Призраки

Сквозь переплетенные кроны деревьев оспа звезд смотрит на него с угрюмой насмешкой. Жан бы заметил это, но голову он давно не поднимает, будто сама гравитация придавливает взгляд к земле. Спина подпирает шершавый ствол, ладони наглухо закрывают уши — привычка. Глаза Жан не закрывает — слишком многое не хочет видеть под прикрытыми веками. Костяшки неумолимо саднит после встречи с лицом Райнера, но это — пустяки. После стольких лет в Разведке Жан стал до жуткого искренне радоваться физической боли. Может, потому что больно бывает только живым, а иных веских доказательств того, что он еще не в аду, у Жана нет. Может, потому что физическая боль помогает отвлечься от внутренней. По крайней мере, сейчас не весь его разум занят беспомощным наблюдением за тем, как корсет ребер мучительно сдавливает самую душу. Как странно и иронично то, что кровавые ссадины теперь воспринимаются, как глоток свежего воздуха. В полутьме леса Жан боковым зрением улавливает маячащий силуэт и уже знает, кто это. Удивляет лишь то, что она пришла сейчас, а не побежала за ним сразу же. Как долго он провел вот так, тупо стоя у дерева в эмоциональной коме? Пять минут? Десять? Час? Время давно потеряло всякий смысл, потому что считать его больше незачем: все равно дальше будет только хуже. Скатываться по спирали вниз можно и без опоры на абстрактное исчисление бытия. Скорость их движения в ад Жана не занимает, оценки «чертовски быстро» вполне достаточно. Он не подает никаких признаков того, что заметил ее присутствие. Ни радости, ни раздражения, ни злости — ничего. Жан стал куда скупее на эмоции, чем был раньше: каждый потерял что-то на этой безумной войне, и, быть может, он еще легко отделался. Не то, чтобы у него есть много поводов для радости, так что и способность чувствовать ее во всех красках — скорее рудимент, чем необходимость. — Возвращайся, — его голос тих и спокоен, — мне не нужна помощь. Она стоит прямо перед ним, и Жан смутно видит носки ее сапог. Не шевелится, не пытается даже расфокусированный взгляд поднять на ее лицо. Он слишком устал, заложник собственной клетки из мяса и костей. — Я не собираюсь помогать, — ее огрубевшая рука мягко отнимает прижатую к уху ладонь, — мы все умрем, Жан. Пять лет назад он бы испугался. Пять лет назад у него бы задрожали колени и искривилось до жуткой гримасы лицо, но сейчас Жан другой, потому что сейчас он чувствует облегчение. Как определить, что человек сломан без шанса на восстановление? Легко. Фразу «мы все умрем» он произносит не с ужасом осознания жестокого факта, а с маниакальной надеждой. Он медленно кивает, и дышать становится будто бы легче. Они все умрут. Спасибо, Господи, Дьявол, Эрен Йегер или кто бы там ни было. Спасибо. — К тому же, — она поджимает губы, — тебе уже не поможешь. Нам всем уже не поможешь. И это правда. Жану уже не помочь, потому что рыба гниет с головы, и, как эти раны ни лечи, как ни штопай, они все равно разойдутся первой же ночью, когда во сне к нему снова явятся мертвые. Да и что вообще значит «вылечить»? От Жана осталось слишком мало, чтобы можно было вылепить подобие его прежнего, кадетского Жана или того Жана, что только вступил в Разведку. Из двух прутьев не построить королевский дворец, в конце концов. — Туше, — он серо хмыкает, рассеянно рассматривая носки ее сапог. — Туше, — отзывается она глухо. Так они и стоят, две пешки с заведомо разрушенными жизнями и въевшимся в самый мозг синдромом выжившего. Жан отстраненно чувствует холод ее пальцев, сжимающих его ладонь. Раньше ее кожа всегда была теплой. Даже зимой, когда их гоняли с рюкзаками по заснеженным лесам, ее руки были теплыми, а теперь он будто держится за труп. Почему они стоят здесь? Почему среди всех сотен и тысяч солдат судьба оставила в живых именно их? Были куда более достойные кандидаты, были те, кто не втаптывал бы в грязь дар своего существования позорно частыми мыслями вогнать в глотку дуло ружья. Были и те, кто смог бы помочь человечеству в последней войне, шагающей сейчас миллионами ног Колоссов по всему миру, но остались почему-то они двое. От осознания этого впору разрыдаться под тяжестью вины, но сил на слезы нет. Жан впервые поднимает глаза на ее лицо. Землистая кожа, опущенные уголки губ и пустой, совершенно мертвый