Мой личный нефилим

      Зря он, конечно, закусился с Престолом. Всё одно: что в Лучезарных Пределах, что в Кошмарной Тьме, что здесь, в Серой Пустоши, — не спорь с начальством. Молчал бы — и нёс бы дальше службу. Но нет же, тянуло его за язык.       Хонбин вздохнул и посмотрел в окно. Мегаполис — так, кажется, эти огромные массивы стали, плоти и бетона называли люди — раскинулся перед ним. Частокол зданий. Мелкие букашки-окошки — как шахматная доска: то провал в черноту, то бьющий наружу свет. В липкой дождливой тьме, которую люди безнадёжно старались подсветить неоном, плавали капельками облака яркого ихора, как рой светлячков в родной Зачарованной Роще. Души смертных.       Скука смертная.       Очень смертная, ибо даже скучать нефилиму здесь не положено.       Провинился.       Хонбин повернул голову, поморщился. Наказан так наказан — от крыльев остался только голый скелет, без единого пера. Кости из тэйнасу, застывшего света, казались тонкими, текучими, переливались, зернисто отражая свет холодной ночной лампы. Жалкое зрелище.       А без перьев не поднимешься вверх, домой…       Он отчётливо помнил боль, когда Престол за дерзкие слова плавным движением воздел руку — и его перья посыпались вниз. Он ощутил каждый лютый укол от каждого выпавшего пера, но даже закричать не успел, как по приказу Верховного рухнул в тоннель до Серой Пустоши и шмякнулся со всей дури об пол больничной палаты. Уши заложило от громового приказа, звон литавр в конце как печать поставил — отрабатывай наказание, нефилим! Лечи подопечную, покуда перья не отрастут.       А без крыльев — это не привычно, одним касанием, а медленно, окутывая аурой, по капле вливая здоровье в хилое ныне тело.       Хонбин прикрыл очи, терпеливо сам себя уговаривая не злиться. Сам виноват. Долихачился — получи наказание.       Заботься.       Он медленно обернулся.       Выругаться бы сейчас, да нельзя. Разве что к людской брани привыкнуть, но она же прилипчивая, как Закошмаренная Жижа: вернёшься потом в родное Запределье, забудешься – да и ляпнешь словечко. Свои же и засмеют. Только вот и остаётся, что морщиться и шипеть сквозь зубы.       А на подопечную выругаться охота. Чувствительная… Люди так-то их и не видят, и не слышат, а эта глаза открыла, в кровати села, едва он приземлился. Уставилась как на чудо и вдруг улыбнулась, падая обратно в кровать. Хонбин из головы еле успел эхо литавр вытрясти, как она снова уже спала.       На следующий день только рассказывала родителям, что ей приснился ангел.       И сейчас спала, натужно, тяжело дыша. Не будь здесь его — осталось бы ей недолго. А так он хоть по капельке вливал в неё здоровье, делился драгоценной силой, поддерживал жизнь.       Он отвернулся, снова уставился на город. Хотел заложить руки за спину, но локти вместо привычной мягкой шелковистости перьев наткнулись на твёрдый острый тэйнасу скелета. Ритуал почти стал привычным: пошипеть, глянуть злобно на собственное смутное отражение, сунуть руки в карманы.       Удивительны люди: так много их всего одолевает — сотни болезней, миллионы хворей, — а вот же упрямые, всё равно живут и лезут упорно к непостижимым вершинам, изобретают, думают, тянутся вверх. Эта вот помирает, а всё равно родителям бодро по утрам говорит, что всё в порядке: идёт, мол, на поправку. Ангелы вот снятся. Это же к добру, правда, мам? Домой отправляет — чего им с ней сидеть, когда в магазинчике дел полно? А она отдохнёт лучше…       А сама потом, пока не видит соседка по палате, тихо плачет от одиночества, бессилия и страха.       