***
— Не говори, о чём не знаешь. Хватка на ее руке до боли крепкая, и Какаши знает, на светлой коже после будут синяки. Всего на миг внутри проскользнуло сожаление, но сжатая до скрежетания зубов челюсть помогает не задумываться. — Тогда просвети меня. У Сакуры взгляд, как у него самого — упрямый, твердый, зелень даже не колышется, когда она говорит. Вот, что, по его мнению, Сакура не знает: колышется он сам. На доли секунды, едва заметно, неуловимо. Не то чтобы он хотел ее просвещать в это, и его хватка на ее локте должна оставаться самой красноречивой вещью в этой комнате. — Не лезь. — Цунаде-сама поручила это дело нам с тобой или тебе память отшибло? — шипит так, что даже Орочимару бы позавидовал. Глаза сощурились, брови свелись к переносице, но руку не выдернула. Она изменилась. Выросла — даже заматерела. Было ли это связано с уходом Саске к Орочимару или же с прожитыми годами Какаши не знал. Однако зеленые глаза сейчас смотрели изучающе, пытаясь забраться к нему под кожу — глаза в глаза, как и подобает, без тени страха и сомнений. Еще несколько лет назад она бы робко склонила голову и прошептала: «есть, капитан», а сейчас упрямо гнет свою линию, как будто его авторитет давно канул в лету, как и та двенадцатилетняя девчонка, которой она была когда-то. В другой день он бы даже гордился. — Считай, это приказ, — этого хватает, чтобы Сакура на мгновение стушевалась и подсознательно сделала шаг назад, стукнувшись пятками о стену мотеля. — Я иду один. — Как же командная работа, о которой ты столько времени говорил? Блять. — Мы команда, Какаши. Ты и я. Я не прошу брать меня с собой, но просвети хоть о своих планах. Одного жалостливого взгляда в его спину достаточно, чтобы понять, что он ошибся: самая красноречивая вещь — это его молчание. Тихие шаги и хлопок двери — и вот он растворяется в темном проходе. Один. Чувствует ли он вину? Да. Поступил бы иначе, если бы мог? Нет.***
Резкий мигающий свет больно бьет по глазам, ослепляя красными оттенками в этой беспокойной ночи. Нули крутятся, выстраиваясь в шестизначную линию, и — джекпот, который сгорает в нескончаемых долгах. У подпольного казино свои правила, и Какаши старается их соблюдать. — Я здесь не как шиноби Листа, — говорит он, спокойно, но достаточно громко, чтобы звучащая музыка, гогот и недовольные восклицания оставались где-то на фоне. — Ага, как же. Мы все здесь не как шиноби Листа, — мужчина на входе кривится, больше напоминая оскал, чем улыбку, но пропускает. Вот, что могут сделать несколько рё, лежащие в мешочке в его кармане. Так устроен мир: ты берешь и забираешь. Причина и следствие. Среди игровых автоматов Какаши как белая ворона — статичен, как манекен, без крутящихся вишен и нулей, единственное яркое пятно на нем — зеленый джонинский жилет, смотрящийся грузом на его плечах. Красный, желтый, синий пестрят из каждого угла, ослепляя единственный глаз, не прикрытый темной банданой. — Какаши! Мой старый друг! — лесть сочится, как яд, сквозь дежурную улыбку — таковы правила. Какаши тоже улыбается, с напыщенной легкостью пожимает плечами и ссутулится, словно нет ни напряжения, ни опасности, как будто нет ничего, что может его беспокоить. Однако стоить помнить: когда хищник на охоте, он прижимается к земле. Такие места — это бойни, замаскированные под казино и ночные клубы. Какаши делает ставку. Но это не означает, что он выиграет. Это не означает, что хоть кто-то вообще выиграет.***
