1986

Лето 1983 года, ах. Какое хорошее время. Дима часто вспоминал его, влоть до нынешнего года. 83 часто снился ему. Холодный август стал таким теплым, таким родным и душевным. Митя слишклм долго плакал, злился, митя слишком долго носил маску хлоднокровного свирепого мужика. Он устал скрывать эмоции, держать обиды. Он не знал,как жаль, что не знал. Судьба готовила для него самый лучший, самый любимый подарок, для многих кажущейся невыносимой мукой и возом страданий — он влюбился. Крепко и навсегда. В мае 1971 он поближе познакомился с ним, с его Родей. Милым, всегда веселым, но с такими печальными, зелеными глазами. Большими и светлыми. Его улыбка, и весела и печальна, такая скромная, любимая, самая любимая. Он был поистине идеален, он сочетал в себе все несочетаемое, все разные факторы, но Днепровский любил все. Митя помнил, когда его щеки пылали, а сердце отстукивало некие задорные марши, всего лишь от каких-то нелепых и случайных прикосновений. Он помнил все закаты и рассветы, проведённые лишь с ним. Апрель 1984 — Слушай, Родь. А вот там вот АЭС эта.. — начал Днепровский, указывая пальцем на электростанцию. — Так. — укладываясь поудобнее на плече родного,протянул он гласную и переплетая пальцы их, вновь и вновь, прикрыл глаза, жмурясь от начинающегося заката. — Тебе не страшно так? Там все в порядке? — голос его дрогнул. — Хм. — он усмехнулся, расплываясь в улыбке. — Ты иногжа такой смешной, мить! — он тихо засмеялся, захватывая воздух и закусывая всю губу. — Не страшно, ни капельки! Там все в порядке, не беспокойся. Мне все докладвают ночью и днем, я ходу туда постоянно. Все в норме. — Ну.. Ты сам понимаешь, я же люблю тебя, Родь. У меня только ты ведь и болше никого.. — Ну Дим, а Миша? — он поднял голову и повернул ее в сторону собеседника. — Родь. Я же просил. — совершенно спокойно говорил он, так-же поворачивая голову в сторону Ходкевича. Кротко чмокнув его в нос. — Ты такой хорошенький. На котенка смахиваешь. Родя рассмеялся, тепло глядя в глаза его. Зелёные и без того светлые глаза, при свете, хоть и уже заходящего солнца, казались еще светлее. Как хорошо, что высота скрывает их. Они могут спокойно и без лишних глаз говорить, целоваться. Митя так-же помнил, во всех его частичках и злополучный, ненавистный до мозга костей 1986. Он убил его, растоптал, стал самым ужасным, за все его века. Он убил их обоих, по-разному. Но одно мог он сказать, оба в муках. Тяжелых, непосильных муках, зверских. Он помнил как настаивал Родиона, чтобы тот сходил на эту проклятую АЭС, чтобы убедился, чтобы проверил. Но тот лишь отмахивался, мол, «да все хорошо там, ну Мить!», мило улыбаясь и целуя в висок. 25-26 апреля 1986 года. И вот, ночь. Глубокая и темная, неизсвестнотью своею пугающая. Родион напоследок позвонил Мите перед сном. Во всех красках рассказал как прошел день, что было, что делал. Как он любил. И благополучно лег спать. После тяжёлого дня, он блаженно вздохнул и устроившись поудобнее заснул. Где-то вдалеке оживленно работала АЭС. Ближе к часу, раздался телефонный звонок. Слава тедефон был рядом, у прикроватной тумбочки. Спав чутким сном, он сразу подскочил. Возьмя трубку, каким-то встревоженным и трясущимся голосом его попросили приехать. Он недовольно пробурчал, что-то по типу «мг, сейчас буду», еще не отошедший ото сна, оделся как попало. И быстро вышел на улицу. Этот голос. Он явно был напрежен, явно что-то не то. Но Родион лишь улыбнулся. Откидывая все плохие мысли подальше, заверяя себя, что все как всегда будет хорошо. Он придет, все уже разрешится. Работники попросят прощения, он под недовольное бурчание пойдет обратно, на утро расскажет обо всем Митеньке, тот поругает их, а Роденьку похвалит, мол, «Молодец, встал, пришел. Все на благо страны и горожан!», а он лишь скромно улыбнётся. Гам АЭС приближался. И вот Родион уже стоит в четвёртом блоке. — Товарищи, что происходит? зачем я здесь? — устало спрашивал Родион. Смотря на большой монитор, на котором горели различные кнопки. Он хмуро глянул на часы 1:20. — Что такое? Господа, что ж вы молчите! Вы знаете сколько сейчас времени?! Работники тут же заволновались, было что-то явно не то. Но что? Он не понимал и это его жуть как бесило. — Мне что, на вас орать прикажете?! — кричал он, стараясь привлечь внимание. 1:23 Взрыв. Оглушительный, мощный и страшный взрыв. Совсем, совсем рядом. Родион упал, его откинуло к стене, через время он пытался встать, понять, что случилось. Но тут же он хватился за уши, стоня от боли, сильной безумно сильной. В глазах двоилось, все было размытым. Он глянул на руки, утробно рыча, слезы покатились по лицу. Руки, прекрасные, тонкие, изящные руки, были изуродованны до неузнаваемости, плюсом отпугивало количество крови на них. Неужели это все из его ушей? В ушах неприятно звонило, плюсом ко всему, еще была сирена, которую успел кажется на последних секундах включить работник. Родион попытался приподняться, все тело ломило, контузия не отпускала, голову кажется прошибло. Он рыча, опираясь на стену приподнялся к телефону. Ходкевич огляделся, все лежали все мертвы. Он заревел пуще прежнего, как больно. Набирая выученным наизусть номер, воздуха стало не хватать. Он начал задыхаться. И вот гудки. Недовольное «Алло.» — Родион не слашал. Он мог лишь кричать. — Митя, Митенька слышишь? Я люблю тебя, Мить. Помоги мне. Я задыхаюсь, Митя! Митя, Митя!.. — кричал он, да так больно, так душе раздирающе, что Днепровский, услахав родной голос среди тех шумов, что были на фоне, как протрезвел. — Родя?.. Родя, милый мой! Где ты? Что случилось? Родя!.. — кричал в трубку Дмитрий, слезы наворачивались сами по себе. Дальше было ничего не слышно, лишь падение трубки, тяжелого, но такого лёгкого тельца и звуки пожара. Связь оборвалась. Ты убил меня, мой малыш. Мой маленький, с большим глазами.