Возвращение в Лутц

Дмитрий ощущал себя медузой — он еле-еле соображал, что происходило вокруг, и медленно плавился на горячем солнце. Черный костюм и рубашка совершенно не подходили для итальянской весны, и к тому моменту, как Винченцо довёл их до гостиницы, Дмитрию казалось, что он прожарился до состояния хорошего венского шницеля. Наннель, критически оглядев истекающего семью потами мужа, что-то едко пошутила про то, что из него можно выжать новую Адриатику, и отправила того под холодный душ, а когда Дмитрий вышел, на его половине кровати совершенно абсурдным белым пятном лежал летний льняной костюм с голубой рубашкой и темным шейным платком. — Это здесь откуда? — недоверчиво спросил Дмитрий, чуть не уронив болтавшееся на бедрах полотенце, — это не мои вещи. Я такое в свой багаж не клал! Наннель, расправлявшаяся с пуговицами на платье, бесстрастно пожала плечами. — Конечно, не клал, — ухмыльнулась она, — я его положила! На немой вопрос, застывший в удивленном взгляде Дмитрия, она рассмеялась, подошла к нему вплотную и провела рукой по слегка подёрнувшей щеки графа щетине. — Я знаю, как ты ненавидишь юг и курортную моду, но в своем черном шерстяном костюме ты просто сваришься заживо! Дмитрий на это в ответ недовольно, но с согласием фыркнул. — И что же, прикажешь мне ходить в белом, как какой-нибудь итальяшка? Наннель усмехнулась и потянула с его бедер давно развязавшееся полотенце. — Итальяшки, как ты выразился, носят подтяжки поверх нижнего белья, и больше не надевают ничего, пока солнце не скроется. Но, если ты выйдешь в таком виде из дома, боюсь, мир рухнет. И, широко улыбнувшись, сбросила с себя наконец многострадальное платье с неудобными пуговицами. Дмитрий привычно властно провел ладонями по ее бедрам, подцепляя пояс от чулок, но вдруг остановился. — А ему… — он неловко положил ладонь на ее живот, — не будет больно? Наннель поцеловала его в ключицу. — Не думаю, — она положила ладони поверх поглаживающих ее талию мужских пальцев, — к тому же, мне кажется, он был бы не против, если бы его маме хоть иногда было немного приятно! Дмитрий фыркнул и вместо ответа опрокинул жену на кровать, рядом с пресловутым светлым костюмом. — За «иногда» и «немного» ты мне сейчас ответишь! Когда они, наконец, посвежевшие и отдохнувшие, добрались до набережной, Винченцо ждал их в таверне. Та стояла под открытым небом, прямо у воды, так, что любой горожанин, решивший бы пройти по набережной, волей или неволей оказывался бы в числе ее посетителей. На столе с заминавшейся от ветра скатертью стояла бутылка белого вина в плетеной корзине и забавная, неправильно выдутая из стекла тарелка, на дне которой ароматно пахли свежеиспеченные воздушные булочки. — Я вас заждался! — улыбнулся во весь рот Винченцо, хитро смотря на приезжую пару, — что вас так задержало? Дмитрий хотел было холодно осадить его, сказав, что не его ума дела причина их опоздания, но Наннель вдруг звонко рассмеялась, хлопнула Винченцо ладонью по лбу и плюхнулась за стол, тут же отламывая кусок от мягкой булки с розмариновой посыпкой. — Лечили стресс от всего прошедшего дня смятой постелью! Винченцо рассмеялся в ответ, а Дмитрий стиснул зубы: перемены, которые происходили с настроением Наннель за последние сутки, порядком его утомили. — Брось, Наннетта, ты шокируешь своего немецкого принца такими разговорами, — отсмеявшись, сказал Винченцо, пригласительно отодвигая Дмитрию стул. — Я граф, — сухо поправил Дмитрий, — и я зубровский венгерец. Винченцо пожал плечами и хотел было налить Наннель вина, но та остановила его руку. С пару секунд они смотрели друг на друга красноречивыми взглядами, пока итальянец с громким присвистыванием вдруг не схватил