— Ты не можешь, чёрт возьми, отрицать, что он просто бесчувственный ублюдок. — Все считают его таким. Все, кто никогда не был на его месте.
***
«Because love Can burn like a cigarette And leave you alone with nothing, And leave you alone with nothing» © TV Girl, «Lovers Rock»
Свой двадцать третий день рождения Дофламинго вспоминал с теплотой на душе — в конце концов это было действительно славное время. Он снял просторный дом на природе: с пятью светлыми спальнями, красивой верандой и уютной гостиной с высокими стеклянными окнами, которые можно было распахнуть и тотчас очутиться по колено в сладко пахнущем вереске и осоке — они не должны цвести в конце октября, но это был чёртов остров на Гранд-Лайне, так что никто не удивился, а сам Дофламинго даже ощутил на миг вспыхнувшую внутри искреннюю радость. Он любил вереск. Дофламинго не помнил, чтобы говорил об этом кому-то из Семьи, но Детка Пять и Ло всё равно каким-то образом прознали — иначе он не мог объяснить, какого чёрта эти двое нацепили ему на голову огромный нелепый сиреневый венок, пропитанный ароматом терпкого мёда, а потом с радостными — «Господи, что она сделала с Ло?» — воплями унеслись вместе с Баффало кататься «колбаской» с холмов, клятвенно пообещав «бабушке Джолле» присматривать за малюткой Деллинджером. …И, конечно, спустя пару часов явившись перепачканными, мокрыми и наперебой рассказывающими обо всём, что успели увидеть. В памяти всплыла яркая картина того, как перепуганный Роси ощупывает Ло, проверяя, не сломал ли тот чего-нибудь себе, Джолла охает и приказывает Гладиусу немедленно нагреть воду, а Сеньор Пинк сидит в кресле, читая газету и временами снисходительно посматривая на творящееся вокруг безобразие. Дофламинго усмехнулся, облизнув пересохшие губы, — казалось, протяни руку и коснёшься растрёпанных волос Детки Пять или разбитой коленки угрюмого Ло, который краснел и что-то недовольно бурчал на слова Росинанта. После добровольно-принудительного мытья маленьких бестий удалось утихомирить на пару часов: развалившись на широком диване в гостиной, они мирно посапывали, бережено укрытые шубами из чёрных и розовых перьев — пусть на острове и не было промозгло, Дофламинго прекрасно знал о том, как легко простужаются дети, а Росинант никогда не доверял ощущениям касательно погоды в межсезонья. …Он помнил, что форточки были приоткрыты, а ветер, едва-едва пропитанный солью, трепал волосы на макушке, навевая ощущения о первом полёте и незабываемом чувстве свободы. Нос Дофламинго щекотал слегка едкий, отдающий подвяленным на солнце черносливом запах дымка, а Ло — два пёрышка, из-за чего тот время от времени морщился во сне, ворочаясь и тревожа устроившуюся рядом Детку Пять. Он, оказывается, помнил всё до отвратительного подробно: счастливую девочку, которая когда-то давно считала, что её судьба — одинокая смерть в горах, слабую бледную улыбку на губах ребёнка, несколько месяцев назад явившегося обвешанным гранатами и готового распрощаться с жизнью в любую минуту, вздымающуюся от размеренных затяжек грудь Росинанта, его чуть подёргивающийся кадык и то, как сам он, Дофламинго, неожиданно потянулся к брату, чтобы перехватить испачканную красной помадой сигарету, глубоко вдохнуть, жадно втягивая в себя запах и вкус, а затем с довольной ухмылкой вернуть Росинанту, который в ответ лишь слегка насмешливо вздёрнул бровь, молча покачав головой. Тогда он помнил, что последнее слово брата было «чудовище» — интересно, считал ли Роси его по-прежнему таким, по крайней мере по отношению к себе самому? Дофламинго до горечи на языке, удушливых колючих комков в горле и болезненных ударов сердца хотелось, чтобы ответ был отрицательным. Он долго размышлял об этом в тот день, не решаясь начать разговор, — мялся, то и дело кидая раздражительный взгляд на часы, после чего переводил его на Росинанта, который, казалось, так погрузился в себя, что не замечал ничего вокруг, позволяя мягкому дыму окутывать тонкие черты лица. Дофламинго помнил, как шумно сглотнул, облизнувшись, стоило его дорогому брату, не сразу понявшему, что сигарета выкурена до фильтра, рассеянно коснуться пальцами накрашенных губ. Ему хотелось схватить Росинанта — притянуть за ворот рубашки «в дурацкое сердечко», как величал её Ло, и поцеловать, попробовать осевший пепел, уловив едва ощутимый вкус сушёных фруктов; или просто прижаться ближе, чтобы Роси осторожно обнял в ответ, а потом тихим низким — Дофламинго отчего-то представлял себе его именно так — голосом спросил: «Ты хочешь поговорить об этом?» И Дофламинго был бы неприлично счастлив, даже если бы в итоге просто вцепился пальцами в чужое плечо и просидел так до вечера. Он рисовал себе эти сюжеты в голове, будто плёл замысловатую картину из нитей, но не решался прикоснуться к Росинанту, а тот не прикасался к нему в ответ — даже слова не проронил, только чиркнул колёсиком, поджигая новую сигарету. К сожалению или счастью, вскоре странная атмосфера разрушилась: в гостиную вплыла Джолла с подносом, на котором красовались изящные бокалы с её фирменным лимонадом, зашевелились дети среди перьев и подушек, зевая и переговариваясь между собой. Росинант сразу же поднялся, коротко улыбнувшись Джолле и взяв один напиток, после чего удалился в свою комнату, оставляя Дофламинго вместе со всеми его мучительными раздумьями. Впрочем, тот сразу отбросил их куда подальше: Деллинджер уже успел почти пролить на себя лимонад, а Детка Пять едва не подралась с Ло за бокал с самой красивой трубочкой. Эти немного жестокие, но в то же время искренне заботящиеся друг о друге дети по-настоящему забавляли Дофламинго — и как будто на душе становилось действительно легче, когда Ло, изо всех сил корчащий полное отвращения лицо, устраивался у него под боком, кутаясь в «проклятое розовое недоразумение», а радостная Детка Пять бросалась обниматься; когда Баффало с горящими глазами умолял научить «крутым штукам», пока Деллинджер пытался забраться на плечо Дофламинго, цепляясь за одежду и просясь на руки. …А ещё когда они занимались чем-то все вместе: читали сказку на ночь, готовили онигири или устраивали пикник — прямо как в тот день. Дофламинго точно не помнил, какого чёрта позволил себя заболтать, но зато в памяти очень ясно отпечаталась Джолла, уверенно выпроваживающая его из дома вместе с детьми и огромной плетёной корзиной, болтая что-то про приятную рощу неподалёку и пользу свежего воздуха. Дофламинго был настроен скептично: впрочем, только вначале и по большей части из-за тревожных, отодвинутых на задворки сознания, но всё же дающих о себе знать мыслей. Стоило же им расстелить широкий клетчатый плед в тенистом местечке, разложив на нём сэндвичи, жареные бататы в фольге и варёные яйца с фруктами, а затем устроиться поудобнее, как жизнь заиграла совершенно новыми красками. Можно было откинуться на удобный толстый ствол раскинувшегося дерева, вытянуть длинные ноги, с наслаждением выдохнув, и приняться за чтение книги: лёгкой, несерьёзной, найденной случайно на каком-то рынке в Саут-Блю среди сомнительных журнальчиков по психологии и воздушно-летних романов. Дофламинго с удовольствием, глубоко и не торопясь дышал полной грудью, временами смотрел на небо, размышляя о том, что напоминает очередное причудливое облачко, или, прикрывшись обложкой, с затаённой улыбкой наблюдал за перепалкой Ло и Детки Пять и хохочущим над ними Баффало. Дофламинго правда было хорошо: настолько, что