Парень в клетке

Воспоминания о тех днях всегда были покрыты мраком. Ни картинку, ни событие вспомнить уже было нельзя — только боль. И последние дни. Собачью клетку доставили в большой дом. Владелица — и дома, и клетки — с отвращением осмотрела куб, накрытый серым грязным брезентом. Как только он оказался на полу, ее прожег взгляд. Тяжелый, полный ненависти и агонии, слегка смоченный непроизвольными слезами истерзанных болью глаз. Совсем недолго они оставались открыты, пока изучали нового хозяина. Черные волосы раба спутались, и не мылись настолько давно, что превратились в комок пыли с грязью и кровью. На его теле были только старые и новые раны, отчего он походил на палитру неопрятного художника. Ни единой тряпочки, которой можно было бы прикрыться. Весь худой, даже истощенный. Привыкать к свету ему не пришлось — в этом воняющем мочой подвале его просто не было. Кроме голых кирпичных стен, в которых проглядывались уродливые дыры, там были только люди, раб и клетка. Бетонный пол с песком, пустой патрон от лампочки в треснувшем потолке. Выглядело почти как дом. Но не тот, что отзывался бы теплом. Его последний дом. — Ну и мерзость, — пробубнила женщина. Она обратилась к двум молодым парням, что стояли около лестницы. Их руки были сложены по швам, как у военных. Военных в старомодных, уже пошлых фраках. — Подготовьте это. И давайте без сюрпризов. А затем она вышла. Один из парней снял замок с двери клетки. Противно скрипнув, она открылась. Второй же, надев белоснежные перчатки, поднял противоположный конец и буквально вытряхнул бедного раба. Он больно ударился затылком о пол. «Работники», — как их прозвал в своей голове раб, — развязали только ноги. Руки остались за спиной. Но они уже два дня как затекли, он их почти не чувствовал, а потому было без разницы. Ему, благо, дали размять нижнюю половину тела и только потом повели наверх. Пол под ногами был холодный, один раз он даже наступил на что-то острое, но в целом пока было не так плохо. Бывало и хуже. Сначала раба отвели в ванную и вымыли — вода была чуть теплее, чем ледяная, его все устроило; особенно уродливые раны перевязали. Затем его привели в шикарную просторную комнату, но все, что там было, это резная двуспальная кровать с шелковыми красными простынями. Запах там стоял тошнотворный. Какая-то цитрусовая, чрезмерно навязчивая мелодия сразу заставила и раба, и «работников» скривить лица. Его грубо кинули на кровать, положив животом вниз, и приказали не шевелиться, а иначе… Продолжать угрозу «работники» не стали. Один из них только тяжело вздохнул, как будто вымотался, и они оба ушли из комнаты. Не прошло и десяти минут, как в голове раба не осталось ничего, кроме желания стошнить от этой вони. Но он держался. И думать больше ни о чем не мог. Даже когда в комнату вошел мужчина в дорогом смокинге. Даже когда рвал своим членом его анус. Даже когда спустя часы внутри осталась мерзкая липкая кашица. Даже когда задница горела и кровоточила от ударов. Раб думал только об ужасном запахе в комнате. Но позже он очнется и вспомнит. Тогда им воспользовался только один человек. А потом его посадили в клетку и на следующий же день отправили обратно на аукцион. Он не понравился своим хозяевам. Через два дня его выкупили. Все произошло настолько сумбурно, что он даже не успел протрезветь. И только уже в пути в свой новый дом он заплакал. Раб не желал для себя такой судьбы и, вопреки рассказам коллег, привыкнуть к этому не смог даже спустя годы.