обе ладони Наннель в свои и не поднес к губам. — Я тебя поздравляю, bellezza! Неужели у Альбиноли все-таки будут наследники?! Господь услышал молитвы этого города! Наннель мягко улыбнулась и, ощущая надвигающуюся бурю, подалась чуть назад и взяла руку начинавшего закипать от негодования Дмитрия в свою. — Не хочу думать ни о каких наследниках! Это будет всего лишь малыш, наш с мужем, которого мы долго ждали и просили для себя примерно так же рьяно, как ты, судя по всему, просил наследника для рода Альбиноли! Дмитрий сухо усмехнулся, крепче сжимая ладонь жены. Она, несомненно, лукавила — ни она, ни он не ждали этого ребенка. И если Дмитрий еще был даже рад тому, что он появится, Наннель явно переживала — после всех тех ужасов, что проделывали с ней в прошлом, ее явно страшили воспоминания о том, что одного своего ребенка она уже однажды не уберегла. Дмитрий никогда не возвращался к этой теме — лишь раз, еще в ту пору, когда они не до конца доверяли друг другу, и когда Наннель разбудила его тем, что плакала во сне, он потребовал от нее объясниться. Она объяснилась — и он тысячу раз пожалел, что завёл разговор об этом. Страшное, сумбурное воспоминание шестнадцатилетней девочки, сначала не понимавшей, отчего у нее вдруг растет живот, а потом, в круговороте боли, так и не осознавшей, что случилось с ее нежеланным и прожившим всего несколько часов ребенком. Она не помнила, как он появился, и отчего он умер — помнила только, что это была девочка. Она думала, что убила ее своими руками — потому что слишком часто видела во сне, как ее пальцы смыкаются вокруг тощей красной шейки. Дмитрий машинально взял ладонь Наннель в свою под столом и переплел их пальцы. Он не хотел, чтобы она теперь, когда всё наконец могло быть хорошо, снова вспоминала о прошлом. Винченцо хитро улыбнулся, прищурив свои темные глаза. Они говорили быстро и без лишних двоемыслий, и вскоре даже Дмитрий, утомившийся и от жары, и от итальянского темперамента, смог наконец расслабиться. Вино приятно холодило горло, а ветер, набегавший с моря, делал зной не таким непереносимым. Пришедшая неизвестно откуда хозяйка заведения, услышав о том, что ее посетила известная певица, родившаяся, к тому же, в этих местах, громко и ярко воскликнула и спустя несколько минут водрузила на стол гигантских размеров кастрюлю, в которой, за стеной невообразимо ароматного пара, докипали спагетти в томатном соке. — О боже, — театрально воскликнула Наннель, — это же невозможно много, живой человек не съест столько! И, с хищным выражением лица, схватив вилку, всосала одним махом чуть ли не половину кастрюли. Мужчины переглянулись, понимающе ухмыляясь уголками губ. Дмитрий слышал, что с наступлением беременности женщины начинают есть за двоих, но никогда не мог представить себе, что будет готов любоваться тем, как его хрупкая, изможденная вечным курением жена вдруг станет поглощать невозможно жирную по ее же собственному убеждению пищу, неэстетично надувая щеки и пачкая губы в густом томатном соусе. Наннель с этим ее проснувшимся аппетитом показалась ему очень правильной — живой, уютной, такой, какую хотелось самому, как маленькую, кормить с ложки. «Возьми себя в руки» — одернул себя Дмитрий, — «Это взрослая женщина, которой ни к чему твои детские умиления». Они закончили трапезу нескоро, прерываясь на рассказы Винченцо о том, что произошло в городе за последние пятнадцать лет, и к тому моменту, как Наннель, тяжело икнув, отложила приборы и положила, как сытая выдра, ладони себе на живот, к таверне на поздний обед начали собираться люди. — Я бы все на свете отдала за кровать и подушку под голову прямо сейчас, — пробормотала сонно Наннель, откидывая голову на