Не в порядке

      Хаяте просыпается от холода. Ему, черт побери, так холодно, что хочется выть. Пробирает до костей и заставляет слабое тело сжаться в комочек, лишь сохранить призрачные намеки на тепло. Голова раскалывается, и зубы не попадают друг на друга. Жалкое зрелище.       Глаза привыкают к темноте, и мужчина различает опостылевшую каменную стену с единственной маленькой дырочкой у самого пола. Она затянута двумя слоями мелкой стальной сетки и сквозь пропускает только жалкие лучики сизого света и ледяной осенний ветер. Хм. Уже осень…       Капающий потолок, затхлая серая камера и тонкий слой соломы с простыней, отделяющий дрожащее тело от пола. Хаяте знобит. Не от холода, уже нет. От холода его знобило первые дни, когда отобрали любимый затасканный шарф. Сейчас уже озноб хватает изнутри, цепляясь за легкие и утягивая вниз, ломит кости и наливает веки плавящимся свинцом. Жжется. Он болен. Ну конечно он болен.        Они перестали приходить с вопросами на вторую неделю. Перестали потому, что Хаяте ни сказал ничего ценного - это стоило ему прокушенных губ и недостающего куска языка. Кожа неприятно зудит, потому что кровь обильно стекала тогда по подбородку, просачиваясь в щели между плотно сомкнутых зубов. Мерзко. Теперь он едва может разлепить челюсти, чтобы поесть, как псина. Пить дают редко - раз в два дня - и то ржавую.        После того, как они перестали так часто навещать - Хаяте вырос с Ибики, он может сдержать побои с честью - дни слились в одно сизо-серое полотно то тускнеющих, то снова просачивающихся через решетку лучей. Мерзкая ноющая боль от стянутых кандалами рук и и ног уже не чувствуется, потому как стала привычным спутником. Единственный индикатор времени - глухо капающая с потолка влага.        Гекко, если честно, смирился. Встать он не может, нормально поднять руки - тоже, и все, что у него осталось, это форменные штаны, порванные в нескольких местах, да тонкая водолазка. Бинты на затекших руках уже даже бинтами не назовешь - грязно-бурые лохмотья, каменные от крови и сукровицы. Даже протектора не оставили. Гады.       Существовать так, в подвальном вольере, в какой-то мере даже хуже, чем умереть - думает джонин. Он пытался перегрызть себе руки, пытался свернуть шею, но ни на что уже не хватало сил. Безвольными тусклыми глазами прослеживая ползущего по холодной стене таракана, Гекко мысленно прощается с последними каплями тепла. Воспоминания о Конохе, об ее теплых улицах, о солнце и о доме уже такие размытые, что мужчина примеряется с тем фактом, что это было сном.        Теперь он тут, в холодной и воняющей испражнениями каморке, доживает свои последние дни. Или часы. Да что есть время вообще?        В давящей на уши тишине раздается отдаленный звук. Он глух и тих, поэтому Гекко уже все равно. Возможно, раньше он бы боролся. Сейчас - остается только наблюдать откуда-то чуть выше и левее собственной головы, как дрожащее холодное тело медленно чахнет.       Звук становится громче. Теперь - звон разбитого стекла. Пленник слышит приглушенные стенами голоса, низкие и грубые. Что говорят - непонятно. Да и все равно, в целом. Пьяные, небось, разборки устроили. Сейчас спустятся, вспомнят ненадолго о свернувшемся в калачик теле, едва источающем тепло, и снова уйдут. Классика, как распорядок выходного дня.        Со скрежетом и грохотом отворяется дверь наверху, ведущая сюда, к пустым зловонным камерам. Гекко больше чем уверен, что ему прийдется слушать звон ключей минуты три. Голова болит лишь от одной мысли, и он с обреченным смирением ложится на простыню, с горем пополам согнув непослушные ноги в коленях. Тяжелые шаги больше не приводят его в гнев и ужас. — Нашла! — Взрывается болью в гудящих висках хриплый женский голос. Странно. У них в команде не было женщины. — Я нашла его, Асума!        