I
В официально незарегистрированной в городе подвальной забегаловке «Saftige würstchen»¹ последнюю мясную сковороду и ядрёное пиво заказали два интереснейших посетителя, сидящие на одном диванчике в отдалённом уголке. Один был смешной довольно, отдалённо спутать можно было с евреем: кудри до уровня подбородка, вытянутый нос, стреляющие глазки с неоднозначной улыбкой; а другой серьёзный, и на немца походил больше, хоть и... мутного какого-то, будто в металл-секте заведует: взмывшие вверх волосы, намалёванные тонкие бровки и обводка на очах. Одежды, в целом, у обоих забавные, право, откровенности им не унять, да и тем жарче стало в зале, когда Рихард Круспе (тот самый сектант по наружности), снял кожанку и оголил рубашку с ромбовидным вырезом на груди. Мгновенно облизнув это чуть от хмеля, чуть от изумления сверкнувшими глазами, кудрявый Шнайдер решил начать ещё один диалог за сей вечер, ибо Круспе, отчего-то, в задумчивости. — Клёвый прикид. Где выхватил такое, стиляга? Безразлично глянув на свой торс Рихард выдал ответ, запив тот горьковатым: — Из гримёрки спёр. — Откуда у тебя такой доступ к собственности сценариста? — Кристоф аж пододвинулся ближе, перешёв на шепот, запаниковав, что старикашка каким-то образом может услышать эти хулиганства. — Всё просто. Пункт первый — пусть последняя машина с дружочком, не дождавшись тебя, уедет; пункт второй — не вызывай такси, будучи в бешенстве от первого пункта; третий — прохладной ночью погрейся в гримёрке и вырубись, а наутро напяль первое попавшееся, потому что каждый день — новый образ, ведь ты, бесспорно, звезда. Не скрывая сарказма в последнем предложении, он снова выпил. Подобное поведение не обнадеживало Дума и он поднял свой бокал «за компанию», нервно и элегантно закусив пикантной колбаской, пробуя раскрыть тему: — Ты с Павлушей поссорился? (Хотя, нет, он вечно к Флаке запрыгивает в машину...) С Тиллем? О, нет, не говори, что с ним! — Говорю, как есть, — помрачнев ещё пуще, в воспоминаниях мелькали собственные выкрики и его рычания... Казалось, что может порушить долгую дружбу, заведённую с детства? Только любовь. Тилля выбешивало то, как обожаемый лобызается со всеми участниками группы; «и ладно было бы сценически, но на посиделках вшестером и чуть ли не на колени»... Невозможно просто наблюдать, он и без того долго терпел, вот и вылилось в скандал, где обвиняемый решил пойти в а-банк и прямо-таки изменить Линдеманну. От этой подлой мысли щекотал плечо чёрт, а на губах рождался оскал того, кто непременно докажет деспоту свою свободу. Горделиво он сделал большой глоток, опустошив тем самым посудину, и поднял руку, обернувшись к бару. Персонал зашевелился. — Напитки покрепче? — Слова по... длиннее, — мягко улыбнулся, устроившись на диване расслабленнее, в позе нога на ногу, — Минералочку и мартини. Недели две не чувствовал этого вкуса лекарственного сиропчика. — Ну и дрянь бабская, — выплюнул, будучи в профиль; подоспел официант, — Давайте пятизвёздочный коньяк. Рихард подгонял обслуживание нетерпеливостью в следящих глазах. То со страху исполнило желание неординарного посетителя как можно мгновенней; и вот, уже в посудке на столе да в прислонившейся к губам коньячнице какой-то «Napoléon»². — Ты ведь его не пьёшь... — Ну и что? — И вообще... его вроде, ну, не совсем этот, сомневаюсь, что он по шмурдякам, но сам коньяк излюбленный у Тил—... Заикнувшийся Шнайдер про это, ещё с прямолинейным упоминанием спровоцировал у Круспе ураган эмоций и безконтрольных действий: выплюнул жидкого француза и враз столик стал липким. Спешно вытирая уста ладонью, не сообразив про салфетки (впрочем, они запачкались), гневно глянул на спутника. — Прости-прости, — нежно