взгляд. Он давно не видел себя в зеркале, но сомневается, что выглядит лучше. По крайней мере, они скоро умрут. — Ты уже похоронил меня? — она смотрит на него своими мертвыми глазами, а в вопросе не то, что упрека нет — даже надежда читается. Жан медленно качает головой, а пальцы сами собой, без команды от мозга, переплетаются с ее, костлявыми и холодными. — Нас обоих. Голос спокоен, но сипл, будто Жан силой проталкивает его через глотку. Он давно похоронил и себя, и ее — намного раньше, чем всех остальных. Может, так в современных условиях выражается эта ваша пресловутая любовь. Эпоха помятых цветов и удушливых волн смущения прошла так давно, что кажется, будто это было в прошлой жизни, а осталось нечто другое. Теперь эта сопливая пресловутость, воспеваемая в каждой первой песне и каждой второй книге, похожа не на языки пламени, до красноты облизывающие щеки, а на столп — нечто, может, блеклое и скучное, зато надежное. Не приходится соблюдать осторожность линий и нервно сглатывать от ощущения ножа у горла. — Хорошо, — она давит слабую улыбку и отнимает вторую ладонь от его уха. Жан морщится, а она, вздохнув, лбом прижимается к его плечу. — Они зовут тебя? — спрашивает, вдыхая запах пыльной одежды. Жан сразу понимает, о чем идет речь. Не языки пламени, а столп — скучный, блеклый, зато возведенный, кирпичик за кирпичиком, вместе. Оттого и связь крепче, держащаяся не только на банальной страсти и инстинкте размножения. — Да, — он закрывает глаза, зарываясь носом в ее грязные волосы. Он не старался избавиться от призраков в голове, потому что это невозможно. Мертвые всегда рядом. Стоят, залитые кровью, с искореженными лицами, оторванными руками, стоят, стеклянными своими глазами смотря на него, а замогильный шепот не получается перекрыть даже надтреснутым воплем. Сначала Жан боялся их, как боялся самой смерти, но теперь он другой, а потому старается не обращать внимание на их зов. — Тебя тоже? — его рука ложится на ее талию. — Нет, — она закрывает глаза, — мне они говорят продолжать бороться. Жан снова серо хмыкает, а шелест его призраков будто становится тише. Он так устал, он так чертовски устал, что не хочется совершенно ничего. Ни говорить, ни дышать, ни думать — просто слиться с самим миром, перестать существовать на физическом уровне и быть всего лишь клубком бесформенного сознания. Стать всем и ничем одновременно. Как хорошо, что они скоро умрут. — У меня есть один такой, — Жан машинально перебирает ее волосы свободной рукой. — Кто? Он окидывает взглядом полупрозрачную толпу вокруг него, и среди пятен крови и десятков остекленевших глаз находит тот самый силуэт. Странно, но смотреть на него больнее, чем на остальные, хотя мысль о смерти уже давно кажется Жану успокаивающей. — Ты. Смотреть на ее призрак — точно выжечь душу изнутри, хотя и себя, и ее Жан вроде похоронил уже давно. Может, он болен. Может, они все глубоко больны. Уже не так важно — они все равно скоро умрут. — Забавно, — она усмехается, а Жан чувствует ее улыбку, и уголки его губ тоже оттягиваются вверх. — Забавно, — вторит он, и лес погружается в тишину шепота мертвых. Жан вслушивается в ее дыхание и думает, что, верно, похоронил ее плохо, потому что мысль о скорой смерти отдается копошащейся тревогой в груди. Слабой-слабой, почти незаметной на фоне кромешной усталости, но все-таки. Этакая заноза, которая жить мешает, но слишком мала, чтобы найти ее и выкорчевать. Он не хочет, чтобы она умирала, хотя и знает, что это жестоко: после всего того ада, что пережили они при жизни, последние мгновения перед смертью — единственная возможность почувствовать себя действительно живыми, действительно свободными, а он своей эгоистичной занозой, выточенной из малой части оставшегося «прежнего» Жана, думает какой-то слащавый бред. Он не хочет, чтобы она умирала, даже если это делает его самой отъявленной мразью и самым законченным эгоистом. — Я… — он зачем-то решается сказать это вслух, но она перебивает: — Я знаю. Я тоже. Этого лучше не произносить вслух, потому что тогда, быть может, где-то между ребер поселится надежда, что все будет хорошо, что они создадут до отвратительного приторный и счастливый мир, в котором у всех все прекрасно, но они оба знают, что это не так. Потому что они оба скоро умрут.