Хорошо, что её можно спасти. Медленно, но все равно хорошо.       Хонбин отошёл от окна, сделал плавный шаг к кровати. Противно клацнул за спиной голый скелет крыльев вместо уютного шелеста перьев. Он унял раздражение, сосредоточился на подопечной. Пригляделся.       Совсем простое овальное личико, невыразительные черты лица. И глаза обычные — карие. Таких, как она, — полная больница. Юная ещё совсем, неопытная, сверкает то детским восторгом от собственных придумок, то взрослой болью от подступающей смерти.       — Ты всё ещё тут, — шепнула она внезапно, открывая глаза.       — Тут, — шепнул в ответ Хонбин. Как только его учуяла? Как увидела? Не болезнь ли тому виной? Впрочем, не все люди слепы…       Или нет, не чует, а всего лишь верит?       — Мне кажется, от твоего присутствия и правда легче…       Ни на йоту тебе не легче. Врёшь и не краснеешь даже, хотя куда тебе краснеть, сердце еле кровь гоняет по венам. От ауры толку сейчас почти ноль, от капельницы твоей дурацкой и то больше. Я бессилен без своих крыльев. А чем больше злюсь, тем медленнее они растут.       Так.       Успокоиться.       Наполнить себя благостью и любовью. Преисполниться благодати…       Девушка затихла, дыхание выровнялось.       Никудышный Хонбин ангел, несдержанный. Ночь за ночью только и делает, что злится. От скуки подвергает её риску…       — Почему не улетаешь? — сонно прошептала она.       — У меня нет перьев.       Она пристально уставилась на него. Дремота глядела на него из карих глаз; может, сквозь неё она его и видит? Ибо разговаривать они могут лишь ночью. Днём она бесполезно обшаривает взглядом каждую пядь палаты, не видя его и не слыша.       — Но я же их вижу… красивые… белоснежные... — бормочет она, окончательно проваливаясь в сон.       Правда? Хонбин завертел головой, распахнул остов крыльев. Глухо клацнул им снова — ей богу, как скелетина из Кошмарной Тьмы, точь-в-точь звуки их Легионов…       Вот врунишка…       А он дурак с надеждой на чудо. Для него чудо может сотворить лишь Престол, снизойдя до прощения, но будто Хонбин его не знает? Так скоро он не простит нахального нефилима. Так что толку вертеть головой? Там, за спиной, всё те же клацающие кости...       — Ты красивый… Очень красивый, — шептала она на другую ночь.       И о чём думает только? Дурочка. Что она там видеть может? Смутную фигуру в изножье?       Женщина на соседней кровати заметалась, захрипела во сне. Девушка протянула руку, дотянулась, чуть не соскользнув с кровати. Хонбин нагнулся, придержал за плечо. А она погладила соседку по руке, успокаивая, и та притихла.       — Ей, наверное, кошмары снятся, — прошептала эта простушка.       Ещё как снятся. Ребёнок лет трёх, что приходит с отцом днём, в тех кошмарах куда только не падает, где только не оказывается — а женщина не успевает вытащить, кричит от ужаса в липкой тьме. В неё болезнь впилась ещё крепче, чем в его подопечную. А Хонбин ей только хуже делает, задерживая Исход, ибо аура нефилима влияет даже на неё.       — Почему красивый? — отвлекает свою простушку Хонбин. — Ты же меня не видишь…       — Вижу, конечно. Ты светлый, волосы тёмные. Длинные. Взъерошенные немного. И глаза глубокие. И улыбка… Яркая улыбка. Добрая. Ты очень красивый.       Она вдруг смущённо натянула на себя одеяло — спряталась. Хонбин снова отошёл к окну.       Красивый, надо же… Он покачал головой. Злость вдруг испарилась утренней росой. Он задумался: какими же их видят те люди, которые могут видеть? Правда красивыми? По их меркам? Закошмарики, узрев их, плюются от отвращения, так же, как и ангелы при виде бесовских Легионов. А демонов люди тоже видят красивыми?       