похлопывал по спине, — никакого больше Тилля! Курчавого схватили за запястье и грубо отстранили, отчего первый, потирая свою ручку, слегка ошеломлённо принялся за мартини. Гранённая бутылка иного зла планировала остаться непритронутой. „Чёрт, он такой чувствительный, я думал, это Пауль истеричка, а оказывается... Ну, нет, я должен его, для начала, поддержать...”, — мельтешилось в мозгу, отравляющимся всё более и более спиртным, в ходе чего внутренние диалоги о ситуации становились раскрепощённее. Соседское же серое вещество безинициативным стало даже в капризах: новенького не просило от бармена; оттереть липкость повехностей не требовало, посему сладковатый аромат впитался — уголок с диванчиком стал иметь свой «микроклимат», пускай влияющий только на мимо проходящих к парралельным сидениям, непонятно как да зачем явившихся в сим тёмном месте девиц и... Дума. Даже с прибытием тех, кажись, «кукушек» гама особо не образовалось и продолжало быть возможным расслышать часы в глубине помещения, в унисон которым Цвен стучал по дереву чёрным маникюром до треска, а Кристоф — зубами за прикусившейся нижней губой, успевшей просохнуть от алкоголя. — Мы молчим уже двадцать минут, умоляю, поговори со мной... Театрально снисходительным выражением лица тот обернулся и увидел странную картину, в коей на тону голоса пребывающий адекватным Шнайдер неподходяще извечно поправлял тёмные вьюнки, ярче сверкал зрачками, в общем, отныне машинально на языке тела требовал чего-то. От полученной малой дозы мужского внимания потихоньку активизировалась личность, которая обыкновенно уезжала в одиночестве первой при посиделках. — Тебе, блять, нормально? — пребывая на взводе снова по неизвестной для себя причине, он щёлкал пальцами перед залившимся пунцовым лицом друга. — Мне очень хорошо. Но ты мог бы сделать и лучше, если бы не молчал... — Ты за двадцать минут убился за мой счёт, а теперь чего-то требуешь от меня? — Пфф, ха-ха... — эти тихие «девичьи» смешки прикрывал ладошкой. Безнадёжно. А тем безнадёжнее, когда примостился горячей щекой прямо к тому самому вырезу рубашки. Её обладатель побледнел, резковато сжав наглые предплечья, оттягивая. Тщётно. Только шуму навести, извиваться ведь будет... „Но никому до нас нет дела в этой дряхлой клоаке, а «улов» сам идёт мне в руки, чего же ещё надобно? Я пришёл сюда только за одним, ведь так? А обстоятельства безнаказанности помогут закончить побыстрее...” — роились мысли в дикобразообразной голове, покамест чужие кудряшки щекотали грудь. Это даже забавило. Пускай его отторгало всё здесь, и Дум ему в некоторой степени противен сейчас, это не пересилит хотения преподать урок Линдеманну. Поэтому, прихватив бутыль недопитого, «волк пас барана» в ближайший туалет. Сия аллегория подходящая, ведь по пути первый фырчал на второго, надоедливо мычащего и бекающего всяким шлаком, типа: — Мисс петелька из ног, давай быстрее петляй, я умереть как хочу твою задницу! — беспардонно врал он, толкая вперёд названного. — Всё было бы легче, если бы на руках понёс, так что сам виноват... — Я, ещё и на ручках нести сучку? Schnell! Schnell³, — агрессивно реагируя на дурости пьяницы бодрящими хлопаньями по лопаткам, сопровождающиеся рваным смехом погромче. И вот, сквозь словестные перепалки, обувь ступила на плитку в неприятных разводах — признаков недобросовестной работы уборщицы. Зеркала над серыми раковинами отражали обоих, как кривые из той комнаты. Рихард предпочёл не смотреть и за плечо направил шатающегося в первую попавшуюся кабинку (благо, свободны были все). Обстояло там ещё хуже и Круспе скривился, пожалев, что поспешил с выбором места... Пути назад нет. Быстренько тонкая дверь