Я верю, что на отдыхе тоже можно делать прическу и наносить губную помаду.
У нее руки слишком бледные и тонкие для Италии, и она так осторожно перехватывает меня за плечи, разворачивая спиной к фонтану и шепотом начиная рассказывать что-то про то, как правильно бросать монетки, чтобы сбылось. Вкладывает мне звенящие евро в ладонь, с легкой улыбкой говоря что-то про встречу, любовь и брак. Моя первая монетка попадает прямо в голову мужчине, стоящему неподалеку от нас, а вторая улетает в канализационных слив, и я даже не знаю, сколько в итоге моих честно заработанных евро осталось в фонтане де Треви этой сентябрьской ночью, но знаю, что у нее смех такой по-настоящему искренний, когда она предлагает где-нибудь выпить. Время три тридцать ночи (еще не утра), я прошу у официантки сока вместо вина, и меня по-прежнему мучает джетлаг. Или это всего лишь побочки от антидепрессантов.Я верю в маникюр.
Пантеон в первый же день, телефон на штативе и проваленная попытка избегать самые туристические места. Отказ, отказ, отказ от алкоголя (как бы, может быть, и не хотелось бы), как будто трезвость помешает правильно понять Рим. Как будто это город, который нужно воспринимать с туманом в голове, чтобы смеяться громче положенного и по-особенному смотреть на античные творения. Площадь Венеции, похожая на большой торт, подъем пешком на купол в церкви Святого Петра (остальные туристы умирают к пятидесятой ступеньке) и оживший инстаграм с одним новым коротким постом. Первая за долгое время публикация в твиттер и джелато на ступеньках испанской лестницы перед самым закатом. Извините, абонент вне зоны доступа.@Alice.Morten_Rome
Никогда не бойтесь следовать зову своего сердца и решаться на бесшабашные поступки. Разве вы забыли, что жизнь дается всего лишь раз, как бы банально это ни звучало.
У нее имя как будто созданное для того, чтобы посвящать стихи, улыбка как у Одри Хепберн в «Сабрине» и глаза Элизабет Тейлор. Энджел работает организатором выставок и приехала из Лондона с картинами Дэвида Хокни, и это меня почему-то успокаивает. Потому что три с половиной тысячи миль и пять часов разницы вряд ли когда-нибудь встретятся еще раз. Она с тихим смехом рассказывает что-то про Колизей, про Пала Фрида, про августовские звезды, и тянет, тянет меня куда-то по маленькой живописной улочке, потому что эй, как насчет настоящей итальянской пиццы и кофе посреди ночи? Кафе с настоящими работами известных художников, в котором мне действительно делают латте посреди ночи, и горячая-горячая настоящая пицца. Это могло бы быть что-то такое, которое с первого взгляда, потому что монетки, фонтан Треви и настоящая итальянская пицца посреди ночи. Но штамп в паспорте и такой далекий Нью-Йорк заставляют меня всего лишь улыбнуться и вбить в ее телефон свой инстаграм, потому что как я могу отказаться от выставки Дэвида Хокни и секретных мест для фотографий в Старом Риме? Джетлаг заставляет думать о жизни и ворочаться в слишком мягкой отельной постели. Блистер антидепрессантов и стакан воды на тумбочке. Пришедшее в восемь с лишним утра сообщение в директ и открытая косметичка, потому что это лишнее время, чтобы не думать о жизни. Только о том, насколько ярко-зеленые тени подойдут к утреннему Риму. Волосы слишком короткие, потому что длинные –неудобно, и я плойкой их выжигаю, без пощады и термозащиты, потому что им уже ничего не будет, как и моей жизни. Черные-черные, как полосы в жизни, как экран моего телефона с новенькой итальянской сим-картой, как мои побитые старые босоножки, пережившие летние улицы Нью-Йорка и серпантины Хорватии. Прямые после слишком горячей плойки, как линии на картинах Дэвида Хокни. У нее откуда-то кофе с молоком в утреннем Риме и два правильных корнетто (нет-нет, не круассаны, тише, нас не поймут древние римляне), рубашка молочная с джинсами светлыми, собранные в высокий хвост волосы, и так сильно выделяющиеся во всем этом светлом очки, темные настолько, что вряд ли в них видно хоть что-нибудь. Руки такие же светлые слишком хорошо заменяют