Когда он обернулся, она уже спала. А в поле его зрения мелькнул пух на текучем, переливающемся тэйнасу скелета — еле заметное сияние первых проклюнувшихся перьев на костях остова.       — Тебе не скучно здесь всё время торчать? — спросила она в тот размытый полуночный час, когда могла его видеть.       Скучно. Он себе от скуки скоро зубы сточит. И что ему остаётся, кроме как ответить проникновенно, держа за руку, глядя прямо в такие наивные, доверчивые глаза? Только солгать.       — Ни капли, малышка…       Она улыбнулась.       Эта улыбка на его ложь пронзила грудину, как вражий меч. Ему бы сейчас скривить лицо от боли, но он держал улыбку и держал гримасу, пока она шуршала одеялом, устраиваясь поудобнее. Пока засыпала на чуточку здоровее, чем была вчера.       А у Хонбина уже зудели кончики крыльев от растущих перьев, и целый пук упорно лез на обеих пряжках — белый, сияющий…       Родители зовут её Ѝрис. Кажется, в бумагах у кровати другое имя, но Хонбину не до людских каракулей. Ему нравится это. Оно такое же сиренево-жёлтое, с тонким привкусом радуги на переходе цветов, как размытая небом грань мегаполиса за окном.       — Слушай, а где второй? Я его не вижу? Или ты тут один на двоих? — спросила она следующей ночью.       — Второй?       Женщине на соседней кровати осталось недолго. Хворь разъедала тело; потуги врачей бессмысленны и бесполезны. И слёзы на глазах подопечной теперь совсем не из-за себя, и не из-за родителей. Она не отрывала сочувствующего взгляда от соседней больничной койки.       Хонбин заледенел. Будто Кошмарная Тьма подкралась, жахнула по нему Извечным Морозом, выхолодила до вечной мерзлоты нутро.       Он не Оракул, но точно знает, что будет дальше.       — Малышка… Я… — Он прикрыл глаза. Нельзя злиться, ни на себя, ни на неё. Ни на кого нельзя.       Не положено.       И лгать сейчас тоже нельзя.       — Малышка, у неё нет никого. Не у… Не у всех есть.       Она смотрела на него с ужасом ребёнка, который вдруг осознал, что нет никакого Санта-Клауса. И Ханубингни, и Зубной Феи, и Синмо. Свято верила в сказку — и вдруг её нет, а на месте волшебного мира всего-то лишь привычные мама с папой да опостылевший прилавок с игрушками в соседнем маркете. Никаких тебе эльфов, и оленей, и рождественской фабрики.       Пустота.       — Я не малышка.       Хонбин присел перед кроватью на корточки.       — Я помню. Тебя зовут Ѝрис.       — Спаси её!       Как она смогла — безапелляционное требование, почти приказ сочетать с мольбой, почти молитвой? Ему?       Ему не молятся. Не дорос он до их молитв.       — Я не могу…       — Врёшь!       Врёт. Но она об этом никогда не узнает. Она думает, что он говорит чистую правду, ибо разве может это открытое лицо, прекраснее которого она не видела никогда, лгать?       Она заплакала от бессилия. Всего-то две слезинки, но щёки почему-то обожгло Хонбину, будто у него лава потекла по лицу.       Хонбин отвернулся, посмотрел в окно, безнадёжно обшарил взглядом пространство. Он бы тоже заплакал, но он… не может.       Такая тупая причина — отсутствие слёзных желёз у нефилимов.       Но почти неслышно — как слеза по щеке — самое длинное перо, свежее, яркое, только отросшее, вдруг с тихим шелестом, без боли, само отвалилось и приземлилось на пол.       Да что ж за напасть-то?! Он же ничего не делал, чётко по уставу действовал? Лечим Предназначенных, оберегаем, прочих не трогаем! За что снова-то?       