***

Новый хозяин оказался на удивление молодой девушкой. Это было неожиданно для него: обычно люди, а тем более дамы в таком молодом возрасте (на вид он дал бы ей не больше двадцати пяти) позволить себе рабов не могут. Но вот она, сидела перед его насквозь провонявшей мочой и потом клеткой. Прямо на белом мраморном полу. — Как твое имя? — спокойно спросила она. — Осмо, госпожа, — промямлил он. Голос был слаб, а владелец его сломан. Тем не менее его старания говорить так, чтобы она без усилий его слышала, незамеченными не остались. Он все привыкал к ослепляющему свету и пытался сесть, но веревки на теле не позволили. — Почему ты плачешь? Осмо слегка нахмурился, всего на долю секунды. Он не понимал, почему она задала этот вопрос. Обычно с ним даже не начинают разговор. Он и не знал, как отвечать. Оглянувшись, Осмо понял, что слепило ему в глаза: белоснежная ванная комната, в которой, кроме самой ванны посередине, ничего больше и не было. Он сразу подумал: «Так делают только богатые мудаки, которым некуда девать деньги». — Потому что я напуган, госпожа. Элизабет понимающе кивнула, молча встала и открыла клетку. С замком пришлось повозиться — он был стар и заел, но она смогла. Дверца издала уже знакомый скрип, и она залезла внутрь, прямо к нему. Осмо впервые за много лет почувствовал в груди что-то, кроме страха. Пусть из живого в нем проснулся только интерес, он как будто даже захотел улыбнуться. Поведение новой хозяйки никак не поддавалось объяснению: обычно, прямо как в прошлый раз, его буквально вытряхивали из его сквозного домика и тащили за волосы куда-нибудь в подвал или «красную комнату», реже разрешая идти самому. Элизабет попыталась развязать веревки на его ногах, но остановилась, когда поняла, что они настолько впились в кожу, что покраснели а стали липкими. Она вылезла из клетки и выбежала из ванной на минуту или две и вернулась с кухонным ножом. Осмо сразу же постарался расслабить тело — так ему было проще переносить боль. Хотя ножи он сильно не любил, но еще больше не любил раскаленное железо, предпочитая что-то тонкое, вроде игл. Он уже не кричал, уже не умолял не трогать его. Уже давно не пытался ничего предпринимать: от мольб было хуже. Но Элизабет, вопреки его ожиданием, резала не плоть, а веревки. Она, кряхтя, вылезла из тесной клетки и, не дождавшись его, недоумевающе выгнула бровь. — Почему ты все еще внутри? Я же освободила тебя. — Да, госпожа, но мне никто не разрешал выходить. Элизабет вздохнула в стиле «а, ну да, точно» и сказала ему вылезть и забраться в ванную. Теплая вода моментально атаковала раны: видимо, там была соль, потому что выносить эту боль было трудно, почти невыносимо. Но Осмо хотел считать себя хорошим рабом, а потому, даже не поморщившись, выполнил, как он считал, приказ. Элизабет взяла розовую губку для тела и начала проходиться по его рукам и торсу. Он хотел попросить не прикасаться к нему, — госпожа не должна марать руки о питомца, — но говорить ему разрешено не было. Когда она намылила его ноги, сердце упало. Он осознал: если хозяин моет его, значит, он не доверяет своему рабу. Он нужен был хозяину чистым. Так бывало, только если он попадал в сексуальное рабство. Осмо хоть и был там всего пару раз, уже выявил некоторые закономерности: обычно после ванной ему залечивали раны, иногда кормили, через раз одевали в красивую одежду, давали просторную, а один раз даже шикарную, комнату, куда позже приходили люди, чтобы пользоваться им. События недельной давности только подтвердили его теорию. «Даже не знаю, что хуже, — думал он, внимательно следя за руками госпожи, — что мои догадки окажутся верными или что я ошибаюсь». Осмо, как это обычно и бывало, решил не впадать в калечащие размышления. Он даже научился отключать голову в моменты «казни», в случае, если ему не давали наркотики. Ничего не менялось с восприятием в эти моменты, но он убеждал себя, что это помогает. Просто он пока не понял, как именно. Когда Элизабет закончила его мыть, — ни единый мускул не дернулся на ее лице в отвращении, что стало для него сюрпризом, — она дала ему чистую одежду. Домашние штаны и футболка. Не какие-то особенно красивые или элегантные, как та одежда, что осталась в его памяти, но приятные к телу. — Как давно ты ел и спал? — спросила она, немного сузив глаза, будто сморщившись от боли. — Не могу сказать точно, госпожа, — он неловко попытался поправить футболку, чтобы она удобнее села на его острые плечи. — Может быть, несколько дней. Элизабет тяжело вздохнула, оценив фронт работы. Показала ему жестом идти за ней, вышла из ванной. Они попали в