«А что, если ты увидишь мою темную сторону? Никто никогда не изменит этого животного, которым я стал И мы верим, что это не настоящий я Кто-нибудь, помогите мне усмирить зверя, в которого я превратился» «Animal I have become» — Three Days Grace
Это волчий инстинкт, Легоши уже должен знать. Лучше уходить домой пораньше, когда на небе возвышается полная луна. Вместо этого он уговаривает себя остаться ненадолго, чтобы убрать оборудование и навести порядок в помещении: расположить кабели так, чтобы никто не спотыкался о них; настроить прожекторы так, чтобы завтра все было идеально, потому что Луису необходимо совершенство даже во время репетиций. Так что он все еще в театре, когда ему следовало бы быть в своей комнате, тихо затаившись от природного зова, как вдруг его уши улавливают слабый шум. Что это? Дыхание, возможно, шаги. Полная луна поднялась в небе и Легоши — дурак. Ему следует благодарить любого Бога, которому он молится за то, что родился плотоядным, иначе бы он умер много лет назад, поскольку не чувствует запаха, даже при полной луне. — Легоши, я искал тебя. Западня? О, да ладно, кто хоть раз слышал в истории животного мира травоядного, пытающегося остаться наедине с волком. — Луис! Что ты здесь делаешь?! — Легоши чуть не спотыкается о себя, и, роняя прожектор из рук, тут же бросается его подбирать, прежде чем он упадет на землю и разобьется. И хорошо, что он знал, что кто-то придет. Олень поднимает бровь, ожидая, пока до волка дойдет факт, что он уже говорил ему, что здесь делает. Почему ему нужно тусоваться с волком в изолированном и темном месте, где никого нет, в ночь полнолуния — вот настоящий вопрос, но это не тот вопрос, который задавал Легоши, поэтому он останется без ответа. По крайней мере, на данный момент. Легоши кладет прожектор и поворачивается, чтобы полностью сосредоточиться на олене, оказываясь с ним лицом к лицу. Он не слышал приближения. Вот тебе и превосходный хищник. Травоядный задался бы вопросом, что не так с этими оленьими инстинктами, надвигающимися таким образом к огромному серому волку — большому злому волку, одному из тех, кто может съесть тебя за раз в полную пасть и выплюнуть твои кости, но Легоши не травоядный, поэтому просто делает шаг назад, пока не ощущает, как холодный металл перил давит на его спину. Волк, пойманный в ловушку оленя. Как будто Луису никто не передал записку, чтобы проинформировать его, что технически он жертва, а не хищник. — Что… э… что я могу для тебя сделать? Луис смотрит на него, не говоря ни слова. Обычно он немного ниже волка, но это в основном потому, что Легоши скручивает шею и горбится, чтобы не выглядеть таким внушительным. Хотя бы не сейчас, — не сейчас, когда волк загнан в угол, а ледяные металлические перила давят в спину, заставляя выпрямиться во весь рост, если он желает сохранить между ними хоть какую-то дистанцию. — Луис? — Я хочу, чтобы ты меня укусил. Глаза Легоши расширились, он, должно быть, неправильно понял. — Нет, я не думаю- — Чего ты боишься, Легоши? Чего он боится? О, Луис спрашивает это так, как будто действительно верит, что Легоши настолько глуп ответить «ничего» с той дерзостью, отличающую всякого хищника. Чего он боится? Всего. Ранее установленной иерархии, жажды крови, коварного волчьего инстинкта, заставившем остаться в репетиционном зале только потому, что Луис вежливо попросил его об этом, в то время как голос разума в голове кричал во все горло: «Нет! Иди домой, сегодня полнолуние! Ты можешь и завтра установить прожекторы!» — словно в глубине души он знал, что Луис придет к нему позже. — Чего ты боишься? — снова спрашивает Луис, и когда Легоши не отвечает, он кладет руку на его морду, прижимая пальцы к носу и сжатым губам. Легоши заставляет себя задержать дыхание — сейчас вдохнуть запах оленя может оказаться смертельным. Однажды он уже был слишком близко: нежная плоть Луиса прижалась к его обнаженным клыкам, прижалась настолько, что остались две небольшие впадины в его мехе, но недостаточно, чтобы пролить кровь — недостаточно, но, возможно, если бы их не прервали в тот день… — Легоши, — голос Луиса чертовски пленительный, и он начинает чувствовать, как легкие горят изнутри. Нехватка кислорода становится весомее с каждой секундой. Он должен дышать. Но Хару — Верно, в тот раз он тоже был близок сдаться, чтобы поддаться своему инстинкту, — гораздо ближе. Он смыл ее кровь со своих когтей и несколько недель ощущал её запах на себе, пока не прошло некоторое время, прежде чем он выветрился, покрытый мылом, водой и потом. — Я не могу, — Легоши вздыхает, а затем ему приходится снова вдохнуть, и Луис пользуется этим, просовывая два пальца в рот и прижимая кончики пальцев к его шероховатому языку. Волк стоит неподвижно, застыв, глаза широко раскрыты, а зрачки настолько расширены, что радужная оболочка представляет собой