он даже позволил Деллинджеру стащить с себя очки и снисходительно посмотрел на дитё, одетое в розовый комбинезон, явно решившее, что так оно будет точно походить на своего капитана. Деллинджер что-то промычал себе под нос, поправляя дужки, и подполз ближе, внимательно смотря. Дофламинго же лишь улыбнулся на это: он не был слеп, не имел шрамов на лице или причудливых зрачков, как поговаривали некоторые. Его глаза были яркими и безумно пронзительными, голубыми, будто небо в солнечное летнее утро или необъятный океан в штиль; сосредоточением его особой Королевской Воли, унаследованной от покойной матери, и дикой смеси эмоций, которые бились, грозясь обрушиться волной на окружающих и него самого. Дофламинго прятал их вместе с Волей, предпочитая зеркальные стёкла и застывшую широкую улыбку. Так было проще. Спокойнее. Деллинджер радостно угукнул, непосредственно, совсем по-детски рассмеявшись, и Дофламинго потрепал его по волосам: тот был ещё слишком мал и наивен, так что пусть смотрит, наслаждаясь моментом, — всё равно не понимает, не осознаёт, всё равно потом наверняка забудет. …Или нет? До сегодняшнего дня Дофламинго казалось, что все счастливые моменты давно растворились в прошлом, канули в лету, оставив едва ощутимый привкус чего-то безвозвратно исчезнувшего, но очень приятного. Однако прямо сейчас всё зыбкое и забытое становилось таким явным и живым, наполняло мысли яркими вспышками, что Дофламинго едва не задыхался: сердце сжималось, стучало быстро и сбивчиво, в груди горело, по вискам стекали капли пота, а во рту пересохло — будто снова проснулся от очередного кошмара. Дофламинго моргнул несколько раз, пытаясь сфокусироваться на зловеще поблёскивающей в полутьме решётке, но перед глазами по-прежнему стояли образы живых и, кажется, счастливых членов Семьи: они окружили длинный стол, ломящийся от угощений, над которыми возвышался роскошный розовый торт; Баффало, Ло и Детка Пять поднимали бокалы с соком, выкрикивая тосты, Деллинджер радостно махал бутылочкой со смесью, сидя на руках у улыбающейся и ещё такой молодой Джоллы, пока Гладиус и Сеньор Пинк разливали вино; и даже Росинант, кажется, дёрнул уголком губ, затянувшись новой сигаретой. …В нос неожиданно и почти до слёз ударил запах чернослива. Дофламинго со всей силы сжал тяжёлые цепи и впервые за долгое время закричал, раздирая горло.***
В преддверии Нового Года в Доме всегда становилось чуть более шумно и суетливо, чем обычно. Ещё с начала декабря все помещения постепенно начинали приобретать праздничный вид, на проигрывателе всё чаще звучали зимние песни, а дети всё более недвусмысленно намекали, что страстно желали найти под ёлкой. К счастью для Дофламинго — и бюджета Семьи, — мечты у них были довольно прозаичными: Баффало просил мячик, наборы солдатиков, модель пиратского корабля в стиле «собери сам» или другие вещи, которыми обычно и увлекались мальчишки его возраста; Детка Пять в обязательном порядке писала в послании, что хочет корзинку сладостей и новые мишени для стрельбы, Деллинджер довольствовался погремушками и цветными кубиками, а Ло перечислял список интересующих его книг, скромно добавляя в конце, что будет рад прочитать хотя бы одну из них. …Дофламинго покупал ему все и никогда не скупился на подарки для остальных, а Росинант с удовольствием помогал — пожалуй, это была одна из вещей, которая их действительно объединяла. Они хотели видеть этих детей счастливыми. — Нам нужен олень! …Даже если их желания внезапно становились совершенно безумными. Дофламинго помнил, что заявили ему это хором, а стоявший позади маленьких бестий Гладиус только виновато развёл руками. — Чтобы он нас катал по воздуху, как Сегацу-сана, — деловито уточнила Детка Пять, и Баффало активно затряс головой, одобрительно мыча — рот у него был занят печеньем. Ло же только поправил шапку и тихо произнёс: — А ещё санки. На спине мы все не поместимся, ну, или… это должен быть очень большой олень, — он задумчиво пожевал губу, размышляя, и спустя несколько мгновений мечтательно добавил: — Как в той сказке про Окинамахо. — Исключено, — Дофламинго отложил в сторону стопку документов — работу в праздники никто не отменял, — поправляя очки и хмурясь. Лица напротив явно погрустнели — ему это, чёрт возьми, совершенно не нравилось. И пусть речь шла в общем-то о ерунде, а у детей разве что опустились плечи и уголки губ, на языке уже ощущался солёный привкус, а в голове эхом отдавался плач. Последнее, чего Дофламинго хотел — видеть слёзы Детки Пять, которая будто вчера рыдала у него на плече, говоря, что она никому не нужна, или пустой взгляд Ло, потерявшего всякую надежду на лучшую жизнь — нет, даже просто на жизнь. Он смутно помнил своё зарёванное лицо в старом разбитом зеркале и не горел желанием освежать это в памяти. Никогда. Ни за что. — Где я вам достану его, умники, — проворчал Дофламинго в своей привычной манере, а Детка Пять вскинула полный удивления взгляд: — Ну, в лесу, разумеется. Мы же в Норт-Блю, тут холодно… — она взъерошила волосы на затылке и нерешительно посмотрела на Ло, который согласно кивнул и со знанием дела добавил: — А олени как раз водятся в таких местах. Я читал, что их шкуры отлично удерживают тепло, а ещё у них есть специальная жировая прослойка. — И они ходят стадом, — подхватил Баффало, едва не подпрыгивая от удовольствия. — Значит, если соберёмся, точно кого-нибудь поймаем! Дофламинго сжал переносицу двумя пальцами, подавив в себе желание обречённо застонать, — «Как же у этих детей всё просто, чёрт возьми!» — Ребята, вы усложняете, — Джолла как обычно бесшумно проскользнула в кабинет своего капитана, привычно хитровато улыбаясь и посмеиваясь. От неё пахло хвоей, кардамоном и свежей апельсиновой стружкой, а забавный цветастый фартучек был выпачкан в муке и ванили. Джолла чуть наклонилась к детям и, поманив к себе пальцем Детку Пять, нарочито громко прошептала: — У вас уже есть самый замечательный черво, ох-хохох-хох, — она вновь засмеялась, сипловато, возможно, слишком раскатисто для дамы, однако Джоллу это не слишком волновало, как и явный южный акцент вкупе с то и дело проскальзывающими диалектизмами. Она бросила быстрый взгляд на хмурого Дофламинго и подмигнула ему, на что у того дёрнулся глаз — какое счастье, что он почти не снимал свои очки. — Не понимаю, к чему ты клонишь, — холодно произнёс Дофламинго, вздёрнув бровь, но Джолла лишь вздохнула, поправляя цветные пряди: — Боже правый, да ладно Вам, молодой господин, Вы же прекрасно понимаете, — она махнула рукой в сторону окна. — Сейчас как раз полно облаков, а Ваша способность… Ручка, которую Дофламинго держал между пальцам, с тихим стуком приземлилась на стол, а очки слегка сползли — такой наглости даже он не ожидал и уже собирался сказать, что отказывается участвовать в подобном, но был прерван тотчас загоревшейся энтузиазмом Деткой Пять: — Тогда и санки не понадобятся! — она, полная детского восторга, бросилась к Дофламинго, а Ло с Баффало с восхищением посмотрели на Джоллу — та как обычно была чуть ли не героиней в их глазах. — Когда-нибудь я зашью тебе рот, — мрачно произнёс Дофламинго, пытаясь угомонить распалившуюся Детку Пять, которая уже порывалась разрисовать ему нос вырвиглазным красным фломастером, уверяя, что у «оленя Сегацу-сана было так же». — Жду не дождусь! — расхохоталась Джолла, подхватив на руки тотчас завозмущавшегося — и засмущавшегося — Ло, закружившись на