Последняя ночь в Человейнике

Нас никогда не было. Досадно, но к этой мысли я прихожу лишь сейчас, спустя столько лет. Никто не вспомнит ни меня самого, ни того, кто вечно был со мной в том Доме, обветшалом, зловонном и пропитанном детским отчаянием, гневом воспитателей и странным волнением, идущим откуда-то извне. Оно появляется редко, и обычно его приносят с собой те, что никогда не задерживаются надолго. Они суетливы и нервны. Они кривят недовольные и нетерпеливые гримасы. Иногда постукивают остроносой обувью по столу в кабинете директора. Отрывисто чиркают ручкой на многочисленных белых бумажках, после чего навсегда исчезают. Это взрослые, и им здесь нет места. Дом – это скрипящие половицы и лестницы, запах заброшенности и вкус крепкого и невозможно сладкого чая в обед. Дом – это организм, в котором мирно удаётся сосуществовать самым разным его обитателям. Дом – это Луна, у которой есть как дневная, так и ночная сторона. Мог бы я представить себе нечто, не пройди я этот путь от начала и до конца? Мог ли я видеть то, с чем мне довелось столкнуться там – в месте, где проходит граница? Случалось бы мне говорить с теми, о чьём существовании не знает весь белый свет? Вряд ли. Но можете ли представить себе, насколько глубоко во мне засел Дом? Можете ли прочувствовать, как замирает моё сердце, стоит мне упомянуть имя той, что всегда была рядом? Воссоздастся ли у вас до мелочей образ самых потаённых его уголков, а вместе с ними его старческий скрип и ветхий запах? Вряд ли. Иногда мне начинает казаться, будто бы мы стали частью единого целого, и это обстоятельство не может не пугать меня, поскольку возвращает меня ко всему, что мне довелось пройти. Честно говоря, история эта достаточно долгая и запутанная, и даже сейчас я не вполне способен понять, было ли то правдой или же плодом больного детского воображения. Моя история начинается на улице Нибель, что близ серого спального района нашего небольшого городка. В тот день было жарко, настолько, что моя, с большей вероятностью покойная на данный момент, матушка изредка оттягивала ворот своего изумрудно-зелёного платья, в то время как к щекам её пристал нездоровая краснота. У неё были мокрые не то от жары, не то от волнения ладони, и моя детская временами предпринимала попытки вырваться из её крепкой хватки. Мама нервничала, переминалась с ноги на ногу, а на все мои вопросы отвечала односложно и сухо. Тогда я и подумать не мог, что за считанные мгновения этот человек останется в моей памяти лишь ускользающей, растворяющейся вдали зелёной точкой. Наверное, я мог бы её понять, знай, почему она так поступила. Тогда в свете закатного солнца, в лучах которого на лестницах кружилась пыль, я остался один на один с Домом. Дети не приняли меня радушно: мои одногодки надували щеки, походя на рыбу-ежа, и лишь дотошно бубнили – домашний, домашний, домашний. Мне запомнилась, пожалуй, лишь воспитательница: женщина старая, глухая на одно ухо, с бельмом на правом глазу. Она была добра ко многим из нас, пусть дети и не всегда были с ней настолько же добры и открыты. Время тянулось медленно: однообразные дни сменялись тихими и мучительными ночами. Через полгода пребывания в Доме, у меня развилась бессонница. Думаю, не стоит говорить, что это сказалось на моём существовании в нём: на уроках я был слеп и глух, прилагая максимум усилий, чтобы не провалиться в сон, от недосыпа я почти не испытывал голода, что очень злило не только воспитателей, но и работников буфета. А на Юге, вот, дети голодают – грозили они мне толстенными сучьями-пальцами. Я молчал. Мне всегда казалось, что молчание – лучшая тактика в таких случаях, если ты недостаточно сильный или влиятельный, чтобы ответить людям. Так в моей жизни появилась ещё одна часть Дома – медпункт. Жизнь в нём была ещё более размеренной и скучной, наполненной монотонными действиями персонала и кучей снующих туда-сюда людей. Мы звали это место Человейником: кажется, мой сосед по комнате вычитал это слово в одной из своих книг и решил, что краше названия столь пугающему для нас месту не придумаешь. Белые тени, бормоча, за ручку привели меня в кабинет психиатра. Он и правда чем-то отдалённо походил на муравья: маленькие близко посаженные глаза, короткий нос и широкий рот. В болезненно белом свете ламп поблёскивали круглые стёкла его очков, а толстая рука скучающе оглаживала рыжеватую бороду. И без того грузный, в халате он выглядел раза в два больше. После визита к нему жизнь моя закрепилась за дверью с нарисованной маркером кривой цифрой 2. Ночной Человейник был тих, за исключением тех случаев, когда за стеной просыпался завсегдатай своей палаты. Временами он надрывно кричал от раздирающей его боли, но это никогда не продолжалось долго: белые тени налетали на него, и в их окружении он замолкал. Я видел его пару раз: он выглядел не то уснувшим, не то умершим. Бледный и худой, беспомощный и недвижный, он и впрямь более всего походил на мертвеца. Я знать не знал, кто он и как его зовут, потому что тени использовали к нему обезличенное «лежачий». В его палате всегда воняло испражнениями, мазями и едой, которую ему приносили и зачастую оставляли, не желая тратить время на уговоры. Мне было жаль его. Однажды ночью, когда витавший в коридоре шорох стих, я увидел её. Не скажу, что та встреча была самым запоминающимся событием в Доме, но с тех пор я был неразрывно связан с Человейником, даже если находился вне его владений. Она была худощава и коротка, а