Что за идиотское наказание придумал Престол?       Тихо. Спокойно. Не злиться. Тьма с ними, с перьями, всё равно их и так нет!       — Хорошо, — прошипел Хонбин, но по палате его шипение разнеслось мелодичным звоном, разом стерев с её глаз мокрую влагу. — Я ей помогу.       Он с горьким сожалением посмотрел на едва отросшие перья. Голый скелет крыльев так отвратителен, но если это уберёт отсюда эту человечишку, оставит их с Предназначенной наедине, чтобы та быстрее встала на ноги, — так тому и быть. Хонбин не будет больше молить о том, чтобы перья как можно скорее выросли, помогли ему взлететь вверх, прямиком в Лучезарный Предел.       Он невесомо возложил ладони: одну — на лоб женщине, вторую — на живот, где селилась хворь. Распахнул текучее серебро костяных крыльев, клацая ими, как самая Кошмарная Тварь. Но девушка на соседней кровати видела лишь яркий свет, ауру её ангела, окутавшую ту, кого он спасал.       Перья опадали. Крупными снежными хлопьями медленно кружили в воздухе. Приземлялись с неслышным шорохом мелкого дождя, самые мелкие таяли утренним туманом...       Свечение погасло. Хонбин опустился на колени рядом с кроватью Ѝрис. Исцелённая женщина в кои-то веки мирно, без снов, спала.       — Сделал, — задушенно прохрипел Хонбин, утыкаясь виском в бедро подопечной. Но даже так его голос для неё — сладкая музыка.       — Спасибо, — еле слышно шептала девушка снова и снова. Жёсткими мелкими перьями был усыпан весь пол. Они испарялись жемчужной дымкой, рассеивая сияние по палате. А она осторожно гладила тёмную шевелюру, гладкий шёлк, нежнее которого она не касалась. Хонбин не шевелился — кажется, ангелы тоже устают, и его лицо было так безмятежно прекрасно, так спокойно с сомкнутыми глазами.       Она не выдержала. Наклонилась и осторожно, тайком, коснулась губами лба в благодарность за спасённую жизнь.       А на следующее утро Хонбин рассматривал перья. Пока маленькие, но их было так много, что, распахнув крылья во всю ширь, он уже почти чувствовал привычную лёгкость. Вот он, тот самый миг: сделай шаг в пустоту — и взлетишь. Он улыбался, незримый для обитателей палаты, и смотрел, как хлопочут врачи вокруг женщины, говоря о чуде.       И словно бы в ответ ему улыбалась-улыбалась-улыбалась Ѝрис. Еле-еле, сдержанно, тайком, уголками губ, но улыбка будто бы затмевала весь блеск Лучезарного Предела.       — Дурашка, — выдохнул он. Эх-х, вот и правда: так прилипчива людская брань — не удержаться. Но по-другому и не скажешь — за полночь уже, а она, ныне одна в палате, хихикает с этой их фиговиной в руках, смартфоном. И хихиканье у неё заразительное: от него улыбка сама так и тянется по его губам. Хотя, пожалуй, не в ответ.       Он покосился взглядом за плечо. Растут, ещё как растут. Уверенно, обильно…       Недолго осталось, такими-то темпами. Совсем скоро…       Коснётся кончиками крыльев, обнимая их двоих, окутывая Небесной Благодатью, — и вылечит свою простушку. Совсем.       И… улетит.       В Лучезарное Запределье. Для неё — навсегда.       Короток людской век. Назначений в Серую Пустошь мало. Только вот так, иногда, присмотреть за Предназначенными.       Мегаполис за окном словно бы померк вместе с улыбкой Хонбина.       — Как твои перья?       Он обернулся. Посмотрел пристально, но в безыскусных чертах лица, в распахнутых глазах столько чистосердечия и заботы, невинности и участия, что в горле почему-то закололо.       Он тут слишком долго.       — Медленно, — нехотя ответил он. Зря он с ней начал разговаривать.       