Внезапно холодная вода сомкнулась над моей головой, и я почувствовал, что тону. Э. Форстер «По ту сторону изгороди»
Октябрь в этом году унылый, но теплый. Пожухлая трава стелется вдоль изгороди. Он замечает еще не увядший клевер: темно-фиолетовые тяжелые головы путаются в сухой выцветшей траве. Он останавливается, срывает один цветок и прячет в нагрудный карман. Слегка похлопывает по карману и продолжает свой путь. Он глубоко вдыхает октябрьский густой воздух, расстегивает свое коричневое пальто и оттягивает ворот водолазки. Душно, тяжело. Кругом ржавая осень, мокрый черный асфальт, клевер этот при смерти. Он сюда ехать не хотел, он бы никогда сам сюда снова не подался. Пусть он здесь родился, но это не место его силы. Это вообще не место, это ад. Его личный ад — тих и светел. Одинаковые дома стоят рядком, садики и изгороди, яблони, которые к лету цветут и пахнут сладко. Яблок здесь всегда много, поэтому в сезон все пекут яблочные пироги, делают сидр, запекают яблоки целиком в духовках, заливают их карамелью. Его личный ад звучит как свист и завывания ветра к вечеру, крики воронов к утру. Он раньше под эти скорбные крики просыпался. Скорбно скорбный просыпался. Он считает, что в его печали виновато это место. Здесь радоваться не получается, здесь слишком мало места. Мало места для живых эмоций. Мало места для живых. Ему хотелось сбежать с самого детства, ему дома хотелось домой столько, сколько он себя помнит. Он не рад быть здесь, но... Но сон, который снится ему каждую ночь на протяжении года, не отпускает его. Не дает ему жить. Он как песня, которая крутится и крутится в голове, он как строчка из стиха, которая повторяется и повторяется в твоей голове. — И открыл тогда я настежь двери дома моего — мрак ночной, — и больше ничего*, — бормочет он себе под нос снова и снова. Ему снится это место, осень, которая и не думает клонится к зиме, люди кругом, безмолвные и безучастные. Он проходит мимо ряда домов, пересекает пустынную главную площадь – в такой час все на кладбище. В такой час все на кладбище заняты уборкой могил к зиме. Он запахивает пальто, ежится от налетевшего вдруг холодного ветра. Он надеется увидеть на кладбище родителей, их дом оказался закрыт. Пока он идет через поле по протоптанной в высокой белесой траве тропинке, он представляет себе, что он в этом мире совсем один. Удивительно, но эти мысли всегда спасали его от тоски и одиночества. Он представляет себя со стороны, продирающимся сквозь пожухлые заросли, борющимся с ветром, борющимся с самой осенью, с самим собой. Он усмехается. Он и не думает взрослеть. За полем – горбатый мостик, под ним – бойкий ручей, который впадает в реку, название которой никто не знает, зато все говорят, что эта их река впадает в Темзу. И сам этот факт делает их всех, жителей этого городка, ближе к Лондону. На мосту он останавливается, смотрит в воду, достает из кармана клевер, крутит в пальцах, а потом выпускает из рук. Он смотрит, как цветок клевера, подхваченный живой водой ускользает из поля его зрения. – На счастье, – говорит он себе и улыбается. Ему здесь вроде бы и не нравится, его сюда не тянет, но… тянет, может, он стареет? Становится сентиментальным? Впадает в ностальгию по тем временам, когда больше выдумывал и надумывал, сидя в своей комнате или на мосту этом? Он скучает по родителям, бывает даже до слез, но никак не решается позвонить им или написать, потому что их он себе тоже придумал и надумал. Ему всегда дома хотелось домой. Вдоль кладбищенского забора – высоких железных прутьев, обвитых плющом – стоит вереница автомобилей. Слышны голоса людей, шелест метлы, что убирает с каменных тропинок между могил опавшие листья, скрип ведер, в которых покоятся лопатки и грабли. Он не собирается входить в главные ворота, открытые сегодня настежь. Он идет вдоль забора до старой яблони, которая давным-давно перестала цвести. Ее ствол раздвоен, ее ветки по-прежнему крепки, поэтому он