усталости в её глазах мог позавидовать даже мой муравей-доктор. Девчонка зашла без спроса, внаглую усевшись на край моей кровати. От неожиданности я замер, пока она пристально смотрела на меня. «Кто ты?» – спросил я её тогда. Она не ответила – лишь засмеялась, надрывно и громко. Так в моей жизни появилась Тересия. Она не была частью Дома в привычном понимании: она сама как бы отчасти была им. Приходила Тэсс исключительно по ночам, всегда нарочито насмешливо прикладывая палец к губам: веди, мол, себя тише. Мне нравились её визиты: палата наполнялась сплетнями, историями и пояснениями, касающимися Дома. Они могли уходить глубоко в его историю, ещё к тем поколениями, которым сейчас за сорок, если не больше. Меня всегда поражала её осведомлённость в подробностях их жизней, о потаённых уголках Дома, мельчайших деталях и, что самое главное – его обратной стороне. На последнюю тему Тэсс говорила неохотно, отнекиваясь и переводя тему, но заглушить мой интерес, к сожалению, ей было не под силу. Однажды ночью Тэсс отвела меня в палату несчастного парализованного бедолаги. Кажется, я тогда и сказать ничего не смог, пусть и опешил от её настойчивости: слова о том, что нас могут заметить дежурные медсёстры, комом застряли где-то в горле. Впрочем, мне было понятно, что её бы это не остановило ни в коем случае. Это был мой первый ход на обратную сторону. В коридоре, охваченном полумраком едва горящих ламп, низко стелился холодный голубоватый туман, дорожкой ведущий к соседнему помещению. Казалось, будто всё вокруг замерло: белые тени спали беспробудным сном на своих постах, не видя и не слыша ничего. Само время остановилось для меня в ту ночь. Первое, что вывело меня из раздумий – это голос, теноровый юношеский голос, едва уловимый в ночной тиши. С каждым шагом неразборчивое бормотание его становилось всё отчётливее, и, зайдя в палату, я не мог поверить своим глазам и ушам – «лежачий» говорил. Паралич больше не сковывал его движения: он подрывался с кровати, активно жестикулировал руками и смеялся, умолкнув, стоило нам с Тэсс переступить порог. «Ты тоже видишь её?» – спросил он меня, и я лишь нервно кивнул в ответ. Второе, что показалось странным – это тени. Огромные белые тени, блестящие в удивительно ярком лунном свете. Молчаливо они покачивались из стороны в сторону, окружая кровать паренька. В какой-то момент представившаяся картина показалась мне уж слишком печальной: эти немые существа были его единственными собеседниками на протяжении многих лет, что он лежит здесь. От них шёл покалывающий холодок. Третье – это сама Тэсс. Она чувствовала себя своей среди теней и «лежачего», на шею которого ринулась сразу же, стоило нам зайти. Я бы не удивился, будь ей от природы свойственна сентиментальность. Но это не моя Тэсс. Моя Тэсс – это кошка, наглая, свободная и гордая, такая, что выпускает когти даже тогда, когда нет особого повода. Моя Тэсс – это громкий и неуместный смех, это пинки и шлепки, многочисленные истории и призывы не притворяться, что я сплю. Иными словами, она настигала меня везде, даже во сне: обычно в такие моменты она запрыгивала на меня, всем весом вдавливая в кровать, и била по щекам до тех пор, пока я не открою глаза. «Лежачий», поняв меня без слов, рассмеялся подобно ей. Но по нему было видно, что и он был рад моему присутствию здесь. Они оба были готовы разделить со мной время до рассвета, когда всё снова встанет на свои места. Тени засуетились, стоило моему новому знакомому начать разгонять их: множеством белых пятен они закружились по всей палате, втягивая в свой хаотический круговорот всё, что попадётся в их поле зрения. И я стал его частью. Меня кружило, тянуло из стороны в сторону, они сменялись так быстро, что я не успевал замечать. Тени приводили мой разум в пьянящий восторг, ибо тогда я чувствовал себя свободным от этого мира и всех его обитателей. Нас было трое, и все мы поддались опьяняющему чувству свободы. Наш нерушимый тандем слился в хаотическом круговороте, где Тэсс, подобно маятнику, сновала между нами. То была поистине запоминающаяся ночь, ночь перед моим уходом из Человейника, и для каждого из нас она была значима по-своему: «лежачий» мог двигаться и говорить, я чувствовал себя как никогда живым, а Тэсс… Честно говоря, я и не мог предположить, что это значило для неё. Наверное, понимая, что я вряд ли вернусь сюда, она решила напоследок проводить меня вот так, оставив после себя настолько яркие воспоминания. В урагане теней и этих двоих я позабыл обо всём, а после упал без сил. На утро меня разбудили медсёстры, и я впервые отчётливо разглядел их лица, сливавшиеся прежде для меня в одно-единое. Злобно снуя вокруг меня, они ворчали, изредка повышая противные скрипучие голоса, причитали и грозили мне толстыми пальцами-сучьями. Как ты, мол, додумался забраться ночью в соседнюю палату? Почему, мол, ты спал на полу в ней? Я и пытался объясниться, но они перебивали меня на полуслове, отмахивались и говорили, что лучше мне придумать что-то получше. Я даже и не помню, какую чушь им плёл всё время их импровизированного допроса, сопровождаемого угрозами оставить меня в Человейнике ещё ненадолго. Перед уходом лишь украдкой мне удалось заглянуть в соседнюю палату. «Лежачий» был недвижен и неразумен, как и до этого. У меня даже не было надежды на то, что он слышит меня. Только взгляд у него был ясный, не такой, как обычно. «Ты ведь тоже видел Тэсс?» – спросил я его, он моргнул мне в ответ, немо соглашаясь.