И сейчас, и тогда, сразу.       Дурак он всё-таки.       — А почему?       Хонбин молчал. Не хотел рассказывать, что сие была воля Престола в ответ на его дерзость. А Благодати исцеляющей в Серой Пустоши мало, ею полон лишь Лучезарный Предел.       А тут... только и остаётся, что смиренно ждать       Ходила, правда, среди низших ангелов смутная байка о том, что чем сильнее тебя любят, тем быстрее можно выздороветь. Но кто из них ставил тут эксперименты? В Лучезарных Пределах и своих забот хватает, не хватало им с Серой Пустошью связываться.       Но она-то тут ни при чём?       — Не любит никто, — пошутил он, припомнив эту байку, мягко улыбнулся. Сел на освободившуюся койку, любуясь оттенками эмоций на миленьком личике. Испуг, сочувствие, огромное искреннее переживание.       — Я тебя люблю… Честно-честно!       Хонбин рассмеялся. Столько искренности и столько доброты! Хорошо, что она выздоровеет. Сквозь собственный смех очередная ночь вдруг показалась не такой тоскливой.       — Спасибо. Это приятно. Спи, маленькая.       — Я не маленькая!       — Хорошо. Спи, великанша.       Помолчала, отводя глаза в сторону и почему-то неудержимо краснея.       — Это потому, что я почти ребёнок? Мне через месяц шестнадцать! Или… или ростом не вышла? — спросила она растерянно.       Не дует обиженно губы, смотрит прямо, правда хочет знать — вдруг её любви недостаточно?       — Это потому, что мой реальный рост с Инчхонскую башню, — пошутил Хонбин, касаясь одеяла, поправляя подушку. Она от этих касаний, кажется, даже дышать перестала. Слишком близко он от неё — так близко, что раскалённый жар ангельской благодати греет кожу.       — То есть ты не скоро улетишь? — прошептала она еле слышно. А смотрела так, будто он её взгляд к себе приварил.       Хонбин отодвинулся.       — Как только ты выздоровеешь.       Не собирается она спать, со всеми его уговорами. Сердце у неё стрекочет, как у загнанного беса, бьётся сумасшедшим маршем. Она не шевелится. Не закрывает глаз. Смотрит.       — Тебе здесь плохо?       Ох-йоооо… вот тебе и простушка. А какой завуалированный вопрос: и тревога о нём, и нежелание его терять — разве плохо иметь личного ангела?       Хонбин задумчиво обвёл взглядом палату. Врать не хотелось так сильно, что выворачивало скулы.       — А тебе? — спросил он вместо ответа.       Она как застыла. Тоже обвела взглядом палату. Поковыряла друг о друга пальцы и наконец улеглась, кутаясь в одеяло.       — Не уходи! — поспешно прошептала она, едва Хонбин начал подниматься. — Ну то есть… сейчас. Пока не засну.       Он сел обратно. Посмотрел строго, и она тут же закрыла глаза, чтобы в темноте услышать тихое обещание.       — Сейчас не уйду.       Перья росли не по дням, а по часам. Хонбин их чувствовал — как тэйнасу раздаётся, сквозь костяк проклёвываются новые и новые стержни. Как первым тончайшим пухом покрываются опахала. А у Ѝрис привычно мельтешащие врачи, приписывают себе его заслуги; родители искренне радуются за дочь; шебутные друзья притаскивают в палату так много всего; и счастье, и зависть, и гордость, и сочувствие — плотная мешанина, калейдоскоп эмоций, до которого Хонбину нет никакого дела.       Не было.       Но сейчас следил пристально, ловил её улыбку, шипел на мальчишек, что бесцеремонно махали ей ладошками на прощание и обещали прийти завтра и накормить вкусненьким.       Хуже бесей. И не изгнать же….       