месте под радостные возгласы Баффало, предвкушающего полёт над ночным Спайдер Майлсом среди снежинок и розовых перьев. …Дофламинго дёрнулся. Моргнул несколько раз и с непониманием уставился на смеющуюся Детку Пять, вопящего Ло, растрёпанную Джоллу и… себя? В костюме, а не тюремной робе, со всклокоченными волосами, загорелой, совсем не бледной как сейчас кожей и слегка перекосившимися очками. Дофламинго спиной почувствовал жар камина и шумно сглотнул, неверяще покачав головой. Должно быть, он сходил с ума — иначе как объяснить, что в ушах звенели детские голоса, что под ногами был не грубый камень, а мягкий ковёр… что Детка Пять, ненадолго прекратив свои попытки разукрасить несчастный нос более молодой версии, тыкнула пальцем в его сторону и радостно прокричала что-то Ло, который, спрыгнув с рук Джоллы, засмеялся в ответ. У Дофламинго на одно мгновение перехватило дыхание: как же давно он не слышал этого — не собственного безумного смеха, пустота которого набатом стучала по вискам, а простого и искреннего. Как же давно он не слышал этого от Ло. Дети перекинулись ещё парой фраз, хохоча и перебивая друг друга, а после бросились ему — ему ли? — навстречу. Дофламинго помнил, что у Детки Пять были ярко-красный бант на макушке, белое платье с маленьким сердечком на рукаве, которое он вышил своими нитями, и шоколад в уголках губ, а у Ло — его вечная шапка, небрежно повязанный платок на шее и коленки в пластырях — «Ну что за ребёнок, честное слово». Он машинально наклонился, расставив руки в стороны и подавшись вперёд — Дофламинго хотел запечатлеть это мгновение, а ещё лучше — действительно обнять этих двоих как тогда: просто позволить себе хотя бы на секунду почувствовать тёплые ладони Детки Пять и острые коленки Ло. Но ничего не было. Видение рассеялось, жар испарился — Дофламинго уткнулся лбом в решётку из кайросэки, обнимая пустой холодный воздух, пропитанный солью и влагой. В груди что-то сжалось — он с силой укусил себя за губу, чувствуя, как мороз проникает в лёгкие, покрывая их ледяной корочкой. Одно лишнее движение, и попрощаешься с жизнью, разорвав тонкую ткань на кровавые лоскуты. Дофламинго судорожно обхватил пальцами толстые прутья, едва сдерживая себя от какого-нибудь безрассудного действия, о котором обязательно потом пожалеет, и опустил голову, стискивая зубы. «Дыши, Дофламинго. Просто дыши».***
Дофламинго нашёл их зимой тысяча пятьсот девятого в квартале Тюнелиянес северного городка Пимёс: совершенно непримечательного, наполненного свойственными таким местам унынием и мраком, в которых уже давно потонули все жители. Вероятно, он бы даже не обратил внимания на странную парочку, если бы не зелёные волосы, выделявшиеся ярким пятном на тёмно-сером фоне. Это… заинтересовало. Заставило раскрыть глаза чуть шире, а затем сощуриться, внимательно оглядеть две щуплые фигурки в лохмотьях и с растрёпанными прядями, напоминающими вьющийся клубок литлгарденовских ядовитых змей. Дофламинго никогда не отрицал, что был падок на необычное, а потому, приказав Гладиусу присмотреть за детьми, растворился в жидком сумраке, поспешно зашагав по узким грязным улочкам, надеясь, что замеченные им не ушли далеко. Он хмурился из-за тумана, кутался в шубу, мысленно проклиная сырость, однако судьба всё же улыбнулась ему: цель обнаружилась на полузаброшенной пристани среди худых лодок и шхун с рваными парусами. Дофламинго втянул холодный морской воздух и ступил на чуть прогнивший помост, который предательски скрипнул, заставив парочку резко обернуться, а его самого — податься ближе, вглядываясь и с трудом различая в серой дымке девичьи острые черты лица, блёклые, плотно сжатые тонкие губы и льдисто-голубые глаза, смотревшие одинаково голодно и зло — о, Дофламинго хорошо знал этот взгляд. Слишком хорошо. Он помнил, как в следующую секунду девушка, что была выше и явно старше, рысью метнулась к нему, уже занося нож, а та, что поменьше, заревела — так громко, надрывно, истошно, что Дофламинго растерялся, едва не пропустив удар, однако спустя мгновение уже крепко связал нитями обеих, притянув ближе. Потом были крики, угрозы, попытки вырваться и сбежать. Слёзы. Молчание. Много молчания, тягучего и долгого — сейчас Дофламинго даже не был уверен, что хуже: томиться в одиночной камере на шестом уровне Импел Дауна в звенящей тишине или слушать тогда тоскливые завывания ветра, отсиживаясь в тесном номере отеля вместе с двумя желающими прикончить его дикарками — погода была слишком поганой, чтобы отплывать, и прогнозы синоптиков по радио-денденмуши на ближайшую неделю не внушали надежды. Настроение поднимали только Гладиус, быстро сориентировавшийся в ситуации и мужественно принявший на себя заботу о Детке Пять с Баффало, и вино — к приятному удивлению Дофламинго, оно оказалось здесь весьма недурным, отлично согревающим вечерами, делающим молчание не таким тяжёлым. Впрочем, даже не будь вина, Дофламинго не сдался бы. Он очень хорошо умел ждать. — …Что тебе нужно от нас? И в конце концов дождался. Вопрос был сродни капле, упавшей на водяную гладь и пустившей по ней расходящиеся к берегу круги. Дофламинго оторвался от изучения «МЭГ», внимательно посмотрев на угрюмую девушку, и спокойно ответил: — Для начала я хочу узнать ваши имена. В комнате отчётливо послышались скрип зубов и шорох вперемешку с руганью, но Дофламинго было всё равно: на цветных стёклах солнцезащитных очков беспорядочно плясали блики-огоньки, отбрасываемые пламенем в камине, а сам он оставался неподвижным и безмолвным. Девушка в углу тяжело вздохнула. — Моне, — процедила она, будто плевалась ядом. Дофламинго слегка позабавило это, и его губы растянулись в привычной безликой улыбке. — А её, — кивок головой в сторону тихо сопящей девочки, — Шюгар. — Ясно, — Дофламинго улыбнулся ещё шире и быстро облизнул губы, окончательно отложив газету в сторону, после чего чуть склонил голову, присматриваясь. Изучая. Моне надменно вздёрнула подбородок, не отводя взгляда, а Дофламинго почувствовал, что, кажется, даже слегка восхищён. Моне не пряталась. — Вы сироты? — Да, — нехотя выдавила та, непроизвольно закусив губу, и Дофламинго поморщился: сначала Детка Пять и Баффало, внезапно свалившийся на голову Деллинджер, потом сбежавший Ло, теперь эти две — сколько брошенных на произвол судьбы детей ещё осталось, скольких ещё он примет в Семью? Дофламинго понятия не имел, но уже предчувствовал много головной боли и ехидные комментарии Крокодайла. — Дофла, а ты уверен, что у тебя не детский сад? — Помолчи, ты просто завидуешь, что я сразу вижу молодые таланты. — Ах, это теперь так называется?.. — Что ж, — Дофламинго разом отхлебнул примерно треть «Déesse» и, утерев губы кончиком большого пальца, сложил руки в замок, подперев подбородок. — Тогда позволь поинтересоваться, умеешь ли ты делать что-нибудь полезное? — Убивать, — мрачно сообщила Моне, посмотрев на него исподлобья. — Обычно это кто-то из мелкой знати вроде… — она зябко передёрнула плечами. — Вроде мелких баронов из Вест-Блю. Или их приближённых, — уголки бесцветных губ чуть опустились. — Ничего особенного. — Тем не менее, звучит как работа для профессионального наёмника, — Дофламинго оглядел девочек ещё раз и многозначительно выгнул бровь. — По вам и не… — Заткнись, — прошипела Моне, прекрасно понимая, что он хочет сказать, и, немного помолчав, тихо добавила: — Не всегда деньги принадлежат только тебе, знаешь ли. Лицо Дофламинго