Асума? У Гекко начались ведения с голодухи и боли, не иначе. Что здесь забыл джонинский отряд Конохи? Мужчина горько вздохнул и поморщился, потому как покрытые корочкой губы неприятно натянулись. Сейчас, рассеяв генджитсу, один из этих скверных людей разразится глухим смехом. Шутка не удалась, но пьянице и не нужно, чтобы ее поняли.  — Где ключи, черт побери!? — Рявкает женский голос, колотя дверь и громко звеня чем-то о скважину. Теперь он узнаёт. Наверное, ироды взяли Анко. — К черту! — Взвывает тем временем «Анко», налегая на дверь плечом, и она растворяется настежь, чуть не пришибив ноги Хаяте. Сломанный ключ с тихим скрежетом падает на пол.       Болезненный вдох сквозь зубы, и Гекко уже не хочет даже притвориться, что ему интересно, кто вломился в его маленькую каморку.        Под глухие шаги кого-то более тяжелого «Анко» огрызается: — Приведи Ширануи, быстрее! — Шипит и плюется, даже по голосу слышно. — Я ослаблю наручники. Шевелись! — Не харкайся, — Без особого запала отвечает густой бас (Хаяте с горькой усмешкой про себя думает, что этот бред слишком хорош). Шаги удаляются, а в его мутном поле зрения возникает лохматое лицо с рассаженной губой и лихорадочно блестящими глазами. — Гекко! — Хаяте находит в себе силы только повернуть глаза чуть в сторону, чтобы видеть лицо пришедшей получше. И вправду Анко. Почти как живая.  — Гекко, черт подери, приятель, держись там!… — Шипит змеей видение, и оковы на его замерзших ногах сначала невыносимо сжимаются, а потом… Он чувствует, как они со звоном падают на пол.        Значит, сегодня хотят на колени поставить? Ладно. Гекко сделает это сам - так все быстрее закончится.        Смерив видение Митараши мутным взглядом, джонин медленно поднимается, садится на пятки и раздвигает колени пошире. «Пойдет?» спрашивает он наклоном головы и приподнятой бровью.       Анко почему-то в ужасе бледнеет, сжав кунай в кулаке до белых костяшек. Что, он что-то не так понял? В одном положении начинает сильнее ныть заледеневшая спина. Затек, черт побери, весь, от макушки до кончиков пальцев. — Нет, нет-нет-нет, Гекко, блять!… — Бормочет куноичи, протягивая руки к почерневшим бинтам на его кистях. Голос миража неожиданно правдоподобно срывается: — Ни за что. Да я этих уродов!… Черт, что они с тобой делали?!… Давай, приятель, еще чуть-чуть…       Под звон кандалов (это - определенно странный мираж. Все же генджитсу, может? Или сон?) дверь лязгает и снова врезается в каменную стену. Гекко не поднимает головы.  — Засранец, Ширануи! — Всхлипывает (насколько близко к всхлипам может звучать закаленный солдат?) «Анко», — Шевелись, я не могу… Он откусил себе язык!…       Тень закрывает собой единственный лучик тусклого света, высокая и суровая. Хаяте непроизвольно вздрагивает, с тихим подобием стона чувствуя, как во рту снова скапливается кровь. Нет. Нет-нет. Прошу, хватит. Это жестоко даже для вас!…        Чье-то дыхание рвано выходит наружу через стиснутые зубы, и перед Хаяте, как сквозь мутную воду глядящим, возникает самое жестокое зрелище на свете. Это невозможно. Это отвратительно, потому что вскрывает и без того кровоточащие от озноба внутренности медленно и болезненно. Они узнали. Они узнали, но как?! Почему, сука, почему?… Дали бы умереть жалкому тельцу спокойно, но нет. Видимо, в последний путь Гекко будет провожать самый худший его кошмар. — Хая, блять, стой-… — Грубые руки тянутся к его лицу, до боли знакомые. Это неправильно. Это вспарывает и выворачивает наизнанку от боли. — Хая, прекрати, у тебя и без того лицо похоже на кусок мяса…       Гекко приглушенно стонет, лихорадочно пытаясь отползти, отсрочить ужасную кончину. Подальше от этих проклятых рук, лица, голоса. В карих глазах напротив застыло столько боли, что хочется умереть. Дважды. — Может, отключить его на время?