захлопнулась, бутылка поставилась в уголке подле мусорного ведра, после чего завалившись, двое мужчин, очевидно, соприкоснулись телами, как следствие тесноты пространства для, тем паче, атлетичных форм. «Жаркие» особенности одежд, как оголённость в форме перевёрнутого треугольника от оплечья до оплечья на спине водолазки Шнайдера и уже раннее описанный ромб, выставляющий откровенные сиськи Круспе — притёрлись друг к другу потно, ибо первый от повышенной температуры слегка пострадал. Второго же раздражённый выдох впился в ткани, как хищность, и опустился мандражём до самого низа Кристофа, коий пробурчал что-то по-пьяни в ответ. Рихард не стал вслушиваться......В действительности он, Рихард Круспе, не изменял Тиллю Линдеманну, даже по пьяни (не считая, конечно, женщин, но женщины для обоих это поразительная норма). Конкретно всплеск ревности произошёл бы и у него, если бы возлюбленный позволил себе с мужчиной. В этом можно было бы найти понимание. Они и найдут его, когда кровь молодая подостынет, однако же она должна подостыть и выбурлить! Посему зрелость и имеет значение. Но если не уплывать на лодке философии слишком далеко, то итог таков: Цвен едва ли помнит, как делается нетрадиционное это, когда ты сверху.
С упаковкой долго не временится; с уже открытой тот глядит на зрелище, совершенно не изумляющее — Шнайдер стал тотально оскорбленной девицей. Хотелось очень много выпить, но сам себе подножку сделал, а коньяк в горло не полезет, да и блезгливо уже, после мест обитаний его... Пути назад нет. Сразу по костяшки обмочил он слегка тёплую по воле случая смазку (врядли бы он стоял подогревал её: во-первых непомнящий фактор, во-вторых поскорее кончить). Рефлекторно опробовал вязкую консистенцию раздвинув и сомкнув обратно указательный и средний персты. Тотчас жидкость пуще «подтаяла» и тоненькая струйка покатилась по ладони, как знамение заняться наконец делом, а не оставлять так долго без внимания кое-кого. Коснувшись подушечками напряжённых мыщц порочного кольца он вздохнул и нагнулся вновь над вульгарной позой Кристофа, сохранявшем молчание по строгой просьбе и пребывавшем в предвкушении то ли боли, то ли проявления несловестной совести со стороны. Одною «не испорченной» рукою он с виска приподнял да поворошил нравившиеся по его же (кажись, не ложным) высказываниям чёрные кудряши, — Расслабься. Чувствуешь? Я правда позаботился о тебе, — в подтверждение явное тот провёл тёплой влагой меж, повторяя вертикальность стыка, нарочно заводя чуть дальше, к передним образованиям, но одарив их лишь незаметными, едва ли ощутившимися кончиками пальцев; интуитивно, но эффективно. Только вот выставившись подобно виду давеча задницей и обмякнув под неизвестным характером неких нежностей, всё исчезло. Пускай и ненадолго: Круспе посчитал, что интимного масла слишком мало, раз он столько потратил на убеждение (отнюдь, его бы хватило, но простить оплошность можно). Прильнув вновь, с новой порцией увлажняющей совести, он мягко обвёл порочное кольцо снова, и тут-то наконец вздрогнуло тело от похоти, переполнившей вмиг после гарантии доверенности. — Дёргаешься? — сгормошив чужой свитер на пояснице да положив на неё горячую ладонь (у Рихарда всегда таковые), контролируя. Сконцентрировавшись на процессе, он снова мнимость улыбки обрёл, но трезвость ума заставляла погружаться в мрачные раздумья. Товарищ покамест всё меньше и меньше членораздельной речью совладал и зачастую молчал и в мысли, в силу своей и без того подкошенности. Ещё чаще, чем молчание, было необильное ёрзанье джинсой колена по материалу унитаза, в силу «стараний»: опыт и правда постепенно возвращался к Цвену и становилось действо не таким ювелирным. Столь заметно сие, когда медленно, только-только на половинку фаланг он вводил внутрь влагу, всё ещё больше акцентируясь на самом входе (пускай это и справедливо), отчего являлся фантазм, что тому доставляет удовольствие ласкать начало так продолжительно, но сквозь считанные секунды началось проникновение со спешным стремлением, что пересечение рубежа даже первой косточки не достойно описаний. Нагло надавливая на стенки, действительно растягивая... — Выгнись. ...