хватается за одну из них и подтягивается, ставит ногу на еще одну ветку, а потом на место, где ствол расходится надвое. Он делал так всегда, чтобы заглянуть за кладбищенский забор. Ему нравилось приходить сюда в детстве, брать с собой книжку, устраиваться на этой яблоне, читать и посматривать на воронов, которые летают от надгробия к надгробию. Его кладбище никогда не пугало. Он держится за ствол одной рукой и улыбается, словно капитан призрачного корабля, приметивший вдалеке неизведанную землю. Его волосы треплет свежий ветер, в его легких терпкий осенний воздух, в его голове место, которое он называл когда-то (еще утром) адом превращается в дом, самый настоящий и уютный, хранящий все его детство, все его мечты и переживания, все его страдания и радости. Он смотрит на постаревших жителей городка, находит среди них своих родителей, которые стоят у семейного надгробия. У него вдруг ком подкатывает к горлу от осознания того, как же он скучал по ним. Он слезает со своего вымышленного корабля, возвращается к главным воротам и ступает на кладбищенскую землю. Теперь он слышит голоса и обрывки разговоров отчетливее. Он идет неспешно, вчитываясь в знакомые имена на могильных плитах: он знает всех здесь, он знает истории и легенды про самые старые смерти – этим его пугали в детстве, зачастую он себя сам. Он идет по тропинке, выложенной плоскими камнями, и думает о том, что ему это снилось сегодня ночью, и чувство дежавю снова заставляет его задохнуться. Душно и тяжело. Это все чувство вины, думает он. Он не был здесь очень давно, он делал вид, что этого места просто не существует, а теперь он снова здесь, и ему сложно признаться самому себе, что чувство вины, вероятно, мучает только его, а хотелось, чтобы это было не так. Он доходит до могилы своего друга – его первое в жизни горе. Его первый и последний в жизни друг. Друг, умерший по нелепой случайности. Он вздыхает, могила пуста, никто не пришел навестить его – еще бы, после смерти единственного сына родители сбежали из этого города. Он вдруг жалеет, что бросил клевер в воду, он мог бы оставить его здесь на память, на счастье, он кладет ладонь на могильный камень, скользит пальцами по рельефу, складывающемуся в имя и фамилию. Какая нелепая смерть, думает он, оступиться и упасть с лестницы в собственном доме. Он прикрывает глаза и силится вспомнить день похорон, но не может, оно и к лучшему. Он легонько похлопывает холодный камень, словно плечо своего друга, как бы приободряя его. Он ни с кем не здоровается, вряд ли кто-нибудь помнит его (по крайней мере, он на это надеется), вряд ли кто-нибудь узнает его (по крайней мере, он на это надеется), он петляет между могил, пока не замирает чуть поодаль от своих родителей. – Привет, ну, как ваши дела? – проговаривает он про себя, стараясь сдержать слезы. Вот, сейчас они почувствуют его присутствие, обернутся, мама обязательно охнет и закроет ладонями рот, вытянувшийся в удивленное «О», папа покачает головой и улыбнется, а он, наверное, разрыдается, захлестнутый чувством вины и стыда за то, что не приезжал, не звонил, не писал, старался не вспоминать. Старался не вспоминать, что они все втроем никак не могли друг друга понять, никак не могли друг друга услышать. Он вздыхает, сжимает зубы до скрежета и сомневается, правильно ли он поступил, что приехал. Родители его не оборачиваются, занятые разговором. – Поменять бы камень, посмотри, как покосился, – вздыхает его отец, мать кивает, а потом говорит, усмехнувшись: «Ты говоришь это уже десять лет». – Так это значит, что я все ближе и ближе к тому, чтобы действительно его поменять. Он делает шаг назад, а потом еще и еще один. Он заходит за высокий памятник в виде плачущего ангела, а потом за склеп. Прижимается спиной к его стене и судорожно думает: «Простили ли они меня? Хотят ли они меня видеть?». Последняя их встреча выдалась напряженной. Он приехал домой и сказал, что ушел из университета, но… У него было заготовлено так много «но», с которых вероятно и нужно было начать свою новость, но его никто не стал слушать. Губы матери сложились в идеально круглую «О», не удивленную, а ошеломленную в плохом смысле этого слова. Она была убита его наглостью, его безрассудством, его безалаберностью, его безответственностью. Отец просто сказал, что не хочет его видеть, не хочет его слышать, и вообще, он разочарован, но он знал, что так оно и будет, потому что он все-таки не его старший брат, и с ним все было понятно с самого начала. Он вдыхает и выдыхает. Ах, как много «но» у него было, ведь да, он ушел из юридического, но его тут же приняли в театральный, с первого раза, слету, сходу, правда. Ему даже дали роль в одном спектакле, пусть пока не главную, но каждую пятницу вечером весь ноябрь и декабрь он при деле, и ему даже будут платить. Он уехал из общежития, но он с однокурсником вскладчину снимает квартиру, не в центре Лондона, конечно, а в Чайнатауне, но и там же люди живут, правда? Особенно студенты… Да? Он продолжает прижиматься спиной к холодному камню склепа и внезапно вспоминает своего друга и то, что с ним произошло. Он не видел его смерти, он и на похоронах-то мало что видел и слышал, он только плакал, да судорожно всхлипывал. Несчастный случай сейчас ему кажется совершенно не случайным. Они были похожи, совершенно одинаковые в плане отношений в семье, они на этом и сошлись – два недолюбленных младших ребенка, на которых и надежд-то никаких не возлагали. У них было все: игрушки и книжки, сладости и одежда, которую они только хотели, самокаты и велосипеды последних моделей, игровые приставки и игры, но они не чувствовали, что их дома любят, поэтому часто сбегали на кладбище, сидели на яблоне, ходили к старому пруду и смотрели на черную водную гладь, словно в зачарованное зеркало. Ему хотелось, чтобы мама обняла его и поцеловала в щеку хотя бы перед сном, но она всего лишь говорила: «До завтра» или «Спи», щелкала выключателем в коридоре и уходила, ему хотелось возиться вместе с отцом в гараже, но тот говорил, что он только мешается под ногами. А, если приезжал брат, то его вообще практически не существовало. – А вдруг мы приемные дети? – говорил его друг. – Хорошо, если так, – говорил он в ответ. Этот факт мог бы оправдать его родителей. Этот факт расставил бы все по своим местам. Он выглянул из-за угла, его родители собирались уходить, мать оставила пару яблок, завернутых в льняную салфетку у могильного камня. Он сглотнул тяжелый ком в горле, покачал головой, понимая, что зря он приехал. Он это чувствовал, он это знал, ему с этим было смириться проще. Его родители ушли, а он вернулся к семейной могиле, не смотря на серый камень, он развязал салфетку, взял одно яблоко для своего друга и пошел прочь. Он хотел дойти до пруда, а потом вернуться к могиле друга. Он надеялся, что к тому моменту все уже разойдутся. Яблоко он спрятал в карман пальто – это был для него, своего рода, магический ритуал. Он отрывал, крал у своей семьи кусочек внимания не для себя, даже не для себя, а для одинокого покойного парня, которому навсегда пятнадцать. Место это все-таки было адом. Душно и мало места. Все варятся в собственном соку, все друг про друга все знают, но при этом красят свои домишки в белый цвет как бы совесть свою чистят – вот, посмотрите какой у меня безукоризненно белый дом, такой же белый и чистый, как моя совесть, как моя жизнь, как мои отношения с детьми и родственниками, – украшают их к Рождеству, угощают соседей избытками сидра и делятся овощами с удовольствием. «Удовольствием», ага. Он бы сейчас все отдал за то, чтобы поменять имя и фамилию, поменять внешность. Может быть, именно поэтому его тянуло в театр, ты каждый день можешь быть кем-то другим, ты можешь изменить свой облик, свое имя, свое поведение, все то, что находится внутри и вне тебя, ты можешь перекроить свое прошлое и настоящее, только что, ты настоящий, конечно, нагонишь