Бес Джиги

У мага был лисий, горящий вековой нечеловеческой тьмой взгляд. У мага была мертвенно-белая кожа, всезнающая ухмылка, у него остались отпечатки листьев на кончиках пальцев и древесный дух затерялся в его длинных, в оттенках осенней коры, волосах. Чжоу Цзышу магов не переносил. Чжоу Цзышу стало тошно от одного вида этой нечисти в людской плоти — и все же он терпеливо наблюдал за его действиями. Где-то под сердцем привычно-остро заныло. Маг умелым, полным выточенной веками проведения ритуалов лени движением разлил по глиняным низким чашечками нечто, похожее на чай. Чжоу Цзышу поморщился от яркого, свежего запаха мха, можжевельника и сосновых игл, разлившегося по светлой комнате, но чашку, вслед за магом, поднял. Плавающие в мутной жидкости зеленоватые иголочки доверия не вызвали. — Я бы предпочел что-нибудь покрепче,— маг снова мазнул по нему тьмой из-под ресниц и усмехнулся. — Не волнуйся, мой маленький человеческий друг,— Чжоу Цзышу поморщился от этого пренебрежительного прозвища,— Этот чай крепче любого алкоголя, уж я-то знаю. Возможно оно так и было, но отпивать Чжоу Цзышу все же не решился, так и продолжив наблюдать за магом сквозь тонкую вуаль благовоний и пара от загадочного напитка. Тот с все той же неизменной улыбкой, все с теми же невидимыми движениями лисьего хвоста под полами алых одежд, смаковал чай и переодически пересекался с Чжоу Цзышу глазами. Наконец маг отставил щербатую чашку, положил подбородок на скрещенные кисти руки и игриво поднял бровь. Чжоу Цзышу видел, что тьма в его глазах не шелохнулась, и сам остался неподвижен. — Ну что же, маленький недоверчивый человек,— лис, настоящий лис, натянувший человечью кожу, по-другому эту ухмылку не объяснить,— поведай, почему пришел ко мне? Зачем искал мой шатер, если настолько не любишь нас? *** Собственный жизненный путь Чжоу Цзышу видел не открытой, ясной широкой дорогой, а путанной, перебитой следами, могильными плитами, осколками оружий и кровью тропой, мелькающей средь корявых деревьев и чертополоха. Бредя по ней он постоянно различал между ветвей и листьев почти стертые имена знакомых, оставшихся пылью на задворках воспоминаний, людей. В грязи, под ногами, помимо мягкости мокрой земли поддавалась мягкость мертвых тел, а в руках вместо шеста с бедняцким мешком на конце постоянно появлялась твердость рукояти меча. Чжоу Цзышу не был хорошим человеком — он хладнокровно отнимал жизни самыми разными способами ради императорского имени. Он хоронил близких, отпуская их или в дальнюю бесконечную дорогу, или позволяя куклами упасть в разинутую пасть земли. Чжоу Цзышу не был хорошим человеком, отнюдь, но он чертовски устал. Устал от постоянных прощений, от черни смерти на собственных ладонях. Он был не уверен, ненавидит ли он, боится ли, но он желал избавиться от налипших репейников воспоминаний и тревог, выдрать ноющие иглы старых ран. И он ушел — не сбежал позорным псом, ему такого не пристало. Проклятье, угловатыми рудами выведенное на его груди соком диких трав, должно было лишить его жизни через три весны — и май последней привел его к магу, под шатер дубовых листьев и на ковер сосновых игл. Как и все, кто приходил к магу, он искал покоя. *** Маг заинтересованно наклонил голову — цветастые прозрачные бусины заиграли светлячками в пламени свечей, древесный дух сплел из прядей узлы. Под его проникновенным взглядом Чжоу Цзышу откинулся на подушки и скрестил руки. Он не с огнем играл, он бросал вызов вечной, волшебной тьме, похожей на ту, что мерно пожирала его изнутри. Было бы чего бояться. — Храбрый маленький человек,— тьма клубилась в его голосе, звучала заманчивым, призывным ароматом ядовитых ягод, — Отчаявшийся маленький человек. Какой ты красивый, из тебя получится прекрасный артист. — Мне все равно, хорошо ли я буду плясать под твою пластинку. — Конечно, конечно. Маленький человек хочет новой жизни? Хочется свободы, вкуса леса на языке и танцев под мою музыку? Люди всегда такие предсказуемые, приходят с одними и теми же бедами, ну что за мшивая тоска. — Человек хочет, чтобы маг перестал попусту сотрясать воздух и сделал свою работу. Умру я здесь или выйдя за твой порог, какая разница? В случае чего хоть цветами зарасту. — Так а чего не выйдешь, м-м-м? Мне очень жаль потерять такого красавца, но ведь я не чудовище какое, чтоб против воли ритуалы проводить,— маг