Понять, что Сакура дуется достаточно просто. Ее нижняя губа слегка выдвинута, брови сведены к переносице, а вокруг нее самой аура, которая заставляет сжаться. И тут несколько вариантов исхода событий. Первый: она распахивает глаза, громко вздыхая, а затем неловко улыбается. Разумеется, этот исход самый предпочтительный, потому что во втором кажется, что она вот-вот заискрится, губы изогнутся в тонкую полосу, но самое главное — ее волосы имеют удивительное свойство шевелиться, когда она в гневе, как будто каждый розовый локон превращается в больно жалящих змей. — Ничего нового, — говорит он, давая понять, что ее присутствие было необязательно, как и его. — «Ничего нового» что? — Сакура нарочито невинно приподнимает бровь, сидя на футоне в позе лотоса, а затем возвращает взгляд обратно к пилочке и своим ногтям. Наверняка это лучшая ее стратегия по его игнорированию: делать вид, что ее и без того ухоженные короткие ногти по значимости больше, чем его слова или же он сам. Однако мимолетный взгляд и ехидный вопрос выдают Сакуру с головой. Они далеко от дома, и наверняка эта стратегия рассчитана на то, чтобы задавить. Вот только как бы далеко они ни были, Сакура приносит дом с собой: как например, небольшой тюбик крема, лежащий в кармане рюкзака, с легким фруктовым ароматом на ее запястьях, который Какаши ощущает даже сквозь маску на расстоянии нескольких шагов; или же всякие женские штучки, которые она называет сухим шампунем и бальзамом для губ. — Я проверял теорию. Она не оправдалась, — та простота, с которой Какаши говорит, доводит ее до белого каления. Сакура с громким вздохом и выдохом резко поворачивает голову в его сторону и опускает руки на колени со звонким шлепком. — Мы напарники, Какаши, — снова произносит она, — что если… что если бы твоя теория подтвердилась? Что тогда? Я ни в коем разе не сомневаюсь в твоих способностях, но что если все пошло бы наперекосяк? Ты об этом подумал? — Вечером ты бы наверняка залезла в подсумок и нашла бы там клочок бумаги с дальнейшими инструкциями, — ее брови в неверии взлетают вверх и вполне оправданно. Обычные люди, они действуют согласно определённому набору критериев, правил и ограничений. Но есть люди, такие же как и Какаши, и они жульничают. От вранья голос даже не дрожит, однако у Сакуры есть чутье, которое подвергает все сомнению. — То есть, если я сейчас залезу туда, то найду твою записку? — Это имеет сейчас хоть какое-то значение? — Ты придурок, Какаши, — в ее голосе сквозит неприкрытое разочарование и обида, тонкая полоса ее губ изгибается в еле заметной ухмылке — первые шаги к его прощению, пускай и незаслуженному. Главная проблема Сакуры в том, что она идеалистка, однако Какаши ничего не говорит, как и не говорил по пути сюда, хотя должен был просветить ее в дело, дать информацию, сказанную Цунаде до ее прихода в кабинет Хокаге. Он просто криво улыбается и кивает головой в согласии — Какаши и не смеет отрицать то, что он придурок, но… — Ты забываешься, — вместо всего беззлобно произносит он — просто констатация факта. — Я говорю это как друг, — тут же находится Харуно, — ты подвергаешь всю миссию неоправданному риску. — Тогда почему не пошла следом? — Сакура — это тот человек, которого хочется иметь на своей стороне, когда все становится безнадежным. Жесткая как гвоздь и готовая расшибиться о стену за своих друзей. Не то чтобы она не боится. Боится, конечно. Просто она знает, как использовать свой страх. Теперь. Ее внутреннего стержня достаточно, чтобы ослушаться приказа ради правого дела — плохая черта для шиноби, орудия деревни, но вполне хорошая для человека, у которого забота о ближнем стоит на первом месте. Однако у Сакуры благоразумия в достатке, чтобы взвесить все «за» и «против», потому и отругать ее в должной мере Какаши не может. Вероятно, он и сам виноват — подорвал собственный авторитет, когда просил опустить все суффиксы и передал ее на обучение Цунаде. И ему следует прикусить язык, чтобы не сказать вслух «передать», потому что передача подразумевает владение, а Сакура не вещь, чтобы ею распоряжаться, и