Луна в ладонях

Во вселенной есть множество вещей, которых Яньцин бы хотел бы увидеть. Но уж точно не это. И точно он не хотел бы здесь. Никогда не хотел бы видеть, как генерал Цзин Юань грубо прижимает бывшую учительницу к стенке в своих покоях. Яньцин не должен быть здесь, он не должен был быть здесь без причины и без доклада, но вместо очередной вытребованной тренировки или партии в вэйцзы, теперь он съеживается за резной ширмой, на которую небрежно наброшены одеяния. За назойливость и бестактность избалованного ребенка Янцин и так уже вдвойне наказан. Яньцин утыкается взглядом в пол, потому что совсем не хочет на них смотреть. Он не хочет видеть всегда спокойного, насмешливого, нарочито галантного с дамами генерала таким — с судорожно сжимающими ее матово-светлые бедра пальцами, с напряженными плечами, с хриплым, словно надорванным шепотом. — Скажи что ты больше не уйдешь, — повторяет Цзин Юань, и это до страшного похоже на внезапную словно гром среди ясного дня одержимость Мары. — Скажи, что не исчезнешь снова, Цзинлю. Под маской никогда не видно глаз, но голос ее кажется спокойным, усталым. Немного холодным как перезвон льдинок. — Я не стану давать тебе обещаний, которые, может быть, не смогу сдержать, — говорит Цзинлю и до странности послушно скрещивает стройные, длинные ноги за его спиной вместо того чтобы как у нее это водится дать отпор боем. На мгновение ему в ее интонациях чудится вдруг что-то надтреснутое, надорванное… Как будто живое под коркой льда. А Цзин Юань сегодня кажется и впрямь одержимым — не Марой. Цзинлю сегодня его болезнь, и его одержимость - она тоже. Яньцин слышит только его дыхание — рваное, громкое, сбитое. Его дыхание почему-то звучит ее именем словно мантрой, ее именем повторяется, словно кто-то снова и снова перебирает пластинки древних нефритовых счетов. Цзинлю же почти беззвучна, словно ее здесь нет, и лишь покосившись одним глазом чтобы убедиться, он видит ее длинные волосы, разметавшиеся по обнаженным плечами словно лунный, морозный свет, ее пальцы на его широких плечах, бледную кожу ее обнаженных бедер. Ему кажется, что она почти бесшумна, но в какой-то момент, она все же сдавленно, коротко стонет — почти неслышно среди громких звуков, с которыми соприкасаются их тела, и в этом, кажется, есть удовольствие и нет боли. После слышно только дыхание Цзин Юаня, хриплое, запаленное. Затихающее. Да мягкий стук ее сапог, когда он медленно, словно с неохотой опускает ее на пол. Взгляд Яньцина неохотно соскальзывает на них снова, и ему ужасно, ужасно неловко видеть ее белье на полу и то как влажно течет его семя по ее обнаженным бедрам. Полускрытое маской лицо Цзинлю кажется совершенно обычным, словно бы ничего не случилось. Плечи генерала же как будто дрожат, и на ощупь она вдруг ведет кончиками пальцев по его щеке — странным, бессмысленным жестом, каким вытирают текущие слезы, хоть Яньцин точно уверен что глаза генерала абсолютно сухи на застывшем как маска лице. — Юань-эр… — еле слышно шевелит еще влажными, яркими губами Цзинлю — как если бы в шелесте обледенелых ветвей на ветру могла бы еще сохраняться неумелая, давным давно позабытая и потерявшаяся по дороге столетий нежность. — Тебе стало хоть немного легче, Юань-эр? Лицо Цзинь Юаня искривляется как от боли, и Яньцину жаль, ему правда ужасно жаль потому что едва ли кому-нибудь в целой вселенной станет легче от прикосновения к застывшему во льдах отражению бесконечно далекой луны. И Цзинлю ему тоже жаль. Но вдруг луна все же может ненадолго согреться в ладонях.