Помощь судьбы

— Так и быть, — сказал Пугачев, впечатленный искренностью Петра Анреевича, — казнить так казнить, миловать так миловать. Ступай себе на все четыре стороны и делай что хочешь. Завтра приходи со мною проститься, а теперь ступай себе спать, и меня уж дрема клонит. Петр оставил Пугачева и вышел на улицу. Оказавшись в одиночестве, Емеля предался размышлениям. Молодой барин притягивал его некой силой небесной, до сих пор никому не виданной, но явно существовавшей. Ему без сомнения нравились честность перед ним и преданность перед родиной Петра. Пугачев был рад помиловать юношу, ведь считал себя обязанным ему. Пусть донской казак и был жесток и руки его пожизненно были в крови, а люди боялись его, словно чумы, но сердце у него было. Он никогда не забывал тех, кто помог ему в не лучший час его жизни. Но он никогда не испытывал к людям, бывшими его благодетелями того, что питал к этому юноше. Сердце его билось при разговоре с Гриневым, выполняя самые невероятные кульбиты. Хотелось растрепать рукой волосы молодому офицеру, обнять его и не отпускать. А взор черных блестящих глаз то и дело желал упасть на слегка потрескавшиеся губы собеседника. Почему у Пугачева в голове гуляли такие мысли? Мысли странные и пугающие, отнюдь ему не привычные, но неотрывно следовавшие за ним. Сон не шел, слишком много мыслей бродили в голове у Пугачева, да и в доме было душно. Почему же ему на улицу не выйти? С мыслями соберется, а коли не разберётся в думах своих сердечных, так хоть глоток свежего воздуха полной грудью сделает. Была глубокая ночь, тихая и безмолвная. Вокруг не было ни единой души. Все еще стояли виселицы, где находилось несколько жертв. Звезды рассыпались по нёбу в неизмеримом количестве, освещая все, что было на земле. Пугачев расхаживал по улицам в неизвестном направлении. Свежесть воздуха придала ясность его уму и мысли его потекли быстрее. Погрузившись в думы свои сердечные, Емеля не заметил, как оказался возле скирд, что находились подле крепости. Там он увидел фигуру мужчины, сидевшую на голой земле к нему спиной. Поисмотревшись, он узнал Петра Андреевича. Сердце его екнуло и появилось тянущее ощущение в груди, которое бывает иной раз при волнении. Пугачев хотел было незаметно уйти, но сама судьба лишила его такой возможности: он не заметил собственной ноги и наступив на нее, пластом повалился на земь. Приземление его было отнюдь не тихое, и Петр Андреевич не мог не обратить на него внимания. Пропустив момент полета, юноша увидел лишь человека, лежащего на животе. Пугачев кое-как сел на землю. Кажется, ничего серьезного не было, но тело ломило. Гринёв, узнав своего благодетеля, протянул ему руку, дабы помочь подняться. В голове у Емельяна выл вихрь, снующих то туда, то сюда эмоций. Сердце его снова заиграло веселую и очень быструю мелодию, а волнение под грудью стало куда сильнее. Он сидел в оцепенении и смотрел куда-то вдаль, избегая взгляда Петра Андреевича. — Что ж ты делаешь здесь? Так упал, что и встать не можешь? — спросил юноша. — Могу, могу, — резко сказал Пугачев, опомнившись и пересилив ломоту по всему тело, поднялся, — а что тут я делаю, не вашего благородия дело! А тебе то чего не спится? — Дума спать не дает мне. — О чем же ты думу свою держишь? Петр Андреевич замялся. Пару минут они смотрели друг на друга, не говоря ни единого слова. Пугачева мучило любопытство, а потому и первым он и нарушил молчание. — Что ваше благородие смутилось-то так? Али, дума твоя плоха, да меня касается? — Емельян положил руку на плечо Гринева, которому показалась, что пристальный и зоркий взгляд орлиных глаз казака пронзает его насквозь. — Про тебя, про тебя, таить уж это не стану. — И что же ваше благородие думает обо мне? — лицо Пугачёва искривила усмешка, — коли начал, так и закончить потрудись. — Думы мои о тебе хороши, да стыдны, а потому не в силах моих о них сетовать. — Да ты скажи, может я о тебе также мыслью, — Пугачев приблизился к Петру Андреевичу настолько, что мог слышать его дыхание. Волнение и трепет Емели зашкаливали. Несознано, он заметил, что весь дрожит. — Не могу, уж простите, но, ей-богу, не могу. По… Не успел Гринев договорить, как неожиданно почувствал легкое прикосновение губ Пугачёва к своим. Они почти не коснулись их, как будто порхавшая бабочка случайно задела тебя своими крыльями. Но даже на этот короткий миг все внутри Петра Андреевича сжалось, дыхание замерло и он стоял не шелохнувшись. Емеля мысленно проклинал себя за то, что чувства его на мгновение стали выше рассудка. Но эти мысли через секунду, как ветром сдуло, ведь быстро пришедший в себя Петр Андреевич также осторожно, почти не касаясь, поцеловал Пугачева. Тот снова стал пленником своих ощущений и страсти, и уже не церемонясь, с жаром впился, а губы, стоящего напротив. О, как сладостен был этот поцелуй! Какой трепет души и дрожь в теле он вызвал! Казалось, что в тот миг два врага стали одним целым, единым существом. И не могли они больше существовать друг без друга. Оторвавшись, Пугачев увидел опущенные вниз глаза Петра Андреевича. Они были широко раскрыты и лихорадочно блестели. Емеля положил свою тёплую руку на щеку юноши. Дворянин снова вздрогнул. Прикосновение это было нежным и легким, а грубая ладонь ощущалась, как лепесток розы. Еще раз казак припал к губам Андрея Петровича. Расстегнув рубашку Гринева, казак начал орошать шею, плечи и лопатки поцелуями. Дворянин был разгорячен, и каждое действие вызывало в нем отклик. Его тело поддавалось наслаждениям. Всем своим существом он желал Пугачева. А он его. И оба они уже позабыли про смущение, оно отошло на второй план. И никогда не было никому из них так хорошо, как в те минуты. Петр Андреевич проснулся от барабана в своем доме и пошел на лобное место. В памяти его четко запечатлелась та ночь, жаркие слова Пугачева и то, как они попрощались, как только начало светать. Гораздо позже дворянин вспоминал и эту ночь и последующую, когда попал он в Бердскую слободу. Тогда они говорили друг другу все, что хотели, все их чувства и больно было прощаться друг с другом. Но больнее было, когда Пугачёв кивнул Петру Андреевичу на виселице и навсегда покинул его. Век будут они все помнить, и даже больше. Один на небесах, а другой — на земле.