она наверняка оторвет ему язык, если услышит подобное. — Решила дать тебе три часа. — И? — И если ты не вернешься, подкупить Паккуна, — фыркает она и поглядывает на его нинкена, лежащего у входа в номер, не подающего ни звука с того момента, как Какаши вернулся. — Нельзя подкупить чужой призыв. — Неужели? Прочти инструкцию в подсумке, — ее тон серьезен, но Какаши смеется. Маска пропахла табачным дымом и алкоголем, и с каждым подёргиванием плеч от тихого смеха эта смесь отдается горечью на языке. Какаши в поражении поднимает руки, а затем тянется в нагрудный карман за потрепанной пачкой сигарет и подходит к замызганному окну, но не открывает его. Молча стоит спиной к Сакуре и пытается что-то разглядеть, что — не знает даже он сам. Как будто разводы на стекле помогут подобрать нужные и правильные слова, но они, застыв, лишь смотрят на него с немым вопросом в ответ. — Мы на грани войны, Сакура, — наконец тихо говорит он. Какаши нравится произносить ее имя. Кончик языка замирает на «Са» и мягким перекатом произносится на «ра». Са-ку-ра. В этом есть что-то постоянное, как некая константа в его жизни — штиль на первых буквах ее имени и неожиданная буря с еле слышным выдохом — на последних. Ему даже не нужно оборачиваться, чтобы видеть ее лицо, слегка вытянутое, с тонкими бровями, узким и прямым носом и губами, сжатых в полосу. Какаши физически ощущает буравящий его спину взгляд, как подтверждение того, что она слушает и не собирается перебивать. — Наблюдается увеличение числа ниндзя-отступников по всему континенту. Не все согласны с нынешней политикой Скрытых Деревень, Сакура. Образуются целые альянсы оппозиции, подрываются фундаментальные вещи, на которых строятся деревни, торговые пути все чаще подвергаются нападениям. Даже секретные тропы. Это не открытый конфликт, это война… изнутри. — Кто-то пытается вернуться в эпоху Воюющих Государств, ради чего? Власть? Какаши, повернувшись к Сакуре, мешкается, касается мозолистыми пальцами подбородка, обдумывая, а затем кивает: — Возможно, но необязательно. — Альянс должен регулироваться и распределять информацию. Что сказала Пятая? — Здесь отличное место для переговоров. Разведка доложила, что несколько дней назад по пути сюда были замечены несколько нукенинов, но я не заметил ничего подозрительного, ни лиц из книги Бинго, но поставил стаю наблюдать за вероятными местами встреч. — Какаши, если ты решил, что, утаивая информацию о нукенинах, ты бережешь мои чувства, то не стоило. Я не люблю Саске. — С каких пор? — ухмылка сама окрашивает его губы, и Какаши знает, что ее видно даже через маску. Он в удивлении приподнимает брови и облокачивается на широкий подоконник. — С тех, как он поместил меня в гендзюцу и оставил в одиночестве, — теперь она говорит об этом спокойно, но он помнит ее пять лет назад, рыдающую ночами напролет. Какаши так и не узнал, что Сакура видела в иллюзии, но судя по ее крикам, когда ее обнаружили, может только догадываться, и его догадкам лучше оставаться лишь догадками. Молчание затягивается, и никто из них не решается его нарушить. Сакура, слегка сжавшись, старательно изучает собственные запястья, а Какаши, уткнувшись в сторону, обратно к разводам на стекле, вертит в пальцах сигарету, которую так и не решается зажечь, словно в попытке оттянуть неизбежное, лишь спустя несколько минут он решается заговорить: — Сакура, ты веришь во всепрощение? — наконец спрашивает он. Краем глаза видит, как широко распахиваются ее глаза и может поклясться, как за зелеными радужками крутятся шестерни — признак того, что он застал ее врасплох. Сакура не отвечает, и отчего-то узнать ее мнение кажется крайне важным, потому Какаши внимает каждому шороху с ее стороны: как она поправляет волосы, как усаживается поудобнее на футоне, обхватив руками колени, как тихо срывается вздох с ее губ, прежде чем Сакура начинает говорить. — Я… я не знаю, не думаю, что это возможно, — в недолгой паузе Какаши хмурится, но кивает, — однако это не означает, что нельзя попытаться, — заключает она и смотрит как-то по-особенному: отчаянно, мягко, как будто ей снова тринадцать, с необъяснимой верой и отсутствием той скорлупы, в которую Сакура загнала себя. Сам Какаши во всепрощение не верит. Существуют поступки и их последствия. Всепрощение стирает поступок, но последствия остаются, но кто тогда предстанет перед ответом за них? — То есть, ты бы простила Саске? — Я не думаю, что смогу простить его когда-нибудь полностью. Он причинил так много боли Наруто, мне, всем, кто им дорожил, но… сейчас я не держу на него зла. Какаши понимает, о чем она говорит и, тем не менее, он удивлен, хотя даже сам не знает, что рассчитывал услышать. — Однако я не думаю, что Саске это вообще волнует, — продолжает Сакура, нервно прикусывая губы, — мне кажется, он так глубоко погряз, что не понимает, что месть — это не конечная цель. В разводах на стекле колышется темная зелень леса, как темное, почти черное море. Какаши ловит каждый «всплеск» глазами, не в силах повернуться. Сигарета ловко скачет от указательного пальца к безымянному и возвращается тем же путем — раз, два, раз два, и так до тех пор, пока не проходит несколько долгих минут его молчания, прежде чем он хрипит — голос, словно не его, и в нем есть что-то ещё. Это не скука, но что-то вроде того. Может быть, усталость. И она доносится из глубин горла и больно касается губ: — Сакура, порой так случается, что месть — единственное, что остается, неотъемлемая часть жизни, без которой и дня не прожить. Темнота моря пленит, гипнотизирует тихим завыванием ветра, и Какаши знает ее достаточно хорошо, чтобы вовремя перевести взгляд на зажатую между пальцев сигарету, как к своеобразному якорю, но проще от этого не становится. — Разве это жизнь, когда каждый прожитый день отравлен? — наивность или что-то на нее похожее сквозит в каждом слове. Если смотреть в глубину этого вопроса, то… то, что смотрит в ответ — это лишь темная бездна пустоты.***
«Так устроен мир: ты берешь и забираешь. Причина и следствие. Ты забираешь, что не заслужил, но платишь за это сполна. Ты всегда платишь сполна. Отличие между мной и ними заключается в том, что я готов платить, но имеет ли это вообще значение? Имеет ли вообще всё хоть какое-либо, блять, значение? Я знал, что сегодняшняя ночь будет сплошной головной болью, словно какие-то ночи хреново начинаются и потом становится только хуже. Это распространяется, как пламя или, вернее сказать, как болезнь. Всё заражено: фундамент, на котором стоит деревня, ее верхушка, даже крысы в темных местах Конохи сочатся ядом в процессе разложения. Я не уверен смогу ли вообще это исправить: я не врач, который знает как правильно залечивать раны, я шиноби и единственное, что я знаю — это ампутация. Проблема лишь в кровотечении. Она всегда в нем. И это даже не метафора. Посмотрите на это под другим углом: когда-нибудь всё закончится. Когда? Когда реки крови выйдут из своих берегов и затопит нахрен всё — вот моя ставка. Не то чтобы я хорош в азартных играх, но — Я жульничаю. Я всегда жульничаю. Обойдемся без обвинений. В конце концов, какая нахрен разница? Это хороший вопрос, на самом деле, подумайте как-нибудь на досуге.»***