Он потихоньку и использовал остатки дозы смазки, (которая расчитана на вечеров как минимум несколько и с совсем «нулевыми»; учитывая, что тот даже услышать названия этого никогда не захочет и краем уха, нужно использовать всё до капли) вытаскивая пальцы и буквально вливая, заставляя купаться в ней и раннее неиспользовавшийся безымянный, массажируя с большим напором и глубиною, а понимая, что теплейшая жидкость затекала дальше, чем сам мог достать... явно перебор, однако то, как раскрыв рот, как грудной клеткой прижимаясь к резервуару со вздёрнутыми раменами повздыхивал Дум, маловероятно являлось возражением. «Прилюдий довольно», — предпринимал Рихард, пренебрежительно вытирая пальцы о чужой копчик, вновь наводя предвкушающий тремор. Он захватил коньяк из угла кабинки, паррарельно выбросив в ведёрко опустошённую упаковку злочастного. Вытащив неплотно бывшую пробку, оставил почти заполненную стекляшку в крепкой руке.Безусловно Круспе вожделел сейчас, но не Шнайдера. Он вожделел месть и созданный образ отбывающего наказание Тилля, ловко натянутый на противную реальность.
Осторожности не требовалось, когда переизбыток вытекает вязко на нос шипастого ботинка. Смотрящий вниз Цвен — для обмундирования презервативом нежными движениями к себе и последующего направления плоти своей, проскользнувшей в горячее нутро с характерным звуком — перевёл взгляд. Воображение играло настолько, что отличалось от правильного лишь наличие кудрей и слегка габбариты. Незначительное различие позволяло фантазировать, отчего и измены морально не выходило, но для резво двигающегося тазом уже не имело важности. Общественное помещение наполнялось пошлым шумом. Им повезло не встретить никого, но если бы на конкретно сим этапе явились гости... те прошли бы мимо, раскрасневшись от пьяных мычаний Шнайдера, скрипа джинсы о нужник и глухих стуков его солнечным сплетением о бочок с водою. — Den Mund halten... — остановившись, оттянув и собственное достижение пика. Он завёл ладонь тому на горло, заставляя запрокинуть голову. От накипевшей злозти и одновременно пульсации крови венки показались на всяких видимых частях тела Рихарда (но не многих видно, ибо расстёгнут, но не раздет), насколько же тогда соблазнительным выглядело то, чего даже узреть другому мужчине не стало дано. Дрожащая от напряжения рука наклонила «Napoléon» и струя устремилась прямиком на сомкнутые губы, расбрызгиваясь чуточку, оставляя капли на стенах, а впоследствии открытия в полной мере рта попадает в глотку Кристофа, обжигая, хотя добрая половина янтарной жидкости разливалась по челюсти и ополчённых в банлон шее, ключицах, груди... унитазе и полу. Выливалось и кое-что другое у краснолицого унижаемого, идеальным потоком попадая в канализационные воды. Плеск повторялся ещё несколько раз, пока грохот изнеможённого облакачивания на друг друга не накрыл обоих...II