потемнело, а крепкие пальцы опасно сжали жалобно хрустнувшее горлышко бутылки — продолжение не требовалось. Он знал, о чём говорила Моне. Он, будучи сопливым мальчишкой, рыскающим по бедняцким кварталам Северного Города вместе Крокодайлом, Михоуком и Верго, такими же зелёными, нескладными и голодными, в поисках еды и каких-никаких денег, тысячу раз сталкивался с алчными, не желающими пачкаться в крови ублюдками, которые не стеснялись поручать никому не нужными детям самую грязную и опасную работу, а потом забирали большую часть выручки, с глумливой улыбкой грозя перед носом шестизарядным сорок четвёртого калибра и запихивая золотые монеты за пазуху. Дофламинго помнил холод металлического дула и острое желание выхватить чёртов флинтлок, чтобы запустить пулю в уродливый лоб — желательно свинцовую. — Да, — он отпил из бутылки ещё раз, практически осушая её, и снова сказал, будто не мог поверить до конца в собственные слова: — Да. Моне тихо вздохнула, ничего не ответив, и перевела взгляд на единственное окно. Уже который день там бушевала метель, а пейзаж почти не менялся: тёмный, хоть глаз выколи, разбавляемый ледяной белизной, разрезающей звенящий от мороза воздух. В Пимёсе была не кончающаяся ночь, а Дофламинго развалился у камина в яркой гавайской рубашке и вечных солнечных очках. Моне хрипло засмеялась: в её голосе прорезалось горькое веселье, до ужаса напомнившее Дофламинго своё собственное, и он почти задохнулся, впившись в визави невольно распахнувшимися глазами. Она была совсем худой — тонкие косточки проглядывались сквозь драную одежду, подрагивали по привычке напряжённые узкие плечи, заставляя зелёные кудри едва заметно трястись. Моне страшилась, но была полна решимости идти до конца: ей нужно выжить, ей нужно позаботиться о дорогой сестрёнке. Горло Дофламинго опасно сдавило, а пальцы затряслись: выныривая из глубин сознания, он помнил, что, прежде чем выйти из номера покурить, бросил через плечо сухое: — Сработаемся. …А затем растворился в полутьме узкого коридора — шаг-два, и вот он снова в Импел Дауне среди мрака и сырости. Цепи отчаянно зазвенели, его залихорадило, почти выкручивая наизнанку. Дофламинго ненавидел себя за то, что снова возвращался к нему, — даже больше, чем за глупый проигрыш Мугиваре и слёзы Ло.***
За полгода жизни на свалке Северного Города Дофламинго, поначалу беспрерывно плакавший по ночам, привык ко всему: к почти всегда затянутому серыми облаками небу — такому чужому, совсем не похожему на то, что было над Мари Джоа, — холоду, унылому виду из мутного окна по утрам — Крокодайл говорил, нужно радоваться, что оно вообще есть. Впрочем, он так ко всему относился: смертельно бледный, не жалующийся на жизнь и не ждущий подарков от судьбы, Крокодайл обнаружил Дофламинго и Верго в полуразрушенной хижине, плачущих и, откровенно говоря, не особо соображающих, что делать. Требол ушёл — правда, временно, по его же словам. Сказал, что на год-два им нужно разделиться, чтобы он набрал больше потенциальных членов команды и нашёл для них самый лучший корабль, а ребята собрали хоть сколько-нибудь денег и стали сильнее. Это звучало разумно, но ровно до того момента, пока Дофламинго с Верго не осознали: они одни среди мусора, грязи и редких бездомных, в месте, пропитанном болезнями, тленом и отчаянием. Дофламинго, яростно утерев слёзы, поклялся себе быль сильным и не бояться, а Верго поддержал его, но в день перед осуществлением обещания оба всё же позволили себе небольшую слабость: забились в угол и тихо заплакали — будто в последний раз. Тогда-то Крокодайл и нашёл их. Дофламинго помнил его пасмурное, разделённое на две части грубо зашитым шрамом лицо, искусанные губы и встревоженные чёрные глаза с залёгшими под ними синяками. Помнил сорвавшийся с его губ сиплый выдох и короткое: «Помощь нужна?»; его холодное прикосновение узкой ладони ко лбу и неловкое похлопывание по плечу. — Пойдём со мной, странный мальчик в очках. И друга своего забирай. …Дофламинго хрипло засмеялся, прикрывая глаза. С того момента прошло более тридцати лет — за всё это время Крокодайл называл его и «Дофламинго», и «Дофла», и «Доффи», и «пернатая задница», но это тихое «странный мальчик в очках» навсегда врезалось в память и всякий раз вызывало ностальгическую улыбку. «Всё будет в порядке, мальчик. Не плачь». Крокодайл был спокойным, рассудительным и на тот момент уже заботился об их ровеснике, с виду неприветливом парнишке Михоуке, который, пусть и встретил их с мечами наготове, после стал относиться гораздо радушнее, а спустя полтора года и вовсе стал кем-то вроде… брата? Дофламинго было страшно называть этим словом любого кроме Росинанта, воспоминания о котором до сих пор сковывали сердце, однако и Михоук, и Верго, и Крокодайл делили с ним еду, постель, выручку, а самое главное — моменты, делавшие Дофламинго почти счастливым. Когда снаружи становилось темно и промозгло, они закрывали все двери и окна в лачуге, заткнув щели сухим мхом, разжигали огонь в самодельном камине, а после зарывались в солому и старые одеяла, стараясь лечь к друг другу поближе. Дофламинго любил нырнуть в объятия Крокодайла, прижимаясь спиной к животу, подтянуть к себе Верго с Михоуком, устроив голову у кого-то из них на плече, и закрыть глаза, прислушиваясь к рыданию ветра в дымоходе, сонному бормотанию лежащих рядом товарищей и тиканью огромных старых часов, найденных на свалке, — оно заменяло стук материнского сердца. Временами издалека, с улицы, доносились пение и скрежет — это пьяные и оттого радостные бездомные, нашедшие поломанные инструменты, играли музыку жизни, отчаянно водя смычком по лопнувшим струнам или стуча огрубевшими пальцами по сломанным клавишам. Дофламинго напрягал слух и едва заметно улыбался, ловя звуки, отдалённо напоминающие канте гранде с сепсионом, или слыша задушевные песенки под фарруку. В темноте раздавались надтреснутые стенания бродяг, тоскливые крики и воркование ночных бабочек, порой забредавших на окраины. По мере того, как Дофламинго засыпал, всё сливалось в один фоновый убаюкивающий шум, и становилось не так холодно и страшно — казалось, что он вернулся на Мари Джоа, а мать присела у изголовья кровати и оберегает его сон, напевая колыбельную. …Дофламинго прикрыл лицо ладонью, зажмурившись до цветных пятен перед глазами, и скипнул зубами, непроизвольно крупно вздрогнув. Их совместный сон, долгие беседы, вылазки в город, попытки утешить друг друга — воспоминания о жизни на свалке замелькали будто кадры на плёнке, которую прокручивали с бешеной скоростью, голова закружилась, и Дофламинго уже подумал, что потеряется в них, себе, однако в последнее мгновение выхватил выделявшееся особенно ярко, нырнув туда с головой, полностью растворяясь. …В тот день погода была на редкость восхитительной: на море царил штиль, а насыщенно-голубое небо, украшенное густыми белоснежными кучевыми облаками, ослепляло вместе сияющим солнцем, величественно возвышающимся над землёй. Дофламинго помнил, что поправил слегка съехавшие очки и улыбнулся — как самый обычный ребёнок, предвкушающий нечто волнительное и особенное. Нагретое железо под ногами ощущалось, но не до боли в ступнях: Дофламинго несколько раз потянулся в разные стороны, разминая затёкшие мышцы, и решительно посмотрел на блестящую морскую гладь, а после вновь перевёл взгляд на небо — отчего-то в тот миг ему казалось, что именно сегодня получится, из-за чего сердце в