место над солнцем

свет был какой-то тупой, яркий, надоедливый. от него кости под мясом чесались и глаза слезились. в грязной небольшой баночке плескалась какая-то газированная жижа, неприятно жгущая в груди. съебаться хотелось как можно скорее. отовсюду: с надоевшего района, из душащего города, из собственного нескладного нелепого тела. растоптать, разорвать, внушить страх и трепет каждому живому существу, заставить уважать своё величие каждого. убить, взорвать, у н и ч т о ж и т ь. на атомы расщепить и обратно собрать, лишь бы перестало так трясти и сводить конечности. но вместо этого карелин бредёт к метро, где его уже ждёт игнатьев. чинаски, несмотря на полное уродство, нравился карелину безумно. просто тем, как смотрел на славу. с такой отчаянной полупьяной влюблённостью, с какой не смотрят даже на самую первую тёлку. только собака смотрит так на хозяина. снизу вверх, с раскрытой пастью и высунутым красным языком. он чуть ли не хвостом вилял, когда слава просто находился рядом, это умиляло. ничто не красит человека так, как преданность. — федь? тот дёргает лохматой головой и внимательно смотрит на славу. через глазницы видно, как в башке шестерёнки вертятся. хочется привычно потрепать по голове, но люди вокруг не дают. приходится ограничиться кратким касанием рук и снабжением феди сигареткой. свидетелями их молчаливого перекура становятся только убогие звериные клетки домов и пара случайных зевак. он нуждался в славе, нуждался в руке на холке, поводке, в том, чтобы погладили по голове и подтвердили, что он хороший мальчик. и слава, так и быть, всё это дал. с избытком. — как день прошёл? — спрашивает карелин до тошнотворного участливо, кладя прохладную худую ладонь на чужое плечо. весь такой тощий, что порой верится, что он дрожит даже при легком ветерке. да, визуально он намного меньше, но имеет ли это значение? они оба прекрасно знают, что на деле слава сильно больше, чем его глупая человеческая оболочка. ну не может божественная сущность уместиться в таком крошечном тельце. на деле под его подошвами могли бы пропадать города, и ему было бы наплевать. у славы в груди дыра размером с господа. и, как бы он ни пытался, её не заполнить, он давно это понял. чем больше он пытается, тем больше эта дыра. раньше с этим справлялись какие-то люди вокруг. типа того, что прямо сейчас стоит перед ним, вертит в руках несчастный айкос и пялится на свои кроссовки. физически не может оторвать от них взгляда, будто боится смотреть куда-то ещё. ну, как «куда-то»? на славу. хорошо выдрессированный. как и любой питомец, существует он только для радости хозяина. и радость он приносил исправно. да ладно, что там, одного истинно восхищённого взгляда снизу вверх было вполне достаточно. верность его была поразительна. даже когда федя сидел у кого-то на хате и накуривался, а потом записывал тонну длиннющих голосовых сначала о том, как он чудовищно от всего устал и ненавидит себя, потом о том, как бесконечно любит славу. и никому, даже несуществующему богу-отцу, не будет дела, если его сырыми кишками поужинают, если его выкинут из окна или выжгут на его лице свастику. беспородный щенок, выкинутый на улицу. приютили, чтобы почувствовать себя хорошим человеком, оставили, чтобы что-то живое было рядом. чтобы чья-то жалкая жизнь зависела от них. он зависимый. слава — нейротоксин. он евангелист. слава — мессия. молиться федя может только карелину, вдруг тогда тому удастся что-то почувствовать, кроме разъедающего голову холода. того, что выжигает на лице оскал и не позволяет согреться даже в жуткую жару. федя действительно что-то рассказывает с неподдельным интересом, активно жестикулирует, изредка затягивается и выпускает дым в другую от славы сторону. выучил досконально, до атомного состава, каждую привычку, каждое «да» и «нет». умничка. как в школе: мальчик способный и трудолюбивый, но глупый. глупый. невозможно глупый. правда считает, что карелин хотя бы послушать удосужится. что-то там про работу, планы, маму, доебавшихся до него алкашей в подворотне и вечную усталость. слава изредка кивает, мол, да-да, я тебя слушаю и понимаю. ёбаный театр одного актера. он паучьими пальцами отстукивает по чужому плечу простенький ритм и терпеливо ждёт, пока тот наконец закончит говорить. кусает губы и язык, чтобы не перебивать, морщится, ищет, за что бы зацепиться глазами. белый шум чужого голоса раздражает, заставляет раз за разом представлять, с каким удовольствием он бы руками вырвал ему голосовые связки прямо здесь, посреди улицы, никого не стесняясь. пусть смотрят. они и должны смотреть. его болезненно-белая кожа, на которую налипают отросшие светлые волосы, в вечернем полумраке почти светится. — слушай, я