Неосознанно снова злился и сам же себя за это одёргивал — до полуночи, их часа, ещё долго. И что она так улыбается своему этому смартфону? И смотрит так иногда хитренько, будто придумала что-то…       Жаль, что нефилимы не умеют подглядывать в мысли — только в сны.       Хонбин смотрел на неё молча в полуночном мареве мегаполиса, старательно высекая на кромке памяти милые черты лица. Так торопил время их встречи, не подумав, что она последняя…       Вряд ли они увидятся ещё.       — Мне пора, — негромко произнёс он.       Только что она светилась от счастья, едва её ангел как по волшебству появился в палате. И вот почти сразу испуг, и трепет, и попытка изо всех сил скрыть слёзы, не кривить лицо.       — Почему?       Хонбин молча распахнул одно крыло. Он сам не понимал, удивлялся, делал в памяти зарубку за зарубкой — почему так быстро? Откуда за столь короткое время столько взялось благодати? Оброс, считай, мгновенно, а до этого тосковал долгие часы почти голым. Поговорить с Престолом, обратиться сначала к своему Архангелу-командиру, вызнать причины…       А она смотрела приоткрыв рот, широко распахнув глаза.       Если раньше он для неё просто светился, совсем чуть-чуть, будто LED-ленту за спиной прятал, то сейчас сиял. Она даже ладошку выставила вперёд и смотрела сквозь пальцы, как на солнце. Вздыхала восхищённо. Не выдержала, выскочила из-под одеяла, подбежала в своей смешной пижаме. Протянула руку. Но так и не коснулась, то ли боясь, что он растает, то ли что сгорит сама.       — Сработало, — прошептала она.       Сработало? Что сработало?       — О чём ты? — спросил Хонбин. Она знает? Престол вмешался? Она — его испытание?       Он потряс головой. Да ну, чушь! Он бы учуял собрата даже без перьев на другом конце Серой Пустоши!       Кажется, он воевал слишком долго.       — Я тебя нарисовала…       Что?       Она обернулась на его безмолвное недоумение, взяла с тумбочки дурацкую людскую игрушку. Потыкала в экран, развернула к нему. Корявый немного рисунок, совсем на него не похож. Фигура в тёмных одеждах, еле обозначены черты лица, штрихами — ничем не скреплённые за его спиной кости. И рой светящихся перьев вокруг.       — Зачем меня рисовать?       — Я про тебя рассказала. Историю. Рассказала, какой ты добрый. И к-красивый… очень. Ну, написала, что тебе нужна любовь. Немного, всего по одному сердечку! А она завирусилась… Ну не так чтобы совсем, но прилично. Я даже не ожидала. И они их все прислали, сердечки. Понимаешь? Все! Просмотры с лайками почти совпадают, а это просто чудо какое-то!       Хонбин пошатнулся. Он половины не понимал в её речи. Но от нелепого механизма в руках девушки шло тепло. Не просто шло — било потоком, рассеивалось по палате, вливалось незаметно, превращалось в его перья…       Кто из них кого лечил?       Он ли её от болезни?       Или она его… от гордыни?       Не за этим ли Престол отправил его в Серую Пустошь? Едва разглядел в своём воине семя Гибриса, тайком проникшее в его ауру во время последней битвы, пускающее корни? Не оттого ли Хонбин возражал командирам, не сдерживая слов?       Он… заражённый?       Точнее, был.       Перья за спиной полыхали, переливались, реагировали на воздух, будто примеряясь — сейчас! Он вот так поведёт лопатками, вот так расправит скрытые белоснежным шёлком кости. Вот так взмахнёт — и рванёт вперёд, рассекая пространство, туда, вверх, подальше от этой туманной мутной реальности, к Лучезарному Пределу.       Едва закончит миссию в Серой Пустоши…       Одно касание крыльями, всего одно. Магия ангельской благодати — и Ѝрис будет здорова и счастлива, проживёт свою долгую, прекрасную земную жизнь.       