груди робко трепетало в ожидании. По спине пробежался табун мурашек, когда он, взволнованно покачиваясь на носочках, выпрямился в полный рост, дыша глубоко и неровно, считая секунды. «Давай, Дофламинго. Вперёд». Первый осторожный шаг, другой, третий — и вот он уже нёсся по гладкой фальцевой кровле, стуча босыми пятками в такт бешено колотящемуся сердцу. Перед глазами проносились разговоры с Крокодайлом, говорящим, что всё ещё будет, и помогающим забинтовать разбитые в кровь коленки, в ушах беспрерывно звучало отрывистое суровое «не останавливайся», которое так любил повторять Михоук, а на плече ощущались фантомные прикосновения пальцев Верго, сжимающим его плечо в молчаливой поддержке всякий раз, когда разочарование накрывало с головой. Дофламинго ненавидел быть слабым и опасался доверять, но эти трое, наглые и беспардонные, совершенно не поинтересовавшись его мнением, протягивали руку помощи, когда он совсем не ожидал. Поначалу это напрягало и даже пугало, однако со временем, двигаясь медленно и настороженно, Дофламинго всё же смог научиться принимать, смог научиться хотя бы частично открываться после пережитого и теперь ощущал, как внутри бурлила и пенилась смесь новых и доныне забытых чувств, заставляя подрагивать. А море, бескрайнее и прекрасное, всё приближалось, а вместе с ним и момент истины. Дофламинго укусил себя за губу, отводя правую руку назад, и чуть нагнулся, готовясь — на кончиках пальцев, исполосанных тонкими белыми шрамами, почувствовалось лёгкое покалывание, а в следующую секунду сквозь кожу уже проглядывались верхушки поблёскивающих тонких и обманчиво хрупких нитей. Когда до края оставалось буквально пару шагов, Дофламинго на долю секунды закрыл глаза, как перед погружением, а затем распахнул глаза, резко выбросив правую руку, выпуская сразу несколько нитей к ближайшему облаку, которые, извиваясь и переплетаясь, помчались с бешеной скоростью прямо вверх — не опадая, не сбиваясь, не рвясь, они двигались так же решительно и безошибочно, как и сам Дофламинго, который, ненадолго ухватившись пальцами за крышу, присел, отталкиваясь, и прыгнул, следуя за нитями, изо всех сил надеясь, что они успеют зацепиться за облака. «Прошу, прошу, прошу…» В воздухе получилось замереть лишь на несколько мгновений, после чего земля начала стремительно приближаться. Дофламинго с мольбой посмотрел наверх, чувствуя, как из-за солнца начинают слезиться глаза — и даже очки не спасали. «Ну же, давай, чёрт возьми!» Дофламинго максимально вытянул руку, будто пытаясь коснуться неба, и подался выше вопреки земле, упорно тянувшей его на себя. «Чуть-чуть, совсем чуть-чуть…» В тот момент, когда до падения уже оставалось метров десять, а отчаяние почти подавило взращенную веру и вспыхнувшую сегодня ослепительнее прежнего надежду, Дофламинго резко остановился, пружиня, после чего по инерции взлетел на пару метров вверх, чувствуя, как всё почти исчезнувшее возрождается заново, наполняя тело диким восторгом, который, не сдерживаемый абсолютно ничем, вырвался ликующим воплем, разнёсшимся по всей округе. Дофламинго, улыбающийся и смеющийся, схватился дрожащими от переизбытка эмоций пальцами за нити, немного отклоняясь назад, и решительно дёрнул их на себя, взлетая стрелой, будто отталкиваясь ногами от воздуха, который неожиданно стал более надёжной опорой, чем земля. Нити, родные, привычные, давно ставшие частью него самого, тянули к сверкающему небу и солнцу, и Дофламинго впервые был только рад повиноваться. За спиной на месте острых лопаток будто выросли крылья, о которых ему шутя рассказывала мать, и Дофламинго, вдохновлённый и наполняемый восхитительным чувством свободы, ощущал себя победителем, истинным королём всех неохватных морей и океанов, вольных небес, манящих за собой, обещающих настоящее раздолье. Где-то внизу послышались радостные выкрики, и Дофламинго обернулся, видя ребят: свистящего Михоука, который запрыгнул на спину к Крокодайлу, тепло улыбающемуся и выглядящему особенно очаровательно в этот солнечный день, Верго, который, сложив ладони рупором, поздравлял и подбадривал его во всю мощь своего голоса, задыхаясь от восторга не меньше, чем сам Дофламинго. Сердце от этого затрепетало ещё сильнее, из груди вырвался искренний счастливый смех, и Дофламинго, держась за нити одной рукой, схватился за дужки очков, без колебаний стаскивая их и отчаянно махая в ответ, щурясь от солнечных лучей, но ничуть не жалея о своём решении: голубые глаза буквально светились, искрясь, а Королевская Воля вырвалась мощным потоком ввысь, озаряя всех и вся ярчайшим светом, божественным и восхитительным. «Я свободен. Я счастлив. Я…» …Дофламинго рвано схватил волглый воздух сухими губами, резко подаваясь вперёд, — очки, и так сползшие на кончик носа, с тихим стуком упали на камень, а лицо обжёг холод кэйэросеки: он вновь вернулся в Импел Даун, прогнивший и враждебный, совсем не такой, как небесные просторы. Сердце сжалось от невыносимой боли, и Дофламинго едва заглушил совсем уж жалкий вой, сползая ниже и утыкаясь лбом в пол. Душа, всегда рвавшаяся к независимости и свободе, сейчас могла лишь страдать от тисков цепей и наручников, яростно пытаясь вырваться на волю и причиняя своему владельцу лишь больше мучений. Дофламинго сжал кулаки, впиваясь ногтями в кожу ладони, и дёрнул руками, в очередной раз пытаясь высвободиться, но тщетно — по шестому этажу только разнёсся тихий печальный звон, который почти мгновенно поглотили тьма коридоров и далёкий смех караулящих Дозорных.***
«У меня некрасивые глаза, некрасивая душа, Не проси сказать обратного…» © алёна швец, «некрасивые глаза»
Ро-си-нант. Дофламинго хрипло выдохнул, сквозь полуопущенные ресницы замечая образовавшееся облачко пара, и почувствовал, как сердце предательски кольнуло. Даже после стольких лет, стольких бутылок «Déesse» тридцать второго, стольких слёз он не мог забыть: на запястьях всё ещё белели шрамы, на шее болталась тусклая, потемневшая с годами цепочка, а где-то на полуразрушенной Дресс Розе под обломками королевского дворца — «Интересно, удалось ли восстановить?» — пылилась стопка зернистых фотокарточек с помятыми углами. Дофламинго помнил всё. Руки, голос, неловкость движений — даже то, какими мягкими были волосы Росинанта, как приятно было перебирать их пальцами или расчёсывать по утрам. Как он обнимал, как говорил, что любит старшего братика, как доверчиво сжимал его ладонь, когда боялся чего-то. Какими красивыми были его глаза. Отражение чистой сути, прозрачно-голубые, словно река Камигами, опоясывающая Мари Джоа, они излучали доброту и спокойствие, как и у матери. Дофламинго помнил, что не мог перестать любоваться ими, смотрел, не в силах оторваться, будто пытался понять что-то для себя. Он, восхищённый, покорённый, жадно ловил каждую эмоцию Росинанта, завороженно следя, как взгляд становится полным тепла и нежности, надежды — «Клянусь, я никогда не брошу тебя, обещаю, у нас будет счастливая жизнь» — и воодушевления… Недоверия. Боли. Отчаяния. Когда мир начал рушиться, а глаза Росинанта, заставившие на секунду по-настоящему испугаться, остекленели, Дофламинго показалось, что его сердце сжали ледяными пальцами. — Чудовище! …А затем вырвали, оставив зияющую пустоту в груди. Росинант, потрясённый и убитый горем, убегал прочь, а Дофламинго мог только хватать ртом воздух — кажется, только что его лишили ещё и лёгких. На следующий день ему показалось, что он выплакал