плечо Дмитрия, и тот хотел было уже раскланяться с потратившим на них целый день итальянцем, как вдруг какая-то пожилая женщина, едва не оступившись рядом с их столиком, звонко воскликнула в удивлении. — Бог мой, Наннетта Альбиноли! Живая! И тут же загудела толпа, вскакивая со своих мест. Кто-то из стариков, чуть не плача, целовал Наннель руки. Молодые девушки, смущаясь, спрашивали, как к ней можно обращаться, ведь они знали ее по пластинкам и афишам гастролей Венской оперы в Ла Скала — под именем Мари-Анн фон Тешем. Наннель смеялась удивлённо, подавала всем руку, и вскоре, утянутая куда-то в центр зала, громко что-то объясняла по-итальянски обступившим ее со всех сторон горожанам. Винченцо подлил себе и Дмитрию еще вина. — Полагаю, вы к такому привыкли, — сказал он с мягкой улыбкой, — Наннетта ведь звезда, толпа должна не давать ей проходу. — Мы почти все время проводим в уединении за городом, — пробормотал Дмитрий, — она предпочитает выезжать к публике без меня. На губах итальянца заиграла хитрая ухмылка. — Умоляю вас, только не вздумайте ревновать ее ко мне, — сказал он и, дождавшись, пока Дмитрий бросит на него гневный взгляд, продолжил, — я был очень влюблён в нее, когда она уезжала, а она мечтала о Вене. Сейчас все в прошлом — я женат на лучшей женщине в мире, у нас трое сыновей, и, если честно, я уже почти забыл, как выглядела та девочка, которая когда-то променяла мою дружбу на брак с заезжим богачом. У этой солидной дамы, — он кивнул в сторону маячившей в толпе рыжей макушки, — с ней нет ничего общего. Вы женаты на госпоже фон Тешем, или Дегофф-Унд-Таксис, как вам угодно. А я был влюблен в Наннетту Альбиноли. Эти женщины никак не связаны друг с другом. Дмитрий слушал его молча, потягивая успевшее нагреться вино. Улыбчивый итальянец, сидевший напротив, удивительно точно, по камешку выстраивал его собственные мысли, крутившиеся в перегретом рассудке безумным роем. Он не хотел ревновать жену — это было естественной реакцией на внимание к ней со стороны другого мужчины. И не просто мужчины — первого встретившегося на их пути призрака прошлого, который был к ним обоим добр. — Каково это, — вдруг решил спросить Дмитрий, — быть отцом? Винченцо задумался. — Это значит любить совершенно по-другому, — он покрутил перед собой полупустой бокал, — когда ваша женщина беременна и вот-вот родит, вас разрывает от любви к ней как к той, кто скоро подарит вам дитя, вы начинаете хотеть ее с какой-то невообразимой силой и сами себя порой боитесь. Когда она, измученная и мокрая, лежит с кричащим комочком в руках после родов, любовь заставляет вас ослепнуть и оглохнуть, потому что та, кого вы и так боготворили, только что прошла через муки Ада, чтобы вы могли увидеть вашего с ней ребенка. А когда ваши дети растут, эта любовь становится такой, что невозможно описать никакими словами — потому что в их неловких, глупых движениях вы начинаете видеть все те черты, что когда-то увидели в их матери и не захотели больше с ними расставаться. Дмитрий поправил украдкой шейный платок — откровения итальянца почему-то бросили его в жар. — Мне приятно видеть, как Наннетта с вами спокойна, — улыбнулся Винченцо, решая сменить тему, — уж не знаю, что случилось у нее с тем фон Тешемом, раз он решил убедить ее мать в том, что Наннетта мертва, но вы явно смотрите на нее, как на самое большое в мире сокровище. Пожалуйста, не смущайтесь! Это взгляд на миллион. Я бы отдал душу, чтобы такими глазами люди на земле чаще смотрели друг на друга. — Вы романтик, — сухо пробормотал Дмитрий, но все-таки коснулся своим бокалом его перед тем, как снова отпить вина. — Я итальянец, — улыбнулся Винченцо, — мы все такие. Сложно не быть