Когда птицы выписывают еще один круг на темном пасмурном небе, Какаши, сидя снаружи, лениво вздыхает. Маленькие черные точечки вырисовывают почти умиротворяюще зигзаг и что-то похожее на спираль, которая закручивается снизу живота, стоит ему услышать как с негромким щелчком открывается дверь. По тихим шагам за его спиной Какаши понимает, что это Сакура. Не нужно даже оборачиваться, чтобы в нос ударил запах черной смородины — аромат ее бальзама для губ. На улице не больше десяти градусов тепла, и Какаши сидит достаточно долго, чтобы ее прикосновение стало обжигающе горячим. Нога к ноге, вплотную к его боку, и он чувствует тепло ее тела. Сакура садится рядом, старается проследить за серым взглядом, но натыкается лишь в безграничное пасмурное небо, а затем делает то, что вызывает у него всего на миг удивление — кладет голову ему на плечо. Вот так просто, с немой поддержкой, как будто дает понять, что он не один в этой неопределённости и подвешенном состоянии. Какаши ничего не говорит, Сакура — тоже. Вряд ли найдутся слова, чтобы описать все то, что он вообще чувствует.***
— Думаешь, он поправится? — то, как на него смотрит Сакура, широко распахнув глаза, заставляет сжаться и триста раз подумать, прежде чем сказать: — Возможно, не сейчас, но когда мы вернемся, он обязательно разорит нас на лапшу, — легкое пожатие плечами — единственное, что он может ей дать. Ее вопрос до невозможности глупый для человека, которого Пятая взяла на обучение медицинским техникам несколько лет назад, но они оба знают, что это лишь попытка получить поддержку во всей этой неопределённости. И Сакура дуется. Не на него. На несправедливость, на вещи, которые не может контролировать, на… — Злишься на Цунаде? — вопрос слетает с губ сам собой. Какаши не смотрит на нее, отводит взгляд куда-то в сторону, но он знает, что сейчас Сакура открывает и закрывает рот, как выброшенная на берег рыба, пытаясь подобрать слова. — Я… мы бы могли помочь. — Этим есть, кому заняться, Сакура. Тем более, — не знай она его достаточно хорошо, непременно бы обиделась на его стальной голос, как будто Какаши все равно. Но ему небезразлично — выдают сжатые кулаки, засунутые в карманы униформы, — Конохе известно, кто это сделал, и у Пятой есть приоритеты. — И кто это был? Какаши молчит, но Сакура не торопит. Между сладкой ложью и горькой правдой он выберет скорее горько-сладкий коктейль и неприятное послевкусие, но разве он в баре, чтобы делать заказ? — Акацуки.***
«Не спрашивай меня ни о чем. Не спрашивай меня, Сакура, как сильно я хочу остаться в твоем плену. Я… Блять. Это слишком. Не уверен, что готов признаться даже самому себе или же написать самому себе — какая разница? Какая разница, если я скажу, что сожалею? Я не сожалею — вот что. Я делаю, что должен. Хотя какая разница, если все обратится в пепел и от горящих букв я, наконец, закурю? Я могу сказать, как в романах: тобою сладко болен. Мне нравится, что на тех страницах нет проблем, хотя, возможно, я лукавлю. Проблема есть — какого цвета белье надеть для сегодняшнего вечера, хотя я бы сказал, что можно не надевать его вовсе. Но мы не на страницах грязного романа, как бы сильно мне ни хотелось. Но это не означает, что… Ой блять. Просто знайте: у старых грехов длинные тени.»***
Иногда все идет наперекосяк. Так бывает. От того, как сильно он сжимает кулак возле ее головы рука невольно дрожит. Хотя слово «дрожь» не передает все то, что он ощущает. Это как взрыв в маленьком пространстве, как попытка контролировать хаос, как чувствовать всем нутром хищника, прижавшегося к земле, как быть собранным после того, как разбился на части. Это не спеть, хоть всеми, блять, словами и болью всех баллад. Какаши почти ломается, когда хочет прохрипеть: «С тобой пленит и дико манит.» Это большее, чем просто поцелуй с легким привкусом отчаяния, ничуть не нежный и с черной смородиной на губах. Это почти акт капитуляции, когда Какаши завладевает ею с какой-то неожиданной простотой, словно они занимались этим годами. Словно он точно знает, где коснуться её и какое давление оказать. Его движения хаотичные — от небольшой