… — Нерешительно спрашивают из-за двери. Гекко не смеет отвести лихорадочного взгляда от ужасного видения. Он должен проснуться, он должен проснуться, он должен проснуться!…  Зубы смыкаются на истерзанных губах. Кровь мерзко хлюпает, капая на влажный подвальный пол. Больно. — Эй, нет, нет… Нет, прекрати, — Эти руки настигают его, омерзительно нежно и знакомо сжимая лицо меж ладоней. — Пожалуйста, Хая. Ты можешь стоять? — Придурок, посмотри на него! Он и сидеть не может толком! Эти мрази его… Его!… — Анко задыхается от гнева, прикусывая щеку. — Мы его нашли, а это важнее. — Вздыхает Асума. — Вперед, нам нужно идти. Хатаке вряд ли обрадуется, если ему прийдется справляться с подкреплением вместо нас.       Шероховатые от мозолей руки мягко обнимают лицо, двигаясь дальше, убирая сальные волосы со лба. Хаяте воет, хотя и уверен, что членораздельные слова у него просто не выйдут. «Пожалуйста, бросьте меня! Отвяжитесь, я молю вас, и прекратите издеваться!». Но наружу вырывается только глухой паникующий стон. Его трясет.       Самый болезненный звук едва слышно проносится над головой. Как же ослабло его тело, если пленника так легко берут за плечи, мягко привлекая к себе? Тепло. Он должен бороться, но ему впервые за долгое время так тепло… — Эй, брат, дай плащ, — Слова чувствуются щекой - эдакое низкое гудение сквозь грудную клетку и жесткую разгрузку.        Если не генджитсу, тогда что? Посмертный сон, сгенерированный осколками воспоминаний, чтобы облегчить уход? Заставить Хаяте верить, что он выберется отсюда?       Тепло обволакивает его со всех сторон. Тело бьет крупный озноб. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой, и слишком жестоко. Он плачет. Уже точно плачет. Сухими слезами, потому что чувствует, как замирает в груди дыхание. Шиноби, который сумел заплакать. Позор. — Хая, светлячок, тшшш… — Раздается совсем рядом с ухом, и он… Он так скучал по этому прозвищу. По ласковому голосу, который был прибережен только для него в конце тяжелого дня. Мир медленно покачивается из стороны в сторону. — Ты умница. — Бормочут так знакомо, вороша волосы, и прижимают к себе так нежно и крепко, как могут позволить. На секунду замирая, мир вдруг уходит из-под ног. — Нам нужно вытащить тебя отсюда. Как можно скорее. Потом на привале отмоем тебя, а пока поспи.        По телу разливается чужая прохладная чакра. Убаюканный таким знакомым, родным голосом, Хаяте и правда засыпает. Проваливается в темноту, в кой-то веке не полную скрежета и капель воды, чужих искаженных лиц и тошнотворного запаха крови.        «Ну,» думает он, «Вот и все». ***        Сначала возвращается слух. Неспешно, как будто выныривая из воды, Хаяте начинает слышать собственное дыхание, шорох ткани, тиканье часов и шепот ветра где-то вдали.        Потом, медленно разлепляя усталые глаза, он недовольно ворчит, потому как в лицо сразу бьет сухой белый свет больничных ламп. Мужчина зажмуривается на секунду, а потом наклоняет голову в сторону, чтобы рассмотреть окружение получше: столик с лекарствами, пахнущий антисептиком, зашторенное окно с приоткрытой форточкой и Аоба, заснувший прямо на стуле. Клюет носом и посапывает хрипло. Погодите. Аоба?  — Что?… — Воспоминания возвращаются слишком быстро, и Хаяте не сдерживает крупной дрожи. Он жив? Почему? Не видение?…        Аоба медленно поднимает голову, вырывая себя из лап дремоты, и пока еще невидящим взглядом уставляется на Гекко. Моргает один, другой раз. Глаза его комично расширяются под очками - это видно по взлетевшим вверх бровям - и шиноби подскакивает на стуле.  — О, ты снова с нами! — Нервно улыбается Ямаширо, почесывая лохматый затылок. — Погоди секунду, не засыпай - я позову Шизуне-доно.       И убегает, оставляя Хаяте один на один с собственными мыслями. С неверием он тянется слабыми пальцами к губам - язык на месте. Руки плотно забинтованы и мелко дрожат, от них едко пахнет целебными мазями. Голова раскалывается.        Шизуне появляется неожиданно быстро - буквально прибегает. Она улыбается так же нервно, как и Аоба минутами ранее, и просит его, Хаяте, чуть-чуть потерпеть. Осматривает придирчиво, и все равно шиноби не может сдержать дрожи каждый раз, когда чужие руки касаются его кожи. Навевает воспоминания… — Как давно?… — Пытается Гекко. Черт, он уже и позабыл, как говорить. Голос вырывается с трудом, сиплый и тихий, словно задушенный. — Несколько дней, Гекко-сан. — Бормочет Шизуне, посылая в его тело новую порцию целебной чакры. Ее ладони мягко светятся зеленым, и по мышцам разливается приятная прохлада. — Вас не было почти месяц, а потом наши вернули вас с сильной горячкой и инфекцией. Признаться, мы уже успели перепугаться, Гекко-сан - а вдруг вы не справитесь с нагрузкой лечения? Но вы все выдержали, и мы смогли восстановить вас.       Хаяте морщится: — Простите—… — Нет-нет, даже не думайте! — Девушка хмурится, заглядывая ему в глаза. — Хатаке-сан нашел пленку и доказательства, которые вам удалось вынести. Вы справились с заданием, Гекко-сан. Отдыхайте, пожалуйста!        И, видимо, закончив осмотр, Шизуне уходит, бросив напоследок задумчивый взгляд в сторону окна. Пробормотав «надо бы сказать…», она затворяет дверь и на комнату опускается давящая тишина.        Почти месяц.        Хаяте не был дома почти месяц, запертый в этой ужасной затхлой клетке, считая часы до своей смерти. Это ли не чудесно? Тиканье часов где-то возле двери до ужаса напоминает мерный звук капель, раздававшийся в сырой каморке монотонно и неумолимо.       Тик-так. Тик-так.        Гекко проваливается в тревожный сон. Его снова знобит, ему холодно. Он не болеет, но  ему так холодно… Он куда-то падает, не в силах вскрикнуть, не в силах протянуть крупно дрожащую руку в сторону последних лучей. — Хая… Эй, Хая.       Кто-то мягко трясет его за плечо, и шиноби выныривает из сна, как из-под воды - выпучив глаза и тяжело дыша. Мышцы протестуют, атрофированные и усталые, и взгляд невольно заволакивают слезы. Жалко. — Генма… — Тихо-тихо, с надломленной надеждой в голосе. Это же не сон, правда? Слишком жестоко.  — Я здесь, светлячок, — Так же тихо, неверяще бормочет в ответ джонин. Он осунулся, и под обычно смеющимися карими глазами пролегли темные круги, но это точно он. Точно Генма. Живой, настоящий, теплый.       Хаяте сам тянется, в панике думая, что если не окажется в этих родных объятиях прямо сейчас, то умрет. До конца, навсегда. Генма, кажется, его понимает, потому что сразу же подается вперед, ложится на тесную койку рядом, и вжимает слабое тело в себя.  — Боже, как ты меня напугал… — Мокрым шепотом признается Ширануи куда-то Гекко в висок. — Когда я увидел тебя тогда, ты был будто не здесь. Не со мной. Хая, родной, ты в порядке…       И Хаяте позволяет себе заплакать. По-настоящему, взвоя, вцепившись в рукава кофты Генмы так, словно это теперь - его последний якорь.       Югао, которую краем глаза он замечает на подоконнике, плачет вместе с ним. Она быстрым шагом добирается до койки - господи, как же Хаяте по ней скучал!.. - и наклоняется над ним, роняя соленые капли на бледный лоб. Целует мягко, бормоча, что она рада, что он в порядке. И пропадает.       «Не в порядке», думает Хаяте, зарываясь глубже в теплые объятия Генмы и тихо всхлипывая. «Не в порядке, но обязательно буду.»