романтиком, когда под ухом томно стонет море. Дмитрий, впечатленный метафорой, отвернулся к набережной — та уже не рыжела бесконечной чередой каменных стен, а подернулась лиловой дымкой, будто девушка, спрятавшая лицо под вуалью. На тёплый берег постепенно находил полный прохлады вечер. Кто-то похлопал графа по плечу, и он обернулся. Наннель стояла перед ним в слишком откровенно расстегнувшейся блузе, грудь в вырезе которой, не подхваченная из-за жары бюстье, блестела от пота. Рыжие волны, еще недавно сложенные в аккуратную прическу, растрепались, и Наннель, тяжело дыша, механическими движениями тщетно пыталась убрать их за уши. Дмитрий вдруг залюбовался ей такой — всклокоченной, разгоряченной, уставшей. Она выглядела так только в его постели, а здесь, среди людей, этот образ почему-то казался пугающе органичным — не меньше, чем в смятых простынях. Наннель была органична этому месту — будто она была дома. И от этих мыслей Дмитрий отчего-то загрустил. — Не хочу портить всем веселье, — сказала тихо Наннель ему на ухо, жестом попросив наклониться, — но меня адски мутит. Хочу на воздух. Выйди со мной, пожалуйста, меня немного трясет. Винченцо, наблюдавший за их разговором издалека, махнул бокалом и кивнул, призывая не беспокоиться. Они вышли к набережной — туда, где лестница, незаметная с первого взгляда, вела, минуя огромные камни, к самой воде. Наннель, отпустив локоть Дмитрия, в который минуту назад вцепилась мертвой хваткой, спрыгнула с лестницы и, как маленькая, села на корточки у воды, спрятав голову в ладонях. — Может, позвать врача? — забеспокоился Дмитрий. Наннель резко мотнула головой. — Не надо, это давление, часто скачет у беременных, — пробормотала она, — к тому же, я съела целую кастрюлю пасты. Я в целом готова к тому, что сейчас меня разорвёт от обжорства, поэтому лучше отойди, не хочу запачкать твой костюм. Дмитрий облегченно выдохнул, усмехнувшись не вовремя прорезавшемуся у жены красноречию и, словно бы желая показать, какого мнения он о своем костюме, подвернул штанины и сел прямо на песок рядом с женой, положив руку ей на сгорбленную спину. Волны шумели у них под ногами, намереваясь ущипнуть за стопы. — Все так рады тебе, — улыбнулся Дмитрий, когда Наннель, отдышавшись, наконец-то подняла голову и села на песок, подставившись под гладящую ее ладонь, — они узнали тебя? — Не думаю, — проговорила Наннель, откинув голову, и Дмитрий запустил руку в ее безнадежно испорченную причёску, перебирая пряди, — меня называли «сеньора фон Тешем», думаю, они все просто помнят наши венецианские гастроли. — Наверняка не каждую звезду они бы встречали так тепло. Они обнимали тебя, я видел. Они тебе пели. Они видели в тебе свою. — Они итальянцы, — улыбнулась с тоской Наннель, — у них в крови быть слегка на взводе, бесконечно радостными и немного влюбленными в чужаков. — Как и в крови у тебя. Наннель непонимающе посмотрела на мужа. — Тебе идет это место, — Дмитрий опустил взгляд, — я подумал, что после такого приема ты, возможно, хотела бы побыть здесь подольше… Наннель резко развернулась и схватила в странном порыве его за лацканы пиджака. — Ты что, — зашипела она, — ты что, решил, что я захочу тут остаться?! Дмитрий округлил глаза. — Ты показалась мне такой спокойной там, среди людей, веселой, я подумал… — Ты думаешь слишком много, — громко рассмеялась Наннель и по-детски потерлась кончиком носа об его, — милый, я актриса. В толпе мне всегда весело и спокойно. Я питаюсь человеческим восхищением. — В этом и дело, — Дмитрий отвел взгляд к морю, — иногда мне кажется, что тебе этого не хватает… Наннель властно положила ладонь на его щеку, заставляя посмотреть себе в глаза. — Я тебя не понимаю. И