сломанный штатив, и я нахожу пару смешных селфи между собственными фотографиями на фоне какого-то странного дома, который показался мне достойным парочки кадров. Нескончаемый рассказ про то, что Колизей был и кладбищем, и складом, и источником стройматериалов, про то, что в довоенные годы его вообще хотели сделать отелем класса люкс, про продажу пота гладиаторов пару тысяч лет назад, и про что-то еще такое сугубо итальянское. Она говорит, что я могла бы покорить Пала Фрида, и смеется так звонко-звонко, проводя меня мимо касс на ту самую выставку Хокни с буйством красок и прямых линий. Она слишком органично и слишком красиво смотрится в тишине галереи, говоря про каждую картину, используемый цвет и густоту красок, и я замечаю, что Хокни Риму как будто не идет. Как будто не про то это, не про яркость и прямые линии и пантеон, и Колизей, и испанская лестница. Она снова смеется, потому что а кто в этом мире устанавливает границы? И останавливает меня возле «Дороги в студию», и это что-то о том, как казалось бы ежедневный, надоевший, отпечатанный где-то под веками пейзаж одной и той же дороги может стать чем-то вдохновляющим, живым, ярким настолько, чтобы захотеть проехаться по нему снова. Я думаю о грохоте ньюйорского метро, холодном кофе и пыльном асфальте, и медленно мотаю головой, потому что находить в этом красоту надоедает в первые же две недели. Она говорит, что все, что перед камерой, это всегда перфоманс, возвращая мне телефон, и я не могу не думать о том, что самые лучшие кадры — те, где я искренне смеюсь, увидев парня в футболке «Vampires have big… coffins». У нее поверх рубашки синий-синий шейный платок, и она задумчиво повязывает его прямо на мое белое платье, потому что глаза подчеркивает, так лучше, живее, ярче. Творения Ботичелли и Бернини пьянят не хуже алкоголя, ведь на обязательное предложение выпить на каждой потрепанной террасе за каждым кусочком пиццы я упрямо говорю «нет». Потому что нельзя антидепрессанты мешать с алкоголем. Ночной Тиберина, бесконечные истории про утонувших королей и змей, и фонари, фонари, фонари, превращающие все вокруг в средневековье, отражая желтоватый свет от старых стен, и два безалкогольных коктейля в стаканчиках из-под кофе. Никто в моей жизни никогда не соглашался просто взять и сесть на ближайший же поезд, ради ранней утренней прогулки по Пизе и фотографий на фоне Башни с притащенными из римского отеля стаканчиками. Но она легко пожимает плечами и говорит, что так и не добралась до Пизы за все время командировки. Я до последнего не верю, запихивая в рюкзак вторую рубашку в цветные полосы и документы.Я верю в кричащую одежду.
Двести семьдесят три мраморных ступени, чтобы подняться на самый верх, и огромные колокола. Вся маленькая студенческая Пиза в камере телефона и единственное селфи вдвоем, которое останется сохраненным в моем телефоне. Баптистерий со слишком изящными и аккуратными сводами, пол в арабском стиле и кафедра Николо Пизано. Ноты, превращаемые в аккорды, и сплошной смех, рикошетирующий от стен, и только его и слышно на трясущемся и слишком темном сохранившемся видео. Пицца в первой попавшей кафешке, где много студентов и мало туристов (что обязательно должно быть гарантом качества), слишком много новых кадров в телефоне и выключенное приложение почты. Я засыпаю у нее на плече под аудиогид по какому-то музею в Пизе в обратном поезде и это все какие-то неправильные «Римские каникулы», потому что она протягивает мне кофе и сэндвич из магазина на вокзале, и мы едим их прямо на пыльных ступенях, потому что это в конце концов Италия. Я вешаю на целый день табличку «не беспокоить» и не встаю с кровати в собственном отеле, открывая в телефоне один единственный диалог в инстаграме. Так и висящие сообщения от мужа остаются проигнорированными. Angel.End_UTC+1 Кто вообще придумал мемы с котами в сомбрероAlica.Morteeeeeeeeen
Они в любом случае гениальны