ничто иное, как линию — говорят, как олень в свете фар, и о, ирония. — Только один раз, — пытается убедить Луис, говоря откровенную ложь. Единственный. Ах, это было бы почти смешно, если бы это только не было трагедией их жизни. — Нет необходимости в прелюдиях. Легоши спросил бы почему, если бы он только мог говорить. Спросил бы, что, черт возьми, он думает, что делает, но это было бы крайне лицемерно с его стороны, когда он ничего не делал, кроме того, как гонялся за карликовой крольчихой, поскольку чуть не убил ее в ночь полнолуния очень похожую на эту. Вот вам и здоровые межличностные отношения. Легоши задается вопросом, не в нем ли, в конце концов, проблема, если у него есть какой-то магнит, притягивающий и привлекающий травоядных, которых он не должен есть — не желает есть — но, по той или иной причине, он оказывается у него во рту. Возможно, это и так. Может быть, каждое животное, жаждущее смерти, чувствует тягу к нему. — Ну же, давай, Легоши, — давит на него Луис, и Легоши чувствует себя опьянённым. Он закрывает глаза, побежденный, молясь, чтобы не прийти в сознание будучи весь в крови и с желудком, полным кусков одноклассника. Закрывает рот, растягивая губы, впившись клыками в шерсть и кожу, но не в плоть — никогда, поскольку это и так достаточно тяжело, и если бы он испробовал вкус крови… Все же ему требуется вся сила воли успокоить свою челюсть, чтобы не сжать, не укусить и не отрубить эти пальцы. Он чувствует, как собственная кровь приливает к ушам, запах адреналина, его и Луиса — перебор, потому что он должен кусать, кромсать, жевать и… Он внезапно разжимает челюсть, мышцы болят от перенапряжения. Луис достает свои пальцы, покрытые слюной и с двумя полумесяцами на средних фалангах, и он смотрит на них так, словно удивляется тому, что они все еще прикреплены к его руке, — словно они и не были частью его тела. Легоши тяжело дышит, разглядывая как хищник, коим он и является. Луис должен почувствовать порыв убежать, установить между ними некую дистанцию, прежде чем волк решит, что этого недостаточно и было бы лучше его растерзать. Вместо этого Луис кивает в заговорщической манере — не в знак благодарности, но, в конце концов, даже если он согласился на его просьбу, волк на самом деле не понимает, почему он должен благодарить за то, что его укусил — и поворачивается спиной к нему, уходя. Поворачивается к нему спиной, словно это вовсе и не было практически приглашением пообедать им. Легоши видит напряженные мышцы на его шее, едва прикрытые воротником рубашки и знает, с тем же интуитивным и наследственным знанием, которое он имеет о вое на луну, в какое место ему следует укусить, чтобы обеспечить себе ужин. Легоши отстраняется от перил, отпуская металлический поручень, который он сжимал как якорь, даже не замечая этого. После чего слышит, как за оленем закрывается дверь.***
Только один раз, — говорил Луис. Единственный. И это тот раз. Последний. Точно последний. (Ты говорил это в тот раз и ещё, и ещё. Этот «последний раз» никогда не был единожды, никогда не был последним. Почему же ты хочешь, чтобы я сделал это? Но об этом Легоши не спрашивает.)***
В этом нет ничего сексуального или всё же есть. Возможно это гораздо эротичнее именно потому, что это даже отдаленно не похоже на старый добрый секс — за исключением того, что брюки Луиса скрутились на лодыжке, а язык Легоши вылизывает внутреннюю часть его бедра, проделывая путь до колена, ища лучшее место, чтобы вонзить клыки. Нет, руки недостаточно, поскольку шрамы видны — они не должны иметь улик. Нет, это маленький грязный секрет, скрытый от хорошего общества под слоями одежды, не пластыри. «Вы не ранены, Луис? Как это произошло? Вы хотите сделать перерыв? Вы уверены, что с вами все в порядке, Луис?» — Нет, пластыри вызывают вопросы, а вопросы вызывают подозреваемых. Ему сейчас не нужна плохая пресса. Конечно, он всегда мог бы остановиться, загнать хищника в угол и попросить его укусить. Порой Луис задается вопросом, что с ним не так, какие механизмы окончательно и непоправимо сломались, когда они его заперли в клетке, когда он был детёнышем. Легоши открывает пасть, показывая острый ряд зубов, из которых уже капает слюна, — зрелище, которое должно насторожить оленя — и оно, безусловно, с этим справляется. Луис чувствует, как его сердцебиение учащается, чувства обострены адреналином, а мышцы сокращаются, готовые к полету. Может, это наркотик, вызывающий зависимость, как кровь кролика для хищников. Луис же, напротив, желает опасности. Он не переставал повторять себе, что это произошло из-за желания доказать, что Легоши был лицемером, пытающимся обмануть себя вместе с остальными, своим дерьмовым вегетарианским фарсом, поскольку ни один плотоядный не может отрицать свою природу, потому что то, что произошло с ним, имело смысл. Попросту должен был быть установленный порядок мира, где волк ест оленя и не щадит его, потому что… потому что… он не знает. Почему Легоши его до сих пор не съел? Его челюсть сжимается на бедрах, а зубы постепенно опускаются к тому месту, где руки сжимают плоть, словно жгут. Луис ощущает, как давление отражается в связке нервов, кровеносных сосудов и мышечных волокон, являющаяся его ногой. Задерживая дыхание, ожидает, сможет ли Легоши сдержать себя снова. Это все равно что подбросить монету, наблюдая за тем, сколько раз выпадет орёл, прежде чем будет убит решкой. Острая и жгучая боль распространяется по всему телу, а тело отвечает, выходя из строя. Холодная дрожь пробегает по позвоночнику, сердце пропускает удары — ощущение, словно он пропустил ступеньку, спускаясь по лестнице. О, он живет ради этого. Легоши открывает глаза и медленно, словно заставляя себя, позволяет ему уйти. Клыки царапают кожу, губы оставляют влажный след на его шерсти, и теплое дыхание ласкает лишь на мгновение. Легоши никогда не отводит взгляд, а Луис не из тех, кто сдаётся, даже если зрительный контакт приобретает более похотливый и извращённый характер. «Нет необходимости в прелюдиях» — говорит он ему. Очередная ложь. Нет необходимости, правда, также как и нет необходимости в проверке на самоконтроль — мучительная пытка, вещи нужно называть своими именам. Однако, они здесь. Пасть Легоши все еще открыта в кривой улыбке — что-то, что могло бы выглядеть устрашающим, если бы только волк не упустил шанс пообедать им. Он проводит языком по клыкам, слизывая розоватый налет слюни и крови, стирая доказательства того, что он только что натворил, по крайней мере, на себе. — У тебя и правда фетиш на хищников. Луис должен обидеться, и он бы сделал это, если бы это был кто-то другой или почувствовал бы насмешку в сказанных словах. Но Легоши выглядит покорно, словно у него не было иного выбора. Луис всегда получает то, что хочет, даже если это глупо, безрассудно и неправильно. Черт, возможно у него действительно фетиш на хищников. Нет, нет, это исключено. Он не позволил бы кому-либо ещё делать с собой то, что делает с ним Легоши. Он не позволил бы довериться никому другому. Потому что Луис доверяет ему — ох, чертов придурок. Он доверяет большому злому волку, который мог бы съесть его целиком. Если только кто-нибудь мог бы поверить в подобный идиотизм… Но он все еще жив, не так ли? — Укуси меня ещё раз, — просит он, и у Легоши нет слов. Нет, он не может сделать это. Олень понятия не имеет, насколько много самоконтроля ему понадобилось сейчас. Если он сделает это снова… Легоши не уверен, что сможет сдержать себя в следующий раз. — Нет, я… Я не могу… — Легоши… — пальцы Луиса тянутся к его щеке, чтобы погладить, но ему удается лишь коснуться шерсти — волк отворачивается от прикосновения. — Почему? — взамен спрашивает Легоши, почти скуля. Луис чувствует, как когти сжались на его ноге, вероятно, неосознанно. — Потому что я доверяю тебе. Если бы он дал ему пощёчину, то, возможно, Легоши был бы менее удивлен. Что сделает один ответ на подобный акт доверия? Волк снова проводит языком по клыкам и наклоняется, чтобы слизать струйку крови, вытекающую из укуса. Затем он переходит к внутренней стороне, где плоть более нежная, и его клыки погружаются с меньшим усилием. Луис задерживает дыхание, а Легоши ощущает трепет под губами. Все его чувства вместе с хищническими инстинктами усиливаются и обостряются. Тем не менее, ему удается сдержать себя, и он даже обнаружил, что делать это не так трудно. Он не испытывает непреодолимого желания рвать на части, набрасываться и терзать, потому что… «Потому что я доверяю тебе» И этого ему достаточно. Поэтому он кусает снова, опять разрывая кожу зубами, но не слишком сильно, не слишком глубоко — недостаточно, чтобы истечь кровью или вывести из строя конечность, поскольку Луис должен выглядеть абсолютно нормальным в глазах других и потому что Луис доверяет ему этого не делать. Луис кладет руку ему на голову, опуская вниз, чтобы погладить завитки меха на щеках, а Легоши неподвижен — зубы все еще впиваются в плоть, кровь же, слабыми всплесками, стекает по его языку. — Хватит, — дрожащим голосом сказал Луис, но не из-за страха. Волк чует, что это за дрожь. Он чувствует, насколько опасен страх, поэтому повинуется. Не сейчас, пока нет, но если они продолжат, это будет очень скоро. Легоши сглатывает. Кровь растекается по горлу вместе со слюной — жгучий, словно алкоголь, как и столь же опьяняющий. Это могло бы затуманить разум, если бы только не было чего-то еще, что его удерживало бы трезвым. Ощущение сильнее и жёстче, нежели вкус крови. Он сделал это. И это так иронично, несмотря на все его усилия быть хорошим плотоядным, успешно вписавшись в общество. Только с кровью травоядного во рту, он, наконец-то, чувствует себя принятым — он, наконец-то, не опасен.