Любовь

      Мы поступили вместе на первый курс, будучи невылупившимися из гнезда птенчиками. Она зацепила меня еще со вступительных экзаменов – лицо сердечком, бордовая помада на пухлых губах и каштановые блестящие волосы, ложащиеся волнами на лопатки.       Она не была красавицей в глазах многих, но сияла ярче любой звезды на небе. Её звали Любовь. Наверное, родители назвали ее так, чтобы она приносила в этот мир тепло и доброту. Что же, они не прогадали.       Люба улыбнулась мне первый раз, когда мы сидели с ней подле друг друга в актовом зале института, на первых рядах. Я тогда расценил эту улыбку неправильно, будто бы она со мной заигрывает – мне было восемнадцать, я был молод и глуп, что с меня взять? Как оказалось, она улыбалась всегда и всем, даже когда ей было неимоверно трудно.       А трудно ей было всю жизнь.       Люба тяжело болела. Свою тайну она раскрыла мне однажды на одной из ржавых крыш Петербурга в теплый майский денек. Сессия на носу, а мы, студенты первого курса, не желая проводить все вечера за учебой, выбрались посмотреть на закат с высоты птичьего полёта. Петербуржские закаты особенно красивы – есть в них что-то мистическое и необыкновенное. Вот и мы с Любой сидели с крафтовыми стаканчиками кофе, наблюдая за алым небом. Мы много разговаривали, смеялись и смотрели друг на друга без слов под шум огромного города. Мы были родственными душами. В этом я не сомневался. Люба меня притягивала, но не в примитивном плане. Она вообще притягивала к себе любое живое существо. Мне никогда не хотелось отношений с ней. Мне не хотелось запятнать эту чистую душу грязными, липкими помыслами, собственничеством и эгоизмом. Отношения в большинстве своем – всегда про эгоизм. А Люба не такая. Она вообще мало думала о себе. Всегда только о других. И, что самое удивительное, за этим никогда не стояла корыстная цель.       - Знаешь, Серёж, - говорила она мне, не отрывая глубоких, карих глаз от закатного солнца, которое играло на ее загорелой коже. – Я хочу взять от жизни все, пока могу.       Я думал, что понимаю её. Конечно, студенческая жизнь, беззаботная, веселая, с кучей новых знакомств, тусовок в общежитии, мероприятий в институте. Но Люба говорила про другое.       Я понял это слишком поздно.       Любовь всеобъемлющая, безусловная и почти что святая. И Люба полностью соответствовала этому описанию. Она была везде, но её никогда не было слишком много. Иногда, даже когда мы проводили целые дни вместе, занимаясь пошивом костюмов к очередному спектаклю, или переписывая нудные лекции для особенно требовательного преподавателя, мне казалось, что я не могу ею надышаться.       Парфюм она использовала мягкий, цветочный. И он так хорошо сочетался с ее помадой и ее любимым шелковым платьем под цвет губ, что сложно было оторвать взгляд от конечной композиции. И я не отрывал.       Никто не отрывал.       Кажется, весь мегаполис на секунду замирал, стоило появиться Любе.       Я никогда не знал, что у нее в голове на самом деле. Она не позволяла зайти слишком глубоко и не подпускала к своим заветным тайнам. Поэтому мне она запомнилась всегда улыбающейся, понимающей и доброй. Как и всем остальным. Несмотря на то, что мы с ней были близкими друзьями, Люба для меня так и осталась загадкой. Красивой, прекрасной и очень печальной тайной.       Четыре курса пролетели незаметно. Нам пришлось разъехаться по разным городам, как только пробил наш час. Выпускной, слёзы в шоколадных глазах и шапочка выпускника – Любе шло все. Я тогда тоже плакал. Сложно было не плакать, когда обнимаешь хрупкие плечи, прощаясь надолго – тогда даже неделя казалась невыносимой без неё.       И не только тогда.       Мы обнимались напоследок, фотографировались и обещали встречаться каждый месяц – как вырвемся с работы. Мы знали, что она поглотит каждого из нас.       Но мы ведь клялись на мизинчиках.       А затем пролетел год. Год без Любы. Меня закружила в офисном вихре рутина, я почти не вылезал с работы, стараясь разобраться с ворохом дел. Наверное, потому я и не сразу заметил, как вокруг стало холодно и пусто.       Дело было даже не в нервотрепке на работе, не в длинных российских зимах и даже не в отсутствии отопления в первые осенние дни. Дело было в отсутствии Любы.       Мы созванивались. Редко. Слишком редко, чтобы я мог вдохнуть жизнь полными лёгкими.       Как странно. Рядом с ней я наполнялся жизнью, дышал и мог, наконец, искренне улыбаться. А она, как оказалось, таяла на глазах. Словно отдавала мне свои жизненные силы по частицам, оставляла себя глубоко внутри моего сердца.              В один из дней на мой телефон поступил звонок с незнакомого номера. А на том конце трубки – женский голос. Охрипший, уставший и глубоко смирившийся.       - Привет, это Сережа?       Я привык к «Сергею Александровичу». Работа обязывает держать лицо, имидж. А здесь простое «Сережа». В тот момент сразу вспомнилась Люба с ее мягкими интонациями. Она всегда называла меня Серёжей. И, хоть меня так называли все, ведь это моё имя, от нее слышать его было наиболее приятно и органично. Голос был незнакомым, но нотки обреченности в нем до глубины души меня задели, хватая за самые тонкие нервы и смешиваясь с образом Любы. Что-то было не так.       - Люба умерла сегодня.       В тот момент как будто погасло небесное светило. Вся земля разом остыла. Но это была моя заледеневшая в жилах кровь, хотя и лучше было, если бы это была планета.       Господи.       Голос ее матери был безжизненным. Мне показалось, что она даже не плакала – все слёзы давно высохли.       А я плакал, потому что не был готов.       Люба говорила, что болеет, но никогда не выглядела нездоровой и не жаловалась.       Как оказалось, она притворялась, чтобы о ней не беспокоились. Люба не терпела жалости. Она хотела жить нормальной жизнью, даже если и знала, что ей отмерено не так долго. Она это знала, и понимание этого было больнее всего. Люба улыбалась так ярко, несмотря на то, что перед ее глазами всегда были песочные часы с медленно текущими вниз песчинками. Какая из них будет последней – не знал никто. Но мне казалось, что Люба была готова каждый день своей жизни.       Мне стало страшно. Люба была готова к смерти во время и после каждого нашего разговора, но ни разу не дала мне испугаться потерять ее.       Я так и не смог оправиться от этой новости. То, что казалось еще очень долгим, в одночасье посыпалось песком сквозь пальцы.       Я помню ее широкую улыбку, ее задорный смех, теплоту длинных пальцев. А еще помню ее горячее, любящее сердце.       И теперь это все – лишь воспоминания.