Из светлого бабьего лета — через проходик каменно-ступеньчатый, залившимся стуком тяжёлой обуви внушающей фигуры — в тьму прохладного подвала с приглушенными лампочками. Встречали его, как родного: бывал он тут, когда отдыхал от общества да эпатажа, коий ему и по ретивой душе, но выматывающий. Однако тот сегодня здесь потому, что срочно понадобилась ближайшая уборная. Подмигнув знакомым лицам, тот преодолевал спортивным шагом ряды. Остановившись прямиком у двери, заодно подле последних столиков, заметил некую вещицу. „Врядли, конечно“, — опровергал Тилль свои доводы и скрипнул ставней, ведущей в корридор, а тот уже к ещё одному дверному барьеру, за коим в грязных кляксах плитка. Кривым зеркалам он показал язык перед тем, как зайти в первую попавшуюся кабинку. В выборе было целых четыре, ибо занята была только единственная, в глубине помещения. Спешно закрывшись и расстегнувшись, навис над непойми чем заляпанным, лишённым сидушки и по привычке осматривал обстановку. „Жопа беспросветная, конечно“, — увидя стены, липкие по неизвестным обстоятельствам, перевёл внимание на пол, но и там сюрпризы — знакомый розовый цвет, пускай и растерзанный, пребывающий, наверное, в самом жалком своём виде, — „Как там поживает Шнайдер? Надо будет позвонить...“. Получив желанное облегчение массивного низа, воспользовался туалетной бумагой (которая, удивительно, но всегда есть, хотябы на одном из пяти держателей), а когда выбрасывал — ненарочно заглянул в ведро. Бутылка коньяка. „Да, надо будет позвонить...“, — закрепляя намерения, заглушающиеся шумом слива и звоньканьем застёжки. Через четыре шага раковиной скоренько воспользовался и вернулся в заведение. Остановился у диванчика в углу снова, на спинке коего покоился брутального мужского фасона жакет. Мозолит глаз — прихватил, на плечо перекинув. Оставил на барной стойке сумму литра пива, бо негоже так зайти чисто канализацию засорить к старым друзьям и вышел. Солнце ослепило Тилля, но нагналась тучка, закрывшая собою яркость. Усмехнувшись, отошёл от спуска на метра-два да достал телефон, экран которого в тени облачной видно намного больше. „Шалава, шлюха... Шнайдер“, — тыкнув пальцем кнопку, набрал номерок. Гудок... Глядит по сторонам. Интереснейший приближающийся силуэт; напротив входа в бар как раз была «зебра», у коей и приостановился. — У кого была бурная ночка, что гудки длиннее Оливера? — скалясь в трубку Линдеманн подходил к пешеходному переходу — машины всё проезжали и проезжали, а переключение светофора, казалось, не сбудется, — Вот как..., — отвечая слабому голосу в похмелье, не рассказывающий подробностей проведённого лишь очередного для него вечера и даже лгущем, что у него было с женщиной; профиль металлиста обернулся к Тиллю. Встретившись взглядами вот так, на месте преступления, сердце Рихарда учащённо зарезвилось. Тот, к кому обернулся он — завершил разговор парой фраз, засунул в карман телефон да спокойненько спросил: — Как дела? — Всё в норме... — ответил он, пребывавший во вчерашней одежде и явно возвратившийся от Дума, ведь отвозил его, а потом и ночевал, приводил в чувства по-дружески. Усмехнувшись, Тилль подошёл ближе и снял чёрную кожанку с плеча, повесив на дрогнувшиеся плечи Круспе. — Дёргаешься? Оппонент промолчал. Загорелся зелёный свет и шагнули одновременно, только нога Тилля — на шаг впереди, исходя из розницы размеров. Лучи снова пробились на макушки. — Я только что из банка, собираюсь новую машину купить на этой неделе... Рассказ, ведущий явно к предложению как-то провести время вместе, или вопросу «а ты откуда?» прервали: — А со старой что? — В аварийном состоянии. Рихард распахнул уставшие глазницы взволнованно и заставил остановиться обоих, обернувшись к слабо улыбнувшимся товарищу. — Это когда я без тебя поехал. Не волнуйся, со мной порядок... Пытаясь что-то сказать, беззвучно шевелил устами. Наверное, там были слова «придурок», «почему не позвонил», но не имеет значения, ведь все звуковые начинания прерваны крепкими объятиями по инициативе его же, которых не было продолжительное время.