все слёзы, опустошил себя полностью, оставив ничего, непривычное и бесцветное. Ещё никогда Донкихот Дофламинго так жестоко не ошибался. Потому что быть брошенным и преданным, опуститься на самое дно, лишившись самого дорогого, — это нестрашно. Гораздо страшнее спустя много лет с кое-как, но всё же зашитыми ранами подумать, что наконец обрёл нечто, отдалённо напоминающее счастье, а после разбиться вдребезги, раздираемым ужасом и горестью. …Дофламинго помнил, как было холодно, слишком холодно даже для северного острова: как колючие хлопья оседали на подсыревшей шубе, царапали обветренное лицо, когда срывался нежданный холодный вихрь, а мороз проникал под кожу, выжигая всё тепло подчистую. Ему до последнего не хотелось верить в правдивость своих предположений, но Дофламинго ещё в восемь лет решил, что больше не ребёнок и не должен убегать от реальности в такие моменты — а потому, едва повесил трубку после звонка Верго, не раздумывая создал Птичью Клетку и, достав пистолет, направился к вершине снежного холма. Он пытался подготовить себя, считал шаги, силясь выровнять дыхание. Вокруг не было ни души, — лишь вдалеке доносились крики и чьи-то выстрелы — и на фоне хрустящей под ногами ледяной корки и воя ветра Дофламинго отчётливо слышал, как гулко стучит его сердце, заставляя пальцы нервно извиваться. Раз-два-три. Острым нюхом Дофламинго уловил запах подвяленного чернослива ещё до того, как увидел Росинанта: раненного, замёрзшего, избитого стоящими рядом и зло скандирующими предатель членами Семьи; раскинувшегося и едва опирающегося на сундуки позади него. В голове Дофламинго невольно возникла картина, когда они, ещё совсем маленькие, падали спиной на снег и, водя руками и ногами, рисовали ангелов — у Росинанта всегда получалось здорово. «Нет, — Дофламинго помотал головой, отгоняя воспоминания, от которых сейчас становилось только хуже, — не сейчас». — Мы не виделись шесть месяцев, — его голос не дрогнул, и Дофламинго мысленно похлопал себе, зачем-то издевательски добавляя: «Ну какой молодец». Росинант же молчал. Молчал так долго, так мучительно, что Гладиус, явно устав ждать, замахнулся, чтобы ударить посильнее, но Дофламинго, не узнавая самого себя, грубо оборвал его: — Хватит, — и, столкнувшись с полным удивления взглядом, тихо добавил: — Я сам. Все члены Семьи понятливо кивнули, отходя подальше, а плечи Росинанта, укрытые потрёпанной шубой, затряслись от беззвучного смеха — снежные хлопья, осевшие на чёрных перьях, взметнулись в воздух, а затем медленно опустились вниз. Кровь и помада перемешались: у Росинанта была разбита нижняя губа, а на щеках алели отметины от ударов и мазки. Дофламинго незаметно дёрнул себя за штанину, подавляя ужасное, резко всколыхнувшееся желание подойти ближе, сесть на колени и медленно слизать всё красное, дыша глубоко и размеренно, наслаждаясь запахом своего дорогого брата. Ему хотелось сказать что-то — Дофламинго чувствовал, но не мог сформулировать, — однако Росинант любезно избавил его от мук раздумий: натренированная рука с подтёртыми подушечками пальцев и сбитыми костяшками скользнула за пазуху, а в следующую секунду на Дофламинго уже смотрело дуло пистолета, на мгновение вызвавшее неприятное дежавю. «Не сейчас, не сейчас, не сейчас». — Ноль… — с первым словом с потрескавшихся окровавленных губ сорвался рваный выдох, — один… семь… четыре… шесть. Шесть-четыре-семь-десять. Ро-си-нант. Ро-ши-на-тен. Дофламинго это определённо не забудет. — Мой, — говорить, даже дышать тяжело. Воздух, пропитанный озоном, теперь будто налился свинцом, медленно оседал в лёгких, рассыпался, заставляя выкашливать пыль, — воинский номер… коммодора Морского Дозора. Никогда. Пальцы затряслись, извиваясь ещё сильнее. — Я внедрился в твою Семью, — хриплый голос почти заглушил щелчок от провернувшегося, чуть ржавого барабана, — чтобы остановить трагедии, которые ты намерен совершить в будущем… — Росинант судорожно втянул в себя воздух, едва слышно добавив: — Прости, что лгал тебе. Я не хотел, чтобы ты меня ненавидел… «…Ло», — договорил про себя Дофламинго, тихо горько усмехнувшись. Он умел складывать два и два, а ещё чувствовал, как эмоции подступают к самому краю, клокоча и вскипая. Дофламинго ненадолго запрокинул голову, прерывисто вздохнув, а затем нахмурился, стиснув зубы и сжав кулаки: он прекрасно помнил и знал, что ненавидеть гораздо проще, чем испытывать боль. «Ты лгал этому мальчику, а теперь в последние минуты жизни извиняешься в пустоту. Ты жалок, о, как же ты жалок, чёрт подери…» — Довольно пустой болтовни, — голос низкий и тяжёлый даже для Дофламинго. «…«Прости меня, моя любовь», да, Роси?» — У меня к тебе всего два вопроса: где фрукт «Опе-опе», — Дофламинго, пытаясь унять непослушные пальцы, до красных полос на ладонях сжал пистолет за спиной, зло искривив губы, — и где Ло? «Не смей молчать, Росинант, отвечай сейчас же, отвечай немедленно… Это ты, ты забрал Ло!.. Нашего Ло. Моего Ло». — Этот фрукт, — Росинант вновь закашлялся, едва прикрывая рот ладонью, и посмотрел на брата из-под полуопущенных век, — я заставил Ло… съесть его. «Что?..» — Теперь он фруктовик. Морозный воздух разрезали чьи-то крики и шум лопастей, а Дофламинго показалось, что он вернулся на десять лет назад, когда, будучи совсем новичком, трясся от гнева, глядя, как тогдашний самый влиятельный брокер подпольного мира с идиотской усмешкой медленно и с явным наслаждением разрывает у него на глазах его кропотливо расписанные предложения и стратегии к предстоящему собранию — «Ай-яй-яй, ну какая жалость». Дофламинго почувствовал, как ярость взметнулась бешеной волной до невообразимых высот — он ненавидит, когда нарушают его планы. А ещё никому и никогда не позволит издеваться над собой. «После того, как я нашёл нужного человека, подчинив себе, выследил этих ничтожных пиратов, был готов забрать фрукт, ты, Росинант… перечеркнул всё одним действием. Одним действием. Потому что решил, что нужно по-другому. Потому что… Потому что…» По виску скатилась капля пота, и Дофламинго был готов поклясться, что услышал звук рвущейся бумаги и полное отчаяния, разлетающееся зловещим эхом «чудовище». Чудовище. — И он уже выбрался из твоей клетки! — голос Росинанта наполнился странной надеждой, заставившей Дофламинго поморщиться. — Пока мы здесь разговариваем, Ло наверняка уже находится под надёжной защитой на одном из разведывательных кораблей дозора!.. — теперь добавились нотки торжества: Росинант, которого, казалось, сломали, чувствовал — и был — победителем, поставившим на кон всё и воспарившим до небес. Истекающий кровью, криво улыбающийся, с горящими глазами. Живой. И возвышающийся над Дофламинго, который каменной статуей застыл на одном месте, отбрасывая блёклую тень. — Тебе его не достать… Дофламинго шумно сглотнул скопившуюся вязкую слюну и впился взглядом в брата — о, как хорошо, что на нём были очки, иначе тому явно не поздоровилось бы. «Ты… сволочь, Росинант». — Молодой господин! — звонкий голос Детки Пять донёсся сверху. Погружённый в собственные яростно-болезненные мысли, не отрывающийся от брата, Дофламинго не сразу осознал, что зовут именно его. Он чуть вздрогнул, моргнув несколько раз, и слегка рассеянно посмотрел на размытый метелью силуэт Детки Пять, отважно стоящей на спине Баффало. Взволнованной и встревоженной. Дофламинго ненадолго прикрыл глаза и, едва шевеля губами, попросил, чтобы эта девочка никогда его не предавала. Он