Angel.End_UTC+1 О боже я нашла кота в сомбреро который ест пасту и говорит «перфектито» Angel.End_UTC+1 Как стать этим котом В моей жизни никогда не было человека, которого можно было в два часа ночи спросить, был ли он в Венеции, и спустя три минуты получить предложение поехать прямо сейчас, и мне кажется, что все эти годы я жила как-то неправильно. У меня подводка течет прямо на руки, и приходится тщательно оттирать пальцы, чтобы чересчур светлую, как будто неправильную рубашку не заляпать. Потому что кто вообще приезжает в один из самых романтичных городов мира в одиночестве и с упаковкой тразодона. На вокзале темно, из-за антидепрессантов хочется спать, а у меня в руках пачка каких-то невероятно кислых конфет, которые я ем, уткнувшись прямо в стекло. Остановка в Сиене, настоящие средневековые домики и какие-то красивые соборы в романском стиле, про которые я слушаю целую лекции, потому что какие-то правильные, настоящие шпили и своды, про которые я все равно ничего не понимаю. Снова бесконечные лестницы ради какого-то правильного вида, вино в бокалах вместо воды (она разводит руками, потому что, ну, это Италия) и ее довольно беглый итальянский, без которого здесь однозначно было бы не выжить. Ей идет этот тихий смех, когда она прикрывает губы ладонью, наверняка оставляя на слишком светлой коже следы от кирпичной помады, и я точно не буду нарезать из этого момента, случайно попавшего на видео, скрины. Две пьядины и какие-то жаренные итальянские оливки, две банки газировки на вокзальной лавочке между нами, моя шутка, что тогда уж надо бы и в Верону заехать, и включенные в наушниках саундтреки из «Ромэо и Джульетты». Таксисты, без остановки на ломанной смеси итальянского с английским предлагающие поехать в Кьянти (и было бы даже неплохо, но в моей сумочке теряется блистер тразодона, из-за чего я медленно и упрямо мотаю головой), в наушниках какой-то стенд-ап на кривом международном, а за окном поезда — ночная Тоскана и как будто вся жизнь впереди. Как будто снова пятнадцать, Nirvana в проводных наушниках и вишневая газировка.@Alice.Morten_Italy
It’s been on that radio
As loud as it can go wanna dance until my feet can’t feel the ground
Обыкновенное для Венеции наводнение, мои промокшие кроссовки и подол черного платья, и купленные в первой же попавшейся локации непромокаемые сапоги. Я откровенно ною, что это некрасиво, натягивая их прямо посреди площади Святого Марка, и она коротко тыкает мне в лоб, пытаясь слишком широко не улыбаться. Гранд-канал на вапоретто, какая-то толпа туристов повсюду, заставляющая меня балансировать на каждом кусочке мокрого асфальта, чтобы не рухнуть в воду, и еще один длинный рассказ про какие-то архитектурные особенности каждой достопримечательности, которые я, может быть, даже запомню. У нее рука теплая, когда она тащит меня за собой по слишком узким улочкам Венеции ради какого-то волшебного дома и оплачивает эти восемь евро за вход, чтобы показать мне вид с лестницы 1499 года. Я натягиваю промокшие кроссовки ради фотографии, выставив из кадра пару резиновых сапог, и впервые за долгое время чувствую себя по-настоящему счастливой. И нельзя списать это на эффект от антидепрессантов.Я верю в розовый цвет.
Два странных трамеццино из первого попавшегося бара (ты живешь в Нью-Йорке, как тебя может пугать стрит-фуд?), дворец Дожей (вот как дворец назовете — такой город и будет) и мокрые кроссовки в руках. Две безалкогольных сангрии (нас наверняка ненавидят все эти итальянцы) и фотографии, фотографии, фотографии, потому что мост Риальто, какие-то неустойчивые каменные выступы ради видов и первый попавшийся найденных хостел, в котором есть свободные места. Зашторенная кровать на двоих и «Сабрина» с Одри Хепберн прямо с телефона, потому что самое красивое платье, сельские пейзажи (если я окажусь посреди поля в красивом платье — это будет исключительно ради фотосессии) и черно-белые кадры со всеми оттенками серого. Два самых странных джелато, которые только нашлись у продавца, потому что ну, текилу же делают из кактусов, неужели мороженое из кактуса окажется невкусным, и снова, снова промокшие кроссовки, которые всