно болезненно, но лишний круг вокруг базы не мешает и ничего не портит. На светлой поляне голову клонит к крышке шалкера от усталости. Сил больше не осталось, теперь есть лишь теплящееся ощущение неизбежного в сырой траве. Приятно даже, необычно, особенно учитывая, что от запаха гари больше не ноет голова. И лëгкие тоже. Неприятно становится, когда приходит осознание, что Жираф всë ещë рядом. На протяжении нескольких минут он продолжал говорить о чëм-то. Наверное, о надзирательских делах, Пугод прослушал. — И он наконец заткнулся, — В заключение своей истории произносит Жираф. Поднимать сонное тело с земли трудно. Пугод себя держать позволяет. Даже не сопротивляется, когда за спиной щëлкают элитры ведь в ладони греется тотем. Таким штукам доверять можно больше, чем людям. — Рад за тебя, — Едва выдавить получается, потому что мантия, в которую укутывают с головой, удушающе пахнет воском. Жираф, вроде как, свечей при себе не носит. Разве что беспокоится чуть, под шляпу холодными пальцами пробирается. Бегающих глаз не нащупывает, но это освежает ощущения. Потом по макушке гладит осторожно, затылок трогает в родном беспокойстве. — У тебя кровь запеклась, — Под мантией слышит уже тихое сопение, но слабый толчок в плечо заставляет очнуться, — Вот здесь, — Волосы перебирает выискивающе, не брезгует даже. — Я знаю, — Подташнивает от плохого самочувствия, но это уже второстепенно. Сейчас надо прийти в себя, — Я знаю. Про то, что у Жирафа на груди ещë свежая кровь, не упоминает и не задумывается. Просто сквозь одежду представляет ожоги, которые не смог обработать когда-то. Не помнит почему, но, наверное, по глупой причине. Виновато перед ним шляпу снимает всë равно. Вот и всë. Сквозь дрëму едва слышен вопрос про кровать. Жираф спрашивает где она, просто потому что ему не всë равно. Только ему. А Модди пытаться устал. У Пугода руки начинают ныть от переработки, он совсем не против, когда его отпускают. Мямлит что-то про портал, про то, как хочет закончить с чертежами, но это неважно. Совсем рядом свистят фейерверки, и по звукам они точно его собственные. Больше никто так фейерверки не делает, как Пугод. Делает их без души, как грëбаная машина. Ничего не остаётся, кроме как прыгнуть с горы за ним. Жираф что-то кричит совсем рядом. Жираф что-то кричит совсем рядом. Осознание приходит совсем поздно, потому что оба не расчитывали на плохой исход. Жираф думал, что Пугод успеет остановиться. Пугод не думал вообще. Именно поэтому теперь у него в голове лишь мысли о том, что рëбра ломает грëбаная дверь. Было бы неплохо, да вот и головы тоже нет. Кости ломаются под давлением механизма с завидным хрустом. Отлично. Просто прекрасно. Его раздавило дверью. Немного размышлений о смерти по глупости, о том, что не надо было отвлекаться и... И о плохом. Об этом тоже. Что пусто стало в груди, что сквозняк гуляет вместо новых идей. Передумать стоит, но просыпается с послевкусием смерти от прикосновения к руке. Не любит возрождаться, но что поделать. Всë равно простыня холодная до мурашек. Жираф зло шепчет со стороны, это слышно, хоть и не совсем чëтко. Он говорит, говорит без умолку. Звучит даже громче, чем вой портала в конце коридора, где стоит кровать. Пугод тотемам больше не доверял. Пугод сходит с ума, потому что не доверяет сбору по кусочкам. По кусочкам костей и плоти в его болезненное тело. Жираф заливает чистым спиртом, кажется, всë тело, будто это достаточно поможет. Он пытается, ладно? — Прости. Пугод пытается жить, но выходит плохо. И ему тоже плохо. У него дрожит голос. — Прекрати страдаться. По крайней мере, так болезненно, — Щелчок пальцев перед носом. Его не слушают. Я могу. Я могу. Я могу. В голове что-то гаденько гудит, мычит и брыкается. — Ты не машина, — Мерный стук сердца это подтверждает. Медленный, едва ли слышимый, но он есть где-то в груди. Он есть у Жирафа на кончиках пальцев. Он просто есть. Не может не радовать. От боли хочется кричать. С губ слетает первая порция крови вперемешку с грубым кашлем. У Пугода глаз больше нет, но они болят бесконечно вместе со всем телом. Жираф целует пустые глазницы, даже если это мерзко. Вытащи. — Что? Помоги мне. Пожалуйста. У Пугода расцветает скалк на лице за мгновение. Вытащи. — Но ты насовсем умрëшь, я не могу, я-.. — Сенсор, — Больно, больно, больно, — Вытащи сенсор, не катализатор. Жилы бьются в такт его сердцу. Им нравится, им тепло, они прижились меньше, чем за неделю. Пугод платит очень высокую цену ради своей жизни. Ему бы стоило пересмотреть сделку. — Я не могу вырвать его голыми руками, что мне-.. Рви. Мысль о том, что Жираф отложил всë острое возле портала, даже немного греет. Это в какой-то степени мило, но сейчас хочется, чтобы он вогнал остриё меча глубоко в грудь. Хочется умереть. Ради чего всë это время боролся Пугод, если ему больно до смерти? Наверное, он хотел немного времени, чтобы сказать что-то получше, чтобы ответить, как взрослый человек. Бежать на другой сервер уже не работает. Пугод не готов. Он не в порядке, он хочет умереть, его заживо поедает скалк, его-.. Его бы стоило похоронить. С честью, с цветами и всей этой хуйнëй. Эта идея его пугает до оцепенения. Проснуться в гробу, три метра под грунтом? Достаточно незавидная судьба, но он ведь тут, его лицо разрывает Жираф, его раны болят, его портал гудит, его сердце покрывается липкой темнотой. Нужно просто научиться держать себя под контролем. Нужно. Нужно. Проснуться нужно. Проснуться и осознать, что. Осознать, что с его хрупких костей слезает гнилая плоть. С добрым утром, Пугод.