Прелесть.

В минуту смерти эгоизм претерпевает полное крушение. Отсюда страх смерти. Смерть поэтому есть некое поучение эгоизму, произносимое природой вещей. — Артур Шопенгауэр

Саша любил. Любил до невозможности, но не мог терпеть больше. Он почему-то не мог забыть все то, что Москва ему говорил в детстве и юношеском возрасте. Столь юная и невинная душа познала боль в размерах больших, чем можно. Чувство того, что в любой момент он будет обвинен или унижен, преследовало его, ходило по пятам. Но он вырос, спрятал все обиды и под Новый год оставил скудную записку на столе Михаила с тремя словами : "Я люблю Вас." И Боже, как же он был рад, увидев такую же записку у себя на столе, только от Миши. Несмотря на столь большой промежуток в возрасте, они как то сжились, любили друг друга. Но с каждой ссорой все становилось хуже и хуже. Обиды копились, плюшки не помогали. Взгляд Саши упал на лезвия. Всем он помогал, а себе не мог. Как глупо и наивно, что с порезами все проблемы, словно воздушный шарик, лопнут. Но лопнули только вены и капилляры в глазах от недосыпа у Романова. Порез за порезом, слезы капают на холодный кафель, смешиваясь с кровью. Кажется, что Московский больше не любит. Или любит? Сидишь, будто гадаешь на ромашке. Вроде и любит, ведь проводит время рядом, дарит какие то подарки, целует и обнимает. А вроде и не любит, потому что кричит и является постоянной причиной их ссор. Александр понимает, что это работа, давление и статус столицы, но постоянные срывы он тоже терпеть не намерен. Предложения о походе к психологу пресекались на корню, не давая возможности этой теме развиваться дальше. Утро. Ранняя весна. Московский просыпается слишком рано, поворачивается, чтобы посмотреть на лицо возлюбленного, но его нет рядом. Хотя, для него это нормально. Но того нет ни пять минут, ни десять, ни даже больше. Странно. Это и напрягает столицу. Он встает с кровати, начинает искать его. Видит Неву, спящую в уютной лежанке. На хозяина похожа, слишком сильно похожа. — Саша? Выходи давай, я волнуюсь. — на это не было ответа. Тем временем, Миша проходит из спальни в гостинную. И там не было Петра творения. — Солнце? Как то тихо. И от этого становится плохо. Москва направляется на кухню, зовя слишком отчаянно и нежно, так, как того звал отец в детстве — "парадиз". На это всегда откликался Романов, переступая через свою гордость, утыкаясь тому к пиджак и плача навзрыд. Осталась последняя дверь — в ванную. Она все также была на хлипком замке, который без труда вскрывался. Открыв дверь, Михаилу плохо не только на физическом уровне, но и на ментальном. Тонкую шею обвивает толстая веревка, конец которой привязан к крючку, на которой раньше висела маленькая люстра. На руках были многочисленные глубокие свежие порезы, будто расцветшие алые розы. Тело бледное, бездыханное, кожа бело-мраморная. На стиральной машинке была записка с единственной записью : "Я люблю Вас". Снимая мертвое тело с веревки, Михаил оседает на пол, плачет и держит его в своих руках. Осознавая, что произошло, столица понимает, что он не справился, не удержал хрупкую жизнь и душу в своих руках. — Да, Камалия? — Убийца! Убийца невинной души!