голодный, что пиздец. пойдём поедим? — ага, — лишь смотрит отрешённо куда-то в сторону, — пойдём. серые отсыревшие стены домов сдавливали их, сжимали, заставляли прижиматься друг к другу. в местной забегаловке пахло пылью, средством для мытья полов и уксусом. слава внимательно рассматривал серую замызганную картонку с гордой надписью «меню», пока федя внимательно рассматривал его. — что будешь? — он протягивает ему картонку, скалясь, — я особо есть не хочу. судя по виду, он особо не хочет лет с шести. когда-то он пытался что-то почувствовать с помощью еды. наедался до тошноты и рыдал, пытаясь прочистить желудок, лишь бы так паршиво не было, но дыра внутри становилась лишь больше. а потом стукнуло семнадцать, и ласковая тетя доктор торжественно вручила ему листочек с корявой надписью «рисперидон». но стоило славе понять, что так его физическое тело ещё слабее, он спрыгнул с курса, не раздумывая. не нужны ему никакие таблетки. он нормален. абсолютно нормален. просто его божественный дар и гениальность не каждому дано понять. феденька вот смог. ф е д е н ь к а. оседает на языке, как солоноватый тошнотворный привкус крови. застревает в мозгу и вязнет на зубах, въедается в голову. считай, апостол его. солнце закатывалось за горизонт, утихала жара. электрический свет продолжал день неумело, ужасно раздражая. слава прикрыл уставшие глаза и потёр виски. — здравствуйте! готовы сделать заказ? — щебечет девушка в вырвиглазно-голубом фартуке. голубее только беретки у десантников и… и они вдвоём. карелин сдержанно кивает игнатьеву головой, мол, выбирай. это даже забавно, насколько он в свои двадцать с хуем — ещё бы знать его точный возраст — по-наивному внимает каждому славиному слову. он почти боится его, это вставляет, как ничто другое. может с лёгкостью поднять на руки и перетащить из пункта а в пункт б, может с лёгкостью завалить и задушить, но стоит славе сказать «нет», и тот остановится. стыдливо опустит глазки и подожмёт хвост. само очарование. он тычет в пару позиций из меню, кивает девушке в фартуке, то ли василине, то ли василисе, славе она в любом случае не нравится. то ли нарочито доброжелательным выражением лица, то ли обилием косметики. — ты сам-то как? — спрашивает федя участливо, дергая ногой под столом. — чуть лучше, чем хуево, знаешь же, — он ждал этого момента. так долго слушать, не перебивая — то ещё мучение, между прочим, далеко не каждый способен вынести. о себе и о проекте он говорит вдохновенно, заламывая руки и вертя головой, как сова, улыбается и хмурится, кивает сам себе. в холодных глазах на секунду появляется металлический странный блеск, схожий с металлическим. федя этот блеск ловит и дышит тяжело. ему прохладный воздух забивается в лёгкие, как асбест. асбест вызывает рак. от рака умирают, данечка коробов не даст соврать. и просто не даст. если федя умрёт от рака, славе, может быть, будет его немного жаль. но если он убьёт его лично — ни капли. в этом главное отличие жуткой естественной смерти от убийства. не страшно умереть от рук бога. чинаски тонкой ногой ведёт по чужой ноге под столом, усмехаясь. карелин хмурится, и игнатьев мгновенно убирает ногу, на что получает довольный кивок и едва слышное: «потом». слава знает — не посмеют прикоснуться без разрешения. он тут обладает, а не им, и так будет всегда. карелин пихает нечто, быстро принесённое официанткой, в рот, почти не жуя и не чувствуя вкуса, потому что шипучая термоядерная сладость лижет нёбо. федя уплетает за обе щеки, неритмично стуча вилкой по тарелке. это бесит. как бесили его старая причёска, дурацкие шмотки и мальборо голд. как сейчас бесят его синяки под глазами, прилично отросшие кудри и собачья пасть. потом забил. у богов чувств нет. федя имел удивительную способность — есть, как пылесос. уже через пять минут его тарелка была чиста. — поехали? — поехали. киа рио подъехала быстро. даже быстрее, чем писало приложение. в салоне такси шепелявила магнитола, блатняк завывал про фраера. за стеклами разводами плыл питер. когда стенки черепа стали давить на мозги. а ведь федя, целуя его, стал первым, кто целует лики святых с икон с языком. феде завтра в университет. славе завтра писать ему посреди пары, отвлекая всеми способами. философия его — небогоугодная хуйня. но на пары завтра, а сейчас чинаски тянет руки, разрываясь на части, просит сам: размажь по стенке окурком сигары, выпей до дна, убей, воскреси. только не отпускай, только смотри и трогай. даже жалко его. слава проводит по непослушным грязным волосам ладонью, цепляет пятернёй. даже грустно, что федя смертный. даже грустно, что ему нельзя вкрутить штопор под рёбра забавы ради. от ядовитой скуки, с такой силой отравляющей божественную плоть.