длинные бордовые коридоры, цвет которых был настолько глубоким, что напоминал бархат. Освещались они только настенными светильниками, электронными, но в форме свеч. За большими окнами вдоль одной из стен Осмо разглядел небольшой сад с неизвестными ему красными цветами невероятной формы — словно сорванные с неба звезды. Они словно светились, отражая от себя полуночный свет. За аккуратным садом был глухой лес — так он понял, что они за городом. Осмо хорошо знал эту местность: в далеком, свободном детстве он ходил туда на охоту с отцом и дедом. Ему никогда не удавалось кого-то подстрелить. Но отец, разыгрывая сцену искреннего удивления, всегда вынимал из кустов, по которым стрелял сын, тушку мертвого зайца. — Ого! Ноа, да ты посмотри! Грохнул зайца. Знаешь, — он всегда с широкой улыбкой рассматривал труп животного, — они такие шустрые, что я впечатлен. В следующий раз пойдешь без меня и старика, только дичь спугивать будем. Хорошим он человеком не был. Отцом — да, но только до тех пор, пока не продал сына работорговцам. Только когда Ноа стал Осмо, он узнал правду. Примерно через год, когда ему было около восьми. Сладкая ложь, — он думал, что его похитили, — была лучше. Так у него хотя бы была надежда. Но даже находясь у Элизабет, Осмо верил, что отец был вынужден сделать это по каким-то причинам и все эти восемнадцать лет он искал способ исправить ужасную ошибку. А дед, наверное, уже давно был мертв. В памяти еще сохранился хриплый старческий кашель. Взгляд Осмо скользнул чуть вправо по лесу. Увидев крышу родного дома, спрятанную среди деревьев, он остановился, как вкопанный, и задрожал. Его зрачки задрожали вместе с ним. — Все в порядке? — Элизабет повернулась к нему, подойдя к окну. Она попыталась высмотреть что-то в той стороне, куда смотрел Осмо, но так и не нашла ничего, привлекающего внимание. Он сам, мельком взглянув на нее, тоже более дома своего не видел. Красивая картинка в его глазах оказалась иллюзией, подстроенной истощенным разумом. — Д-да, госпожа, простите, — слабо заикнулся он, — просто показалось. И точно. Вспоминались родные земли — высокие редкие деревья, старый, но прочный деревянный дом. Мамины друзья, что сидели за шатающимся, полусгнившим столом и играли в ободранные карты. Застоявшийся запах алкоголя, из-за которого на утро всегда кружилась голова. Там было холодно. Всегда. Но картинки в голове Осмо сопровождались теплом. И это не тот лес, в котором он вырос. Воспоминания всплывали так же стремительно, как и иллюзия запаха дешевого пива, случайно коснувшегося его носа. А Элизабет тем временем привела его в круглую комнату — кухню. Сквозь темно-коричневый тюль, которым были завешаны панорамные окна, он увидел покрытую мраком поляну и звездное небо. Стол уже был заставлен разной едой: овощами (в основном вареными, как показалось Осмо), сладкими фруктами и даже мясом. Истекая слюнями от запаха пресной, но давно позабытой нормальной еды, а не ужасающе липких и омерзительных каш без вкуса, он молился, что ему разрешат съесть хотя бы кусочек. Он даже отвлекся от выворачивающего ощущения пустоты во всем доме: в столовой, подобно ванной, с единственным чугунным «тазом» стояли только стол да стулья. В каждой комнате дома (по крайней мере, в которых он побывал) все было настолько минималистично, что вызывало чувство, какое возникает, когда выходишь из лифта не на своем этаже: как будто попал в какой-то странный, новый, но неотличимый от твоего мир. Такой пугающий, такой неправильный. — Садись, ешь что хочешь, — Элизабет с усталым видом плюхнулась на один из восьми стульев прямоугольного стола, застеленного скатертью в цвет раздражающего Осмо (по непонятной даже для него самого причине) тюля. Он, осторожно сев, попытался понять, нет ли в еде добавок, вроде наркотиков или подобной дряни. Осмо уже точно знал, к чему его готовили. Все как по сценарию. Но увидев, что Элизабет налила себе в стакан лимонад, а затем неспешно потягивала его, немного расслабился и начал аккуратно есть. Конечно, его насторожило, что она не прикоснулась ни к чему другому, но выбора у него все равно не было. К тому же в наркотиках было некоторое спасение — многое из тех ночей он забывал или вспоминал сильно позже, что было неплохим компромиссом. Самое страшное — отсчитывать секунды. Поэтому он ел. Ел так, как его учили, но соблюдая «безвредные» ритуалы, выработанные годами заточения, вроде кивка перед каждым укусом заветной еды. От тишины звенело в ушах, и он не мог в полной мере насладиться заветным мясом. Хотя очень старался. — Я не рискнула давать тебе что-то тяжелое или со