себя на подступах к дому, но это уже детали. Он бы сейчас все отдал за то, чтобы поговорить со своим другом. В ту ночь, когда он рухнул с лестницы (и разбился вдребезги), они хотели сбежать. Это, конечно, сейчас ему кажется ужасной затеей, тем более, с такими-то последствиями, но тогда! Тогда им казалось, что весь мир у их ног, им казалось, что стоит только выйти за пределы этого городка, стоит только выбраться на трассу, отъехать подальше, и жизнь наладится. Наладится все. Им тогда казалось, что они вдвоем не пропадут, что найдут себе работу, что-нибудь простенькое для начала, а там посмотрят по ситуации, им тогда казалось, что у них все получится. И кто знает… Он фыркает, своей взрослой головой он понимает, что их начали бы искать, нашли бы, конечно, затаскали бы в полицейский участок. Все стало бы еще хуже, но они хотя бы попробовали бы. Пруд завален пожухлыми желтыми и оранжевыми листьями. Он выглядит черным зеркалом в золотой чудной рамке. Вода еле заметно идет рябью от ветра. Он хотел утопиться в этом пруду после той трагедии с другом. Он ведь ждал его здесь в ту ночь, это было их место. Он несколько раз заходил в воду в минуты отчаяния, он нырял в этот пруд, он задерживал дыхание и ждал, ждал, ждал, но вода не принимала его. Вода отторгала его, и он мокрый брел домой, получал от матери и от отца за испорченную обувь и одежду, он заболевал на следующий день, и за это получал тоже. Он касается рукой воды, легко проводит по ней, словно по могильному камню своего друга. Он понимает, что место ему снится не из-за родителей, не из-за домов этих, стоящих в ряд, а из-за друга, которого он бросил. Уподобился его родителям. Разлюбил. Забыл. Бро-сил. Бросил его одного на крутой лестнице, у пруда этого самого бросил, у яблони тоже бросил, и в поле он его бросил. Оставил в пожухлой траве испуганного пятнадцатилетнего мальчишку, который и так-то был никому не нужен. Он ложится на землю, они делали так раньше, смотрит в осеннее серое небо, смотрит на листья эти золотые, рубиновые, темно-бордовые. Он закрывает глаза, по его щекам текут слезы. Раньше они себе этого не позволяли – чем непринужденнее и безразличнее ты рассказываешь о том, что тебя тревожит и о том, что у тебя болит, тем ты круче в глазах другого. Они могли бы сейчас плакать здесь вместе, но… Он резко садится, и перед глазами его крутится и вертится причудливыми узорами калейдоскопа осень. Не зря он приехал, не зря с пустыми руками — словно все тот же пятнадцатилетний мальчишка, который только и мог, что украсть из вазы на кухне пару конфет для себя и для друга. Он продолжает сидеть на холодной земле, сжимает в руке яблоко. Он улыбается, вспоминая, как они с другом вдвоем боролись с целым миром. Он улыбается, вспоминая, как они придумывали лучшую жизнь. Они же продумали все до самой старости, они даже договорились встретиться на том свете. Они не думали о смерти, зато смерть думала об одном из них. Друг его ни разу ему не снился, иногда снилась лестница в его доме, крутая, и после трагедии поистине страшная. Он думает, может, это все фактор компенсации? Если с родителями никак не выходит, то был хотя бы настоящий друг. Был… Он возвращается на кладбище, народу там словно и не бывало. Он останавливается у знакомой могилы, кладет рядом с ней украденное яблоко и молчит. В его голове нет ни единой мысли, только пустота, только осень, конец октября хоть и унылый, но по-прежнему теплый. В его голове пустота, нет даже намека на мысль, он пугается. Вдыхает и выдыхает, оглядывает кладбище, силится прочитать хоть одно имя на соседних могильных плитах, но не может. Он напуган, ему вдруг становится холодно, паника подступает липким комом к горлу, и он вспоминает, как несли сюда закрытый гроб с телом его друга. Он вспоминает, как в канун Хэллоуина пришел к пруду и ждал, что его друг придет тоже, хотя бы его тень, его призрак, хотя бы голос его из-под толщи земли. Он пришел туда в