***
Когда Уилл впервые увидел Чилтона в больнице, он не мог скрыть выражения ужаса. Он знал что должен скрывать, должен научиться хотя бы к моменту, когда Чилтона выпишут. Если выпишут. Тогда он ещё не знал, насколько всё серьёзно, ещё надеялся на чудо, врачебное, божие, какое угодно. По телефону ему сообщили лишь что состояние тяжёлое, но вопреки привычному пессимизму скептика, он надеялся на лучшее. Врачи предупредили, что придётся увидеть сильно обезображенное лицо и почти полностью обгоревшее тело, и он пытался морально подготовиться, но кажется, к такому подготовиться невозможно. И уж тем боле не впопыхах, выжимая педаль газа, воя сиренами служебной машины и периодически вылетая на встречку. Не в путанице чувств, робкой радости от того, что нашли и нашли живым, отравленной дурными вестями и страхом неизвестности. В палате пахло жареным мясом и керосином, тошнотворное сочетание, перебивающие привычный больничный запах. Если бы Уилл мог после просмотра той самой плёнки и всё то время, потраченное на безуспешные поиски, его бы вырвало. Тем не менее, пустой, раздражённый голодом и стрессом желудок мучительно скручивало, комок желчи упрямо подкатывал к горлу, оставляя дурной привкус во рту. Приходилось постоянно сглатывать, отчего сохло горло и щипало в глазах. Впрочем, глаза слезились отнюдь не поэтому. За долгие годы работы, сотни осмотров мест происшествий, он успел повидать и не такое. Но всё это были чужие, незнакомые люди. И никогда - его близкий человек, лучший друг, любовник. Без громких слов вроде “любовь всей его жизни”, но что-то близкое к тому. Его любовник, похожий на хорошо прожаренный стейк. Хотя, пожалуй, стейк выглядел бы лучше. Перед ним лежала груда обгоревшего, местами обугленного мяса, утыканная катетерами, увитая трубками и эластичными бинтами. Груда мяса, почему-то ещё сохранившая способность шевелиться, ещё пытающаяся произносить звуки его имени, таращась по-змеиному немигающими, лишёнными век глазами. И, что самое жуткое, улыбаться. По крайней мере так Уилл трактовал едва заметное подёргивание оголённых мышц, хотя это вполне могла быть обычная судорога. Это была его вина. На самом деле, лелея своё горе, он малодушно винил всех, кто был причастен к реализации этой безумной затеи. Джека Кроуфорда, давшего добро. Блум, из-под чьей лёгкой руки вышел словесный портрет маньяка. Лаундс, жадным стервятником налетевшую на лакомый кусок. Тупиц телохранителей, непонятно как проморгавших угрозу. Но в основном себя, конечно. План раздразнить Дракона заметкой в “Теттлер” принадлежал ему. Фредерик поддержал, конечно, как поддерживал всегда и во всём. Он согласился принять участие, согласился признать себя автором уродливой гротескной карикатуры, созданной Уиллом. Оба понимали, как сильно рискуют, никто не питал иллюзий, что это безопасно, но предполагалось, что Дракон будет охотиться на Уилла, и его поймают, когда он подберётся близко. Теперь то, что он торчал в назначенном месте на площади, пока его любимого человека увозили всё дальше и дальше, чтобы подвергнуть страшным пыткам, день за днём разъедало душу Уилла, и каждый раз, когда он думал об этом - в его сердце будто проворачивался нож. Он был окружён телохранителями, на крыше поджидали снайперы. Повсюду, едва ли не на каждом квадратном метре находились агенты в штатском, готовые стрелять, едва появится цель. На нём был бронежилет, защищавший все самые важные органы, кроме головного мозга, конечно. Они созванивались, чтобы обсудить какую-то ерунду, банальность повседневной жизни, вроде того, что будет на ужин, за несколько мгновений до похищения. Как выяснили следователи, убийца напал на Чилтона почти сразу после того, как они попрощались. Фредерик пытался говорить. Видя, сколько сил у него это отнимает, Уилл вслушивался как мог, чтобы из набора гласных сложить фразу, которую он силился произнести. Чилтон просил: “поговори