Johnny is S.

В Шотландии существует поверье, что смерть следует по пятам, преподнося знаки и предзнаменования. Бхеан Си, кажется, как мотылек, тянулась к пламени бурлящему в крови Джонни, пеплом проникая и разрушая его тело на мелкие крупинки, развеявшиеся по ветру. Гоуст никогда не думал, что череда смертей вновь будет тянуть его самого на дно этой бездонной ямы, заваленной прахом. Вечно солнечные улочки Эдинбурга не греют: приносят всё больший жар и боль, подобную запекшейся крови, которую с трудом он сможет сравнить с тем, как долго у него в горле стоял ком, а ощущение того, что присутствие Джонни медленно улетучивается, бьёт по рёбрам. Увидеть Джонни в каждой мимо проходящей шапке это ещё уметь нужно, а Саймон вообще всегда удивлялся тому, как Соуп умело находил в людях то, что спрятано совсем глубоко, в пределах понятия здравого смысла и разума человека: сейчас пытается вспомнить, как часто мог понять его самого. Он был сильнее, храбрее.  Гоуст же не может набраться смелости просто зайти к нему домой.  И осознание того, что это происходит на трезвую голову, — обиднее всего, потому что, нажрись Лейтенант излюбленной Соупом текилы или скотча, он бы может и набрался смелости, правда меры он знать не знает, а мракобесить и быть окончательно преследованным сержантом совсем не хочется. Хотя он бы не отказался, поскольку право выбора ему никто не давал: голос Джона засел в голове железобетонно, а просыпается Саймон уже точно неделю от кошмаров, в которых единственной составляющей является лежащий на пыльном полу МакТавиш, чья кровь кажется неестественной до отчаяния. Нейронные сети, — невообразимо огромные, напоминающие необъятную вселенную, а существо его самого напоминало нечто тёплое и родное настолько, что дождливая Англия казалась жалким подобием дома, если МакТавиша не было рядом. Возможно, тогда и приходит осознание того, как изнежил Райли собственный эгоизм и желание огородиться от других. Если ему нравилось наличие у Джонни разнообразных причин жить (да даже начиная от его мелкой собачки, которая большую часть времени проводила с его соседкой по дому, — как повод вернуться в родной дом), то теперь этот комочек собственного бытия он потерял, по ветру распутав и не успев ухватиться.  В своё оправдание, он может сказать, что единственной заменой ранее погасшего солнца стали размытые взгляды, прикосновения, каждый вдох и выдох, биение его сердца, так быстро превратившиеся в полуслова и едва ощутимые касания, раздражённые вздохи. А сердце было отдано на расстрел. Собачка грустно тявкает у порога дома, совсем как знает, что хозяин больше не вернётся. Старушка, которая заботилась о бордер-терьере до этого, безмолвно кивает в знак сожаления, передавая ключи. У МакТавиша был маленький частный дом, в котором пахнет выпечкой, кофе и шерстью, которая даже развешена по дому — чёртовы ценители традиций. Но именно сейчас Саймон бы не отказался от охоты даже на самую мелкую дичь, чтобы потом разделить ужин вместе с сержантом, который запечённую утку всегда ел исключительно с алкоголем, можно сказать, заместо гарнира. "Шотландский ужин из семи блюд — бутылка виски и шесть банок пива."  Пальцы, облоченые в перчатки, невесомо пробегаются по стенам и стоящему посередине гостиной камину. Он обещал провести Рождество вместе, так по-детски, как если бы давал обещание на мизинцах, держа тем временем в руках автомат. Голос невольно надрывается, когда сев на старенький диван, к Гоусту липнет неотесанный комок коричневой шерсти. У нее, на минуточку, даже ошейника нет, если та, в силу своей гиперактивности, убежит. Об этом Саймон не раз твердил МакТавишу, который решил, что «Свобода попугаям» переносится и на собак, в силу, похоже, их одинакового характера и сострадания к братьям нашим меньшим. — …Эй, ты чего?  Он терпеть собак не может, но руки, по мышечной памяти, тянутся к макушке и свисающим ушам, как к единственному, что осталось в напоминание о Джонни. О чем ещё можно позаботиться и, возможно, сохранить верность, которая уже давно стала не вопросом обстоятельств, а характера. — У нас ведь, у обоих, отняли что-то близкое, не так ли? — это не кажется извращением, уже нет, - говорить с собакой, пока та скрывает мокрый нос в нетронутом с первого дня отъезда Джонни на миссию, пледе. Нервный вздох. Это душит. Эта квартира, воспоминания. Джонни стал его жизнью. У Гоуста же жизнь, по ощущениям, отняли уже в третий раз.