просил у Бога, в которого никогда не верил. — …Мы недавно подслушали, что Дозорные схватили какого-то мальчишку! Новость заставила Дофламинго встрепенуться, выбраться из кокона меланхоличных тягучих мыслей и недовольно выкрикнуть в ответ: — Почему вы сразу мне не сказали?! — Мы не думали, что это Ло! — сразу же последовало совместное, а Дофламинго лишь оставалось сдержаться, чтобы не зарычать — с каждой секундой ситуация становилась всё хуже, хотя буквально пару часов назад он думал, что операция пройдёт гладко и быстро. — Мы должны немедленно это проверить! — Дофламинго посмотрел на членов Семьи и махнул рукой, отдавая приказ. — Приготовиться к отплытию! Если это правда, нашей основной целью будет потопить судно… — ветер, ударивший в лицо, заставил на мгновение прерваться, морщась. — И вернуть Ло! — Есть, капитан! — послышался в ответ нестройный хор голосов, и все засуетились, спускаясь с холма и бегом направляясь в сторону корабля. — Зачем… — Росинант говорил сипло, почти неразличимо на фоне поднявшейся суматохи, усиливающегося грохота и участившихся выстрелов, однако Дофламинго всё равно услышал его и медленно повернулся к брату, плотно сжав губы в тонкую линию и сдвинув брови. — Зачем?.. Что ты намерен сделать, вернув его? Дофламинго многое хотелось сказать. Например, что прямо в эту секунду он ненавидит решение, которое принял Росинанат, заставив Ло съесть фрукт, потому что желает бессмертия и теперь явно будет вынужден искать другой способ. Или что он… тоскует. По злым серым глазам, по ворчанию, по робким объятиям, по редким улыбкам. По тому, как доверчиво прижимался Ло ближе, когда приходил к нему ночью в поисках спасения от кошмаров. Дофламинго шумно сглотнул, в панике осознав, что находится в шаге от того, чтобы схватить Росинанта за грудки и, потеряв всякое самообладание, заорать: «Верни мне его!» И сам вернись. Росинант смотрел на него мрачно и выжидающе, не отводя взгляд и даже не мигая. Не показывал этого, но в глубине души безумно переживал за Ло, волновался, силясь скрыть дрожь. Дофламинго несколько раз быстро облизнув губы, ощущая, как они мгновенно высыхают на морозе, и остро почувствовал желание сделать… больно. Неприятно. Так, чтобы лицо брата хоть на секунду искривилось от страданий. Это было очень странно. И дико. Всегда он защищал его, не раз подставляясь под удар и рискуя, особенно когда приходилось выживать на свалке, убивал не раздумывая, если видел угрозу. «Каждый, кто сделал тебе больно, покойник». …А теперь хотел ударить, сломать, да хотя бы малость задеть — и больше этого только разрыдаться от бессилия, злобы, обиды и гнетущего чувства безысходности. Ненавидеть проще, чем испытывать боль. Ненавидеть проще. Ненавидеть… — Теперь, когда он съел этот фрукт, — лицо Дофламинго исказила совсем уж неестественная улыбка. — Что ж! Думаю, мне придётся хорошенько вбить ему в голову необходимость умереть за меня! Вот оно. Его маленькая победа: глаза Росинанта чуть распахнулись, и на долю секунды в них промелькнул неподдельный страх. — Только посмотри, сколько хлопот ты мне добавил, — Дофламинго наконец-то направил и свой пистолет на брата, сжав его покрепче. — Зачем ты встал у меня на пути, Коразон? Зачем ты заставляешь меня вновь убивать свою кровь и плоть?! На последних словах Дофламинго чуть не сорвался, незаметно укусив себя за губу и рвано выдохнув. Отца он ненавидел и прикончил, почти ни о чём не жалея, уповая на счастливую жизнь с братом на Мари Джоа. Росинанта он любил. Возможно, не так, как нужно, неправильно, криво, извращённо — но сколько бы Дофламинго ни ворчал на него, упрекая в неуклюжести, он никогда не хотел бросать его, никогда не хотел врать ему прямо в лицо. Он никогда не хотел предавать его. А теперь держал под дулом пистолета и не мог избавиться от возникающих в голове образов маленького, нежно улыбающегося Росинанта и мыслей о Ло, который наверняка будет плакать, много, очень много плакать, который определённо возненавидит его, когда узнает. — Ты… не выстрелишь в меня! — Дофламинго был правда счастлив, что носил очки, иначе сейчас выглядел бы просто тряпкой — спасибо, голос не дрожит. — Ты… такой же, как наш отец! На несколько секунд между ними повисла тягучая тишина, которую нарушил Росинант, выдав хриплое «Ха!». — Ло больше не станет слушать тебя, Доффи. «Не называй меня так». — Неминуемая смерть через три года… Его судьба… Он поборол её! — в голосе Росинаната слышалась искренняя гордость, и Дофламинго, как бы сильно ни желал отстраниться от брата сейчас, не мог не разделить его чувств, потому что тоже отчаянно хотел верить, что Ло сможет. — Это уже не тот заблудший ребёнок, прибившийся к безумному пирату, — Росинант резко встал и, не опуская пистолета, и решительно добавил: — Ему нечему учиться у такого… — на мгновение лицо напротив исказилось от боли, а глаза наполнились печалью, — воплощения зла, как ты! «Значит, вот кто я для тебя, Росинант? Значит, я… был для тебя им всё время с момента убийства отца? Что бы я ни делал, что бы я ни говорил… всё равно оставался чудовищем, дьяволом. Каждую грёбанную секунду, что ты был со мной… И для чего?» Дофламинго сжал пистолет до побеления костяшек, чувствуя запах металла. «Ты просто мог стать дозорным и не затевать эти идиотские игры, Росинант. Я бы понял. Я бы прекрасно всё понял». — Просто отпусти его! Теперь он свободен! Дофламинго вздрогнул, едва не уронив пистолет, слыша до боли знакомый, тихий женский голос в голове. — Свобода — это когда ты можешь отпустить свою боль, Доффи. «Отпустить?..» С губ почти сорвался истерический смешок, и Дофламинго почти с сожалением посмотрел на брата, едва заметно качая головой. Росинант ошибался — он был уверен в этом: в том, что Ло будет скован цепями, потому что слишком похож на него — будет рыдать, а после сделает «вершение справедливости» целью всей жизни, будет двигаться к ней долго и упорно, придумает сотни извращённых планов и не успокоится, пока не достигнет желаемого. «Ты помилован, Роси, и… я уже скучаю, — уголки губ Дофламинго дёрнулись, на секунду вызывая кривую улыбку на лице. — Впрочем, это лишнее, знаю». «Прощай, мой дорогой брат». Указательный палец надавил на курок почти без заминки, рука не дрогнула — и уже через несколько секунд пуля, рассёкшая воздух, беспрепятственно пронзила грудь Росинанта, на которой рядом с сердцами теперь распустились алые, пахнущие кровью розы: последнее прикосновение Дофламинго к брату, которое вскоре скроет искрящийся белый снег. «Увидимся, Ло».***
«Курение убивает, Ты поджигаешь вторую, Я помогла тебе выжить, Но ты влюбился в другую, Курение убивает, Ты поджигаешь вторую, Я помогла тебе выжить, Но ты, но ты, Но ты, но ты…»