груди к округлым бедрам — как будто ее тело — это спасательный круг, и Какаши держится все крепче и крепче, а затем хватает её за бёдра и дёргает к себе, цепляя зубами край трусиков и стягивая их вниз. Просто иногда действительно нужно знать, что ты не один в этой особенной темноте. И Какаши берет то, что не заслужил. Потому что отчаянно хочется, и если говорить об эгоизме, он будет в первых рядах. Возможно, как олицетворение, как живой пример, но, тем не менее, эгоизм — это основополагающая часть его личности, которая не дает разорваться окончательно. Как своеобразная отдушина. Потому что есть вещи, которые заставляют метаться из стороны в сторону — месть, дружба, долг, а Сакура — это константа, постоянная, неизменная, пускай и своенравная, и то, что она тянется в ответ во взаимном помутнении рассудка, заставляет стиснуть зубы и тихо вздохнуть. Потому что он не заслужил. Лицо у Сакуры раскрасневшееся, зацелованное, и шаринган запечатляет немое «О» на ее губах, как приподнимается ее грудь при вдохе и выдохе, как от неловкости пытается свести ноги, когда он устраивается между ними и почти больно их раздвигает. Сакура подпрыгивает, стоит ощутить язык там, где скручивается узел возбуждения, там, где горячо и мокро, и Какаши приходится до синяков держать ее за бедра. Она откидывается на подушки, с её губ срывается тяжёлый громкий стон, и всё, что Сакура может — это беспомощно дёргаться, пока он целует её там с такой же страстью, с какой раньше целовал её губы. Ино говорила, что таким образом кончить практически невозможно — никто из парней не мог оказать нужное давление, лишь неуверенные мазки или попытки написать языком алфавит и непонятные зигзаги. Однако теории, с которой Сакуру познакомила Яманака, оказывается недостаточно, чтобы она была готова. Нет никаких мазков и кривых зигзагов языком, на которые она рассчитывала — он целует её широко, влажно, не ищет какие-то особые точки и не рисует буквы. Вместо этого Какаши сосёт. Сосёт. Лижет, сосёт и плотно прижимается к ней губами, снова и снова. А когда он отстраняется, его лицо мокрое, губы блестят от ее смазки и, вероятно, собственных слюней, и тоненькая ниточка натягивается, когда Какаши открывает рот, чтобы облизнуться. И когда он входит, Сакура кричит. Кричит от того, насколько сильно чувствительной он ее сделал. Какаши входит резко и глубоко, нависает над ней так, что соски касаются его широкой груди, а затем от ключицы проводит языком вверх вдоль шеи и облизывает влажно, почти грязно ее щеку, обхватывает рукой ее челюсть и кончиками пальцев касается пухлых зацелованных губ, которые неуверенно эти кончики обхватывают, доводя Какаши до точки — ему не нужен шаринган, чтобы запомнить это. Каждый грубый толчок отдается мурашками в районе поясницы. Как будто только так демоны внутри и снаружи затихают. Но это не означает, что они не настигнут его потом.***
Есть несколько положений вещей: нормально, плохо и намного — намного — хуже, чем обычно. Это больше, чем просто хуже. Какаши почти рыдает, хрипит и мечется из стороны в сторону, как зверь, загнанный в ловушку, а затем резко садится от усталости, накрыв лицо ладонями. — Ты не понимаешь, — он почти сломлен, обезумел, но у всего есть причина и следствие, и Какаши пытается — пытается — сказать хоть что-то, однако каждое слово, как будто падает в никуда, а сам Какаши тонет — тонет в нескончаемом море лжи. «Сердце моё дрожит, Прям как от ветра колос. Ты — остров в море лжи, Мой самый верный компас.»***
«Я пишу это не для того, чтобы оправдаться. Я пишу это и не для того, чтобы расставить все точки над «и». Я знаю, что нет мне прощения за то, что я сделал. И не будет — его не существует. Но, пожалуйста, прошу, во тьме люби меня, прямо здесь, сейчас, сегодня.»