специями, — пробубнила Элизабет, все устраиваясь на неудобном стуле, — неизвестно, что с твоим желудком после всего того дерьма, что ты в себя засунул, так что, извини, еда пресная и простая. — Это больше, чем нужно. Спасибо за доброту, госпожа, — буркнул он в попытке наколоть на вилку бутон цветной капусты. Из-за дрожи в руках, которая так и не прошла после воспоминаний о родном доме, это оказалось сложно. Мокрый овощ ускользал от него во всех смыслах этого слова. — Тебе нужна помощь? Осмо резким, точным, несколько истеричным движением все-таки насадил заветную капусту на вилку и помотал головой, отказавшись. «Надо взять себя в руки, черт, — думал он, сверля взглядом вилку в своей руке. — Если все так продолжится, она продаст меня. Я уже устал переходить из одного места в другое… Я должен доказать, что я хороший раб, хотя бы этой женщине. Она не выглядит доброй, но и совсем не похожа на того, кто стал бы пытать. Ей как будто все равно? Хотя если я снова стал куклой, это многое объясняет. Но уже плевать. Если я останусь здесь, то буду знать, чего ждать, и, может быть, привыкну». Когда была съедена примерно половина еды, Элизабет его остановила, мол, ему не стоит переедать. Осмо не понял, что это значит, но послушался ее. По крайней мере, теперь он был сыт. Странное ощущение, как он тогда подумал, но в какой-то мере приятное. Но ему не понравилось, что живот стал круглее. Она повела его по бордовым коридорам в другую комнату — спальню. Там не было никаких излишеств: только деревянный шкаф, стол и односпальная кровать у окна, которая и привлекла внимание. Заниматься сексом на такой очень неудобно — вот какая мысль у него промелькнула. Элизабет осталась стоять в дверях. Она устало вздохнула, протерла глаза, будто что-то вспоминая. — Ты будешь жить здесь, — наспех пробубнила она. — Тебе еще что-то нужно? Осмо повертел головой, стоя напротив нее. Он уже мечтал укрыться одеялом на этой простенькой, но до боли в сердце уютной кровати. — Хорошо, — она отдала ему круглый пластиковый бублик. — Если что-то понадобится, нажми, и к тебе кто-нибудь подойдет. Не стесняйся — особенно, если эти вопросы связаны с холодом или голодом. По дому можешь передвигаться свободно, но осторожно, потому что наткнуться на местных обитателей может стоить кучу нервов. Сейчас у меня дела, я вернусь к тебе утром. И она ушла. Осмо передернуло. Он был потерян. Что ему делать без приказов? Он должен был сам занимать себя? Но как? А главное, чем? Вся ситуация выводила его из колеи, но он не шевелился. И только когда в коридоре послышались приближающиеся шаги, он смог приблизиться к заветной кровати, готовясь к «ритуалу» — использованию. Но человек за дверью прошел мимо комнаты, и Осмо снова остановился. Точно. Нужно было ждать клиентов. Он разделся, потому что было больно, если одежду рвали прямо на нем, оставались ожоги, и сел на кровать, ожидая своей неблагодарной работы. Но ни людей, ни «ритуалов» до утра так и не было. Сердце пропустило удар лишь раз, когда солнце уже встало, к нему кто-то постучался. Но это была Элизабет. Выглядела она еще более уставшей, чем вечером ранее. «Ночь уже закончилась? — Осмо проморгался, взглянув в окно. Действительно, небо было серым, а в лесу стоял утренний туман. Но удручающая тьма исчезла. — Надо было поспать». — М-да, — Элизабет потерла затылок, облокотившись о дверной косяк. — Тоже дерьмовая ночка? — Совсем нет, госпожа. Просто не смог заснуть. Она закатила глаза. Ее раздражение заставило Осмо снова дрожать. Но он подавил это, не желая злить ее еще больше. В конце концов Элизабет, дождавшись, пока он оденется, не задав при этом ни одного вопроса по поводу наготы, отвела его позавтракать в ту же круглую комнату, по тем же бодровым коридорам, тем же набором блюд, что и днем ранее. А после проводила его в спальню. Почти все из событий того утра он пропустил мимо сознания, действуя автоматически. Его мысли тонули в попытках понять, где он оказался, что от него ждали, и какое у него было предназначение. — Ты должен поспать хотя бы немного, — она открыла шкаф, что стоял напротив окна и кровати, и достала небольшую прозрачную коробочку. По очереди показав оттуда разные блистеры с таблетками, объяснила ему предназначение лекарств: — Это обезболивающее, а это мелатонин. Для сна. Они все подписаны, не запутаешься. Позже Элизабет принесла ему стакан и бутылку с водой, порекомендовав выпить таблетку снотворного, чтобы Осмо смог заснуть. Конечно, он не поверил ей. Сон не шел даже после двух бессонных суток и выпитой таблетки, но приказ есть приказ. Пришлось заставить себя начать видеть сны.