канун Хэллоуина, потому что женщина, добрая душа, работающая в магазине на главной площади, сказала ему, что его друг может вернуться в эту ночь, а он как дурак поверил. Тишина. Кругом тишина, и в голове его снова тоже тишина. Он вспоминает, как подозревал родителей друга в убийстве (что, если они, узнав о побеге сына, решили его убить?), так всегда легче — найти виноватых и превратить свое горе в ненависть. Он вспоминает, как подозревал своих родителей в том, что они знают правду об убийстве, но молчат. Он переживал это горе один в полной и с виду счастливой семье, где его ни разу не обняли, не приободрили, не объяснили, что такое случается, что глупо ждать воскрешения и возвращения, что глупо думать о том, что его друга убили. Он снова кладет ладонь на холодный камень, представляя плечо своего друга. Может быть, это действительно фактор компенсации? Может быть, друг этот ему был послан, чтобы понять, что семья — это не всегда кровные узы? Семья — это нечто большее и сакральное? Кричит ворон, и он даже слышит, как хлопают его крылья. — Я к тебе еще приеду, — заверяет он могильный камень. — А ты, если хочешь приходи, ладно? Во сне приходи… осточертело мне видеть это место без тебя. С кладбища он возвращается тем же путем: через поле, через главную площадь к дому своих родителей, где горит на крыльце свет. Все-таки его самое первое в жизни горе — это не смерть друга, а этот дом с белыми стенами, с отдельной комнатой для него, со множеством людей внутри, которые считаются семьей. В гостиной открыто окно, и он слышит веселый смех, голос старшего брата и детский лепет, на который отзываются взрослые. Вот оно, его горе — быть мертвым для своей семьи, когда ты живой, быть не своим, не родным, когда ты априори свой и родной. Он стучит в дверь, открывает его брат и вместо того, чтобы впустить его внутрь, он выходит на крыльцо, закрывая за собой дверь. — Ты здесь? — удивляется его брат. Он изменился, набрал вес и отрастил бороду. — Как видишь, — он прячет руки в карманы пальто и пожимает плечами. Он, если честно, не знает, здесь он или нет. — Ты знаешь… — начинает его брат. — Знаю-знаю, меня не приглашали, а мама не любит сюрпризов, — и ему кажется, что ему снова двенадцать, пятнадцать или двадцать, ему снова кажется, что он готов из кожи вон лезть, чтобы понравится своим родителям и обратить на себя их внимание. Звучит даже абсурдно. Брат его кладет ему руку на плечо и похлопывает по нему, словно по могильному камню. — Родители не особенно счастливы от того, чем ты занимаешься. Они — люди старой закалки, которые считают, что профессия должна быть нормальной, стабильной и приличной. — Ну, да, ведь служить в театре — это неприлично… — Они очень много в тебя вложили, в твою учебу в юридическом. Ты думаешь тебя так просто туда взяли? Если бы не отец, ты бы туда не попал, — эту историю он уже слышал, но верить в нее не хотел. Он спускается с крыльца, не прощается, просто уходит, думая о том, что не страшно, когда забывают о мертвых, может быть, это защитная реакция организма — вычеркнуть из жизни горе от потери близкого или хотя бы знакомого; страшнее, когда забывают о живых, провинившихся или не очень. — Я, знаешь, завидую Гарри Поттеру, — говорил его друг, устроившись на яблоне. — Потому что он волшебник? — Нет, потому что его родители хоть и умерли, но все кругом ему рассказывали о том, как они его любили. Рассказывали ему о том, что они из-за этой самой любви и погибли, и из-за этой самой любви он теперь не уязвим. А мы с тобой, что? Слабые и одинокие, хоть и живем не в чулане под лестницей. — Зато мы друг друга нашли, — улыбнулся он. — Что есть, то есть. — И открыл тогда я настежь двери дома моего — мрак ночной, — и больше ничего, — бормочет он себе под нос, возвращаясь на вокзал. — Ни-че-го, — шепчет он, смотря горько в окно электрички, которая увезет его в Лондон. * Э.А. По "Ворон" в переводе Д. Мережсковского***
4 ноября 2023 г. в 22:22