— У вас что-то получается, доктор Уэллс? С исследованиями моих способностей, — уточняет Барри, чувствуя необходимость узнать больше даже не о себе, а о том, на что был способен гений его кумира. Доктор Уэллс медленно вводит иглу ему под кожу, и Барри морщится, чуть отводя взгляд: Кейтлин делала процедуру куда лучше. — Я бы не стал заниматься неудачными проектами, мистер Аллен, — говорит Уэллс и подымает поршень шприца, начиная забирать кровь. Уверенность в успехе Флэша ощущается как похвала, даже если Барри ничего для этого не делает, и он невольно улыбается этому приятному чувству, из-за которого кружится голова.
Красное ликвидирует страх потери, и он смотрит в глаза напротив — скоро такие же красные, как и той ночью; как у него сейчас, — что не может увидеть другого цвета. Выражение лица у доктора Уэллса становится знакомым, совершенно таким же, как и на протяжении всего года. Обеспокоенный взгляд, не фальшивый, не поддельный: — Ты в порядке, Барри?— Прошу вас, мистер Аллен, будьте осторожны.
— Ты сейчас зол, Барри, я понимаю… Чем больше Тоун говорит, объясняет, тем быстрее начинает сокращаться сердце, но не от возможности после перебирать ложь от правды, которой он и воспользуется, конечно — от того, что Тоун такую возможность ему предоставляет. Губы на секунду дрогнут от злости.— Сегодня вы молодец, Барри, — хвалит доктор Уэллс, глядя на него, когда он снимает маску, возвратившись в лаборатории, и Аллен тут же широко улыбается. — Но это же вы придумали… — справедливо возражает Барри, но доктор Уэллс останавливает его жестом ладони и гордой улыбкой. — Вдохновившись вами. Вы натолкнули меня на идею, мистер Аллен, примите же комплимент.
Лицо доктора Уэллса в красном застилает глаза, и Барри не видит смысла узнавать об ускорителе частиц, не видит смысла в диалоге вовсе. На мгновение он жмурится, точно пытаясь напомнить себе о том, что это было важно, но ладони сами по себе сжимаются в кулаки. В голове Тоун хочет убить их всех, хочет использовать его, как использовал последний год, делая быстрее. — Ты больше никогда не причинишь никому вреда, — сквозь зубы выговаривает Барри, и момент тления заканчивается, когда он надевает на лицо маску. Тоун едва заметно хмурится и тоже приходит в движение.— Я рад, что могу участвовать в вашем становлении героем, Барри, — произносит доктор Уэллс внезапно, и земля уходит у него из-под ног, не потому что его кумир и друг мог быть замешан в убийстве его матери, но потому что он вдруг чувствует, словно летит от этих слов. Какова ирония, думает Барри, доктор Уэллс восхищается им! И Барри не хочет падать, больно разбиваться, а потому честно отвечает в надежде на то, что он был не прав: — Я рад, что могу назвать вас другом, доктор, — улыбается он.
Хруст костей Барри не спутает ни с каким другим звуком. Он не знает, его ли это травма на этот момент, или же Тоуна. Тело уже давно трясётся от избытка норадреналина; голова звенит от ярости или, возможно, сотрясения, и с каждым стуком по вискам от движения единственное, чем остается дорожить, — мысль о крови на своих руках. Его гортань сжимается, когда он обхватывает шею Тоуна. На мгновение красная пелена перед глазами отступает, точно в неверии, в «слабо ли?» — а затем возвращается неестественным поворотом шеи Тоуна; возвращается секундным триумфом ещё стоящего на месте тела. Барри тоже не дышит. А затем Тоун начинает падать ниц, с застывшим лицом, и тут же ноги Барри следуют за мертвецом. Он держит плечи Тоуна, и ком в корле хочет вырваться криком. Пелена красного исчезает, но её место занимает другая.