изогнул алые губы в улыбке. Чжоу Цзышу решил не отражать ее, а исказить до ухмылки. — После смерти хочу народ порадовать, а лучше способа чем через твои выступления и не придумать. Если не получится так — обернусь клумбой здесь или на соседней улице. Да, клумбой. На подобии тех, которыми становились его товарищи на выкрашенной крабовыми цветами стене и скрытой под кровавыми бутонами земле. Той клумбой, над которой вьются бабочки-падальщицы, которая окроплена слезами не матерей и сестер, но плакучих ив и маленьких уродливых фей. Той клумбой, бутоны которой собирают не пот юных обреченных бойцов, а свежую рассветную росу. Маг согнал с лица улыбку, точно белку спугнул, и глянул прямо, этой своей тьмой пытаясь нащупать края маски задумавшегося Чжоу Цзышу. — Ты же понимаешь, мой маленький друг, что пути назад больше не найдешь? Мой воск примет твои черты, мои иглы коснутся твоей плоти и ты лишишься этой жизни. Ты в отчаянии, но это — крайние меры,— на мгновение показалось, будто маг сам протянул к нему пропахшую лесом ладонь в удивительно человеческом жесте,— Неужели ты все решил? Разве тебе не с кем попрощаться, тебя никто не ждет, маленький друг? Все ждут, уже заждались на том свете. Чжоу Цзышу решил оставить этот вопрос без ответа, одним глотком допил хвойное пойло из щербатой чашки и поднялся на ноги: — Ну так? Будешь колдовать или нет?— глядя в лицо тьме хочется только усмехнуться, заставить эту застывшую волшебную суть пошевелится. Руны на груди и под сердцем обожгли или так ощутился неожиданно отчаянный, больной взгляд, который ненароком выпустил маг и который он тут же спрятал за собранной из битого красочного стекла маской. Но то была всего секунда, потому что в следующую маг тоже последний раз отпил своего чая, вскочил, взметнув алые одежды, и ринулся к Чжоу Цзышу. Руки, обласканные воском и следами опавших листьев, нашли другие, с мозолями от путевого шеста и меча, сплелись с ними, утянули в вереницу огней, дымку благовоний, калейдоскоп лесных красок: нечесть, окрашенная в небесные цвета трава, впитавшие в лепестки лучи солнца цветы, листва, что уже и не листва даже, а крылья больших и маленьких бабочек, укусы чертополоха за голые ноги,— и ласковый, звучащий из глубин тьмы, магии и мироздания рунический напев, древний как сама жизнь, ведущий все дальше и дальше в эту пляску под фиолетовым взором луны. *** Бьют барабаны, не мерным четким маршом, а безудержным, лихорадочным смехом, звенят бесчисленные бубенцы, — они на одежде, руках, в волосах и декорациях,— флейта чирикает быстро-быстро, ласково-ласково и обвивает вьюнком струны скрипок и арф, и голоса девушек и мужчин, звучные, яркие, как запах можжевельника, сосновых иголок и мха, заводят новую песню, сплетая ее с предыдущей. На сцене, в огнях и среди людей, в белых летящих одеждах кружаться артисты — не мертвецы и не живые, нашедшие в этом вечно движущемся шатре из дубовых листьев свой долгожданный покой. Под потолком мерцают светлячки, но во всей этой идиллии их свет скорее лишь приятная глазу безделушка, ведь вся комната, все зрители и артисты наполнены лучами теплой, мягкой магии. Выступление заканчивается. Звучат разговоры и смех, люди и волшебный народец едят за общим столом и общую еду, встречаются с оставшимися здесь когда-то близкими и делятся радостью улыбок и воспоминаний, в которых эти близкие заменены безликим "кто-то когда-то". Вэнь Кэсин смотрит на это, на свое счастливое, безбедное детище, и алой лисицей скользит за сцену. Там на подушках и ковре из мха и еловых иголок, в мягкой дымке ароматных свечей, сидит еще не сменивший белые сценические одежды артист. Стоит ему поднять на Вэнь Кэсина взгляд и суровое, красивое лицо расцветает озорной ухмылкой. В его глазах клубятся клочки знакомой тьмы, которую Вэнь Кэсин сам влил в него, пробивая кожу иголками и вылепляя из воска абсолютную копию лица. Он чувствует, что внутри дергается и надрывается какая-то струнка, но, наверное, вид покоя и здоровой радости, мирных ночей и новой семьи на любимом, милом сердцу лице стоит того, чтобы потерпеть. Чжоу Цзышу разливает по чашечкам, все таким же щербатым, чай из цветочных бутонов, что крепче любого алкоголя, смеряет его придирчивым взглядом и негромко, но игриво спрашивает: — Ну что, хорош я был, старина Вэнь? — Невероятно хорош. Я не мог взгляда от твоего танца оторвать, а-Сюй.