***
У большинства простых людей ненависть к Драконьему Племени была неразрывно связана с ненавистью к Мари Джоа — обители зла, из-за которого страдали миллионы. Многие из них грезили тёмными ночам, дрожа под тонким одеялом, о том, как могли бы разнести к чёрту Святую Землю, сжечь всё дотла, заставив захлебнуться всех её жителей в крови и отчаянии. Дофламинго разделял страстную ненависть к Драконьему Племени и не меньше, а то и больше остальных желал уничтожить каждого оттуда, однако Мари Джоа по-прежнему была для него чем-то нужным и очень важным — её хотелось уберечь. Он размышлял об этом иногда: прикрывая глаза, возвращался на много-много лет назад, в те времена, когда, проснувшись рано утром, слышал мелодичное пение птиц и стрекот цикад, умывающихся в осевшей на листьях росе. Мари Джоа — это больше, чем просто остров; это его родина, кусочек маленького счастья, который застыл во времени и остаётся неизменным, что бы ни происходило. Дофламинго не мог вернуться, — и не только потому, что из-за отца вход ему был заказан — однако мог вспоминать, смакуя сладковато-горький привкус былого. …Дофламинго помнил мягкий свет и тихий голос матери, кажущийся сейчас одновременно безумно далёким и таким близким. Вот солнечные лучи осторожно проникают в комнату, скользят по разбросанным — они с Росинантом вчера засиделись до поздней ночи — игрушкам, по полупрозрачному кружевному пологу кровати, по шёлковому одеялу и, наконец, по его лицу, щекочут, заставляя звонко чихнуть. Дофламинго жмурится и открывает глаза — а в дверях уже стоит она, улыбаясь и негромко посмеиваясь. Дофламинго помнил, какой невероятной, почти божественной его мать была в белоснежных нарядах, которые могли себе позволить лишь члены Драконьего племени, какой счастливой, искреннее наслаждающейся прекрасным. Он не мог простить отца за то, что лишил её этого. — Элис ещё не проснулась, — голос звучит нежно и чуть звеняще, тотчас приковывая внимание Дофламинго. Она подходит ближе, протягивая руки, и заговорщицки подмигивает: — Давай приготовим что-нибудь вместе. …И Дофламинго никогда не отказывался: он помнил, что в такие моменты его наполняло что-то очень приятное, заставляющее всякий раз вскакивать с кровати и вприпрыжку подбегать к матери, которая брала его на руки и целовала, а после отправлялась с ним на кухню. В такие моменты он почти ни о чём не думал: ни о том, что еду здесь должны готовить рабы, ни о своих очках, которые благополучно забывал на тумбочке. Дофламинго помнил, что ему было тепло: так же, как когда мама учила играть его на рояле или рассказывала про Королевскую Волю, когда они с Росинантом, прячась под столом, читали увлекательные книжки, найденные в самых дальних уголках библиотеки, а потом наперебой делились друг с другом своими мыслями и идеями. Это были счастливые воспоминания. Они были наполнены любовью — да, сейчас Дофламинго, пожалуй, не побоялся бы использовать это слово, а всё благодаря ей. Ещё в детстве, живя на Мари Джоа, прочитав достаточно книг и будучи уже сознательным, в один момент он всерьёз задумался, способен ли на любовь и что это вообще такое. С одной стороны, его окружали знакомые члены Драконьего Племени, до умопомрачения обожающие сами себя, с другой — брат, относящийся ко всем по-детски просто и искренне, и мать, кажущаяся светлой и непорочной, — истинное воплощение всего, что так часто восхваляют в сказках, которые Дофламинго иногда читал, поджимая губы и недоумевая. Что из этого было верным, кто действительно мог любить? Он не знал ответа на эти вопросы, а ещё понимал, что не похож ни на кого, — и это запутывало только сильнее. Терзания могли бы продолжаться ещё очень долго, если бы в один вечер Дофламинго не подсел к матери в библиотеке и, сняв очки, честно спросил о волнующем, почти не страшась. «Почти» — потому что на долю секунды он действительно испугался, что мать подтвердит его опасения, признает неумение и, возможно, навсегда изменит своё отношение к нему. Дофламинго помнил, как, пытаясь ровно дышать, осторожно коснулся пальцами тонкого запястья, впервые будучи не в силах смотреть в чуть мерцающие голубые глаза. Помнил, как, ранее не испытывав никаких мук, почувствовал себя возможно неправильным — и как это было ужасно, совершенно непривычно и неподобающе для члена Драконьего Племени. — Никто не смеет сомневаться в вашем совершенстве. Вы — Боги! Дофламинго помнил, как ему внезапно захотелось рассмеяться — а что делать, если этот «кто-то» — ты сам, пусть и на несколько мгновений? …Когда мать коснулась его руки в ответ, Дофламинго показалось, что он обжёгся, и с губ против воли сорвалось тихое шипение, а ладони вспотели. — Доффи. Даже имя его на её устах звучало по-особенному. Шумно выдохнув, Дофламинго сжал рукав халата матери, напрягшись и приготовившись к худшему, однако, слушая глубокий ласковый голос, с каждой секундой распутывающий его клубок тревог и страхов, осторожно отделяя нити сомнений друг от друга, он чувствовал, как всё встаёт на свои места, а в конце едва не упал от накрывшей его волны, — мать не просто объяснила ему, что к чему. Она любила его. Она верила в него. Она сказала, что он тоже может любить. Осознание этого наполняло грудь странными, причудливыми эмоциями, точно описать которые Дофламинго не мог — он просто ощущал, как согревается сердце, как на губах против воли расползается глупая улыбка, а душа словно поёт — позднее, когда Дофламинго будет прокручивать разговор с матерью в голове, он внезапно поймёт, как же приятно быть для кого-то не чудовищем, а просто важным и нужным. Просто «Доффи». … — Конечно, Доффи. Конечно, я тебя люблю, мой дорогой. Конечно. …Гнетущая тишина камеры нарушилась каплей, соскользнувшей с одного из неровных камней в углу потолка камеры, тихо шлёпнувшись на гладкий пол прямо перед носом Дофламинго, который, однако, не обратил никакого внимания на неё — опустевшие, странно поблёскивающие глаза смотрели устало, а губы слегка подрагивали. Он чувствовал себя… измученным: из-за невозможности освободиться, из-за воспоминаний, действующих словно наркотик, дарящих временную радость, сменяющуюся после дикой, разрывающей на части болью, из-за мрака и холода — о, Дофламинго многое отдал бы сейчас за возможность просто полежать на пляже Дресс Розы, наслаждаясь солнцем и свежим чистым воздухом, не наполненным тлеющей сыростью, чужим горем и собственным ощущением обречённости. В голове вновь помутилось, из-за чего к горлу подступила лёгкая тошнота, и Дофламинго, будучи уже не в силах нормально держаться, прислонился к стене, почти полностью сползая вниз — силы медленно покидали его, а изнеможение утягивало в мёртвый пугающий сон, представляющийся Дофламинго мрачным болотом — таким же некончающимся, промёрзшим и кошмарным, как темнота, прячущаяся во всех уголках шестого этажа Импел Дауна. Он чувствовал, как тяжелеют веки и ослабевают пальцы, как тело становится чужим и совершенно непослушным — внезапный страх сдавил всё внутри, почти лишая возможности дышать, но Дофламинго только стиснул зубы — всё в порядке, он справится, должен справится, как и совсем остальным, — Дофламинго особенно уверился в этом, почувствовав слабое уветливое поглаживание своей щеки, и едва заметно улыбнулся: она была рядом с ним, а значит, всё точно будет в порядке. Липкая темнота задержалась лишь на мгновение, словно позволяла насладиться последними секундами, а затем накрыла полностью, забирая с собой навечно. Впрочем, теперь бояться было нечего: опускаясь на самое дно всё глубже, Дофламинго почувствовал сомкнувшиеся за спиной руки и пусть холодное, но до боли знакомое прикосновение ко лбу, поцелуй, который так часто утешал его после кошмаров вместе с тихими, исполненными нежностью словами: — Спи спокойно, сын мой. Просто спи.***
Oh, simple thing, where have you gone? I'm getting old, and I need something to rely on, So, tell me when you're gonna let me in I'm getting tired, and I need somewhere to begin, And if you have a minute, why don't we go Talk about it somewhere only we know? This could be the end of everything So, why don't we go somewhere only we know? Somewhere only we know…