Либо… можно забрать всё. Вернуть себе отданное из своей ауры. Для неё это почти мгновенный регресс, и никакие усилия врачей её уже не спасут. И вечером будет Исход, и завтра её родители будут рыдать в колумбарии.       Хонбин застыл.       Шесть процентов всего. Шесть процентов Предназначенных среди всех этих миллиардов. Тех, кто способен после смерти переродиться.       Либо в нефилима.       Либо в демона.       И никто, ничем, никак и никогда не способен повлиять на случайность, что определяет следующую жизнь — станешь ли ты воином Лучезарного предела, либо отродьем Кошмарной Тьмы. Монета, что бешено вращается на чаше космических весов.       Но ходит и среди ангелов, и среди демонов одна и та же легенда. И тех и других тревожит, коварно соблазняет всех, кто имеет дела с Предназначенными: Исход, совершённый в любви или в ненависти, способен уронить монету на нужную сторону.       А Ѝрис прямо сейчас так полна любви к нему — первой, яркой, жёлто-сиреневой, невыносимо, невыразимо чистой, как самое свежее утро.       И соблазн сейчас так огромен, больше целого Неба, будто сам Мамон получил всю Серую Пустошь в своё личное пользование.       Одно касание крыла — и он заберёт своё, вместе с её жизнью. Отправит её в Исход — и они встретятся завтра в казармах, где он будет радостно приветствовать новичка-нефилима.       Или исцелит, и того не знает даже Оракул, но возможно следующая их встреча будет через её земную жизнь. На поле боя, где она будет на другой стороне, стоять Кошмарной Тварью, одной из множества Легиона.       Это так глупо — что их не наделили способностью плакать.       Хонбин сделал шаг вперёд. Распахнул крылья, повёл ими, заключая их двоих словно в шатёр. Она смотрела прямо, доверчиво и так открыто, что захотелось завыть, протяжно и тоскливо, совсем как Фенриру в усыпанные Лунами ночи. Но он сдержался.       — Никогда, слышишь — никогда!.. Не забывай о своей любви ко мне. Молись мне. Помни. Взывай. Мечтай обо мне. И не смей забывать! — Он положил кончики пальцев ей на щёки, чувствуя, как девушка затаила дыхание. Крылья сомкнулись плотнее, обняли её спину. Ѝрис закрыла глаза, едва он приблизился, наклонился, коснулся губами лба. Запомнил вкус, запах, касание, навсегда высекая в памяти.       Золото ауры потекло, окутывая обоих, рассыпалось тончайшими блестящими нитями, вспыхнуло янтарной пылью.       Хонбин поймал губами изумлённый выдох из приоткрытых губ, стремительно развернулся, вышел прямиком в многоэтажную пустоту сквозь тонкую взвесь стекла — и рванул вверх, сильными взмахами крыльев направляясь в Лучезарный Предел.

******

      — В Серую пустошь? Обычным ангелом? Что… нет, послушай. Людишки сделать ничего не могли, не доросли ещё. Ты же не на засаду там напоролся? Или да? С тобой что-то сделали демоны?       — Ничего не сделали…       — Тогда с чего? Что за отпуск длиной в столетие, зачем тебе туда? Ты же на повышение шёл, я тебя специально туда на Испытание отправил. Думал: вернёшься, Архангелом станешь, свой небесный Легион в командование получишь… А ты — в отпуск? Да ещё низшим ангелом?       — Так переведёте?       Престол смотрел долго, грозно сиял льдистыми очами. Потом вздохнул, достал из воздуха сияющую печать и шлёпнул её на бумагу о переводе.       — Не могу отказать. У нас здесь свободная тэократия, делай что хочешь. Только один вопрос... — Он задержал в пальцах документ, за который с другой стороны уже взялся Хонбин. — Ты вернёшься?       По лицу нефилима скользнула улыбка.       — Надеюсь, не один.