со мной”. Никому не хочется умирать в тишине и одиночестве. Уиллу нечего было сказать в тот момент кроме: “Прости”. И будто бы звуки собственного голоса пробудили его от шокового отупения - защитного механизма психики. Ужас осознания познания подкосил его ноги, будто он зашёл в реку с очень сильным течением. Его колотило, как в лихорадке. Сидя на полу рядом со стерильным боксом, больше походящим на гроб, Уилл закусывал костяшки, заглушая рвущиеся изо рта звуки. Он не хотел, чтобы Фредерик знал, что он рыдает. Чтобы он думал, что его заранее оплакивают. Он взял себя в руки. Чудовищным усилием воли, заставил себя подняться, прижать руку к стеклу. Пальцы Фредерика слабо дернулись в ответ. Мучительно хотелось сжать его ладонь, больше похожую на обугленную птичью лапку. Дать знать, что он не один. - Прости меня. Он молил о том же, стоя уже у настоящего гроба. Закрытого. Люди с такими обширными ожогами не выживают. Сепсис, полиорганная недостаточность, кома и смерть. Так написали в медицинской карте. Уилл провел в больнице рядом с Фредериком все эти мучительные дни, наблюдая, как отказывают органы, как он перестаёт осознавать и реагировать, стремительно угасая. Три дня, казавшиеся вечностью. Эти три дня и без того были чудом для человека с площадью ожоговой поверхности равной почти ста процентам. Единственным из возможных в данном случае чудес. Позже он вспоминал, с трудом, так постепенно и обрывочно восстанавливаются воспоминания у пьяного, как умолял провести реанимационные мероприятия, когда сердце Фредерика остановилось. Врачи разводили руками, объясняя, что здесь нечего реанимировать, что мозг уже умер, и что-то делать просто бесполезно. Уилл всё это понимал. И что никогда не сможет представить, как Чилтону было больно, каждую секунду, из которых сложились целых три дня, а это больше двухсот тысяч секунд, и эти мольбы - лишь эгоистичное нежелание отпускать, свойственное любому человеческому существу. Но что такое "понимание", когда речь идёт о горе утраты и бессильной попытке отвоевать у смерти любимого человека? В день похорон стеной лил дождь. Уилл не обращал внимания на струи воды, бегущие по его лицу, волосы, прилипшие к черепу, и отстранённо думал, как Фредерик мог бы съязвить по поводу этого избитого клише. Толпа (громкое слово для обозначения нескольких коллег) поспешно разбредалась. Даже кучка репортеров, поначалу мельтешившая у забора в надежде ухватить лучший кадр Грэма, скорбящего над гробом любовника, и та, попряталась по машинам, оберегая аппаратуру.***
С тех пор он каждую ночь видел один и тот же сон. Фредерик, сидящий у изножья его кровати. Их кровати. Его лицо нежно-печальное. Почти иконописное. Он никогда не начинал говорить с Уиллом, но по выражению лица, по едва заметной улыбке можно было понять, что ему хорошо и больше не больно. Уилл тоже всегда молчал. Пытался говорить поначалу, в первые ночи, но образ начинал бледнеть, стоило только открыть рот. Он пробовал говорить быстрее, чтобы успеть сказать всё, что не успел при жизни, а силуэт становился всё прозрачнее, и всё яснее и чётче проступали сквозь него очертания комнаты. Успевал лишь приевшееся, набившее оскомину “прости меня”. Вначале он пытался, преодолевая характерную для движений во сне замедленность, вскидывать руки, поймать, удержать, но пальцы всегда хватали лишь воздух. Потом он просыпался, измученный, будто вовсе не спал, с липнущей к вспотевшему телу футболкой, дрожа от озноба и чувства жара одновременно. С сердцем, грохочущим так, будто вот-вот выскочит из груди, проламывая рёбра. Он расстилал на влажных простынях полотенце, не желая ложиться на вторую половину, где вместо теплого спящего тела - холодная несмятая подушка. Единственное, о чём он забывал, происходило за секунду до пробуждения - это слова, так необходимые ему, тихие, почти неслышимые, произнесённые знакомым до боли голосом: “Я тебя не виню”.