Дмитрий, вздохнув, наконец заговорил. — Я увёз тебя за тридевять земель в жуткий особняк, похожий на вампирское логово, из которого так долго ехать в столицу, что мы бываем там только пару раз в месяц. Ты перестала посещать пышные сборища, потому что я однажды сказал, что мне они неприятны, и ты из тактичности не ходишь на них одна, потому что замужней графине этого делать не полагается. Ты перестала общаться с друзьями и заводить новых, и твой круг общения ограничивается театральным миром и мной. Там, в таверне, я впервые за долгое время увидел, как горят твои глаза. Ты выглядела совершенно невероятно, ты забылась в этой толпе, и я почти видел, как ты светилась от счастья. И теперь мне кажется, что я отнял у тебя то, что делало тебя счастливой, вынудив жить со мной в Лутце… Наннель слушала его, открыв рот, с настолько оторопевшим видом, что Дмитрию стало еще страшнее. «Я прав» — ножом ударило его в сердце, но прежде, чем он успел сказать что-либо, Наннель вдруг дернулась с места и, со свистом выдохнув, толкнула Дмитрия в грудь, заставив упасть на песок, и уперлась ему локтями в грудь, не давая встать. — Боже, милый, почему такой умный ты иногда бываешь таким идиотом? — искренне смеясь, спросила она, — если бы я была хоть на долю несчастна в Лутце, я бы никогда в нем не осталась. Я променяла все эти пышные радости столичной жизни на грёбаный Лутц, потому что жизнь в нем с тобой делает меня в сотню раз счастливее. Всё, что связано с тобой, радует меня куда больше признания толпы. Да, я на секунду потеряла себя в этом веселье там, в таверне, но если ты решил почему-то, что я готова променять на него жизнь рядом с тобой, то ты самый идиотический кретин из всех, кого я видела! Дмитрий широко улыбнулся и закашлялся — острые лотки давили ему прямо на солнечное сплетение. — Милая, а ты не могла бы… — он потянул к ее локтям ладони, но Наннель почти болезненно ударила по ним пальцами. — Клянись, — грозно сказала она, — клянись, что больше никогда даже думать не посмеешь о том, что я могу от тебя уйти! — Я… — Клянись! Дмитрий с восторгом смотрел на нависавшую над ним рассвирепевшую женщину. — Я тебя люблю, — прохрипел он, с трудом набирая в грудь воздух. — Клянись, я сказала! — Клянусь, — с трудом пробормотал он одними губами, — отпусти меня. Наннель ослабила хватку, и Дмитрий, вывернувшись, резко сел, прижимая ее к себе, усадив на колени. — Проклятый город, — прошептала с отчаянием Наннель ему в щеку, — хуже Вены… — Хочешь, сбежим? — предложил Дмитрий, — прямо сейчас. Ты устала, а мне до смерти осточертел этот белый костюм. — Нет, так не пойдет, — горько сказала Наннель, — мы с тобой вечно откуда-то убегаем. — Так все-таки остаемся? — Дмитрий поцеловал ее в подбородок. — Нет, — ответила Наннель, — мы уедем, но спокойно. Без спешки. Давай сделаем вид, что мы и вправду на курорте? Дмитрий усмехнулся. — Возьмем машину, проедемся по побережью, будем останавливаться, чтобы выпить вина в придорожных заведениях, затеряемся на полдороги в Рим в полузаброшенной вилле посреди оливковой рощи и будем заниматься ласковой любовью под стрекотание цикад? Наннель ткнула его в ребра. — Если ты хотел съязвить, то у тебя не получилось, — усмехнулась она в ответ, — потому что это звучит действительно заманчиво. Дмитрий поцеловал ее в кончик носа. — Значит, начнём с машины. А с остальным разберёмся по дороге. Они сидели, обнявшись, сливаясь с наступлением сумерек с песком и водной гладью, подбиравшейся к их ногам. Море, странного, зеленоватого оттенка, какой бывает только в Италии, будто нарочно шумело меньше обычного — так, чтобы странная пара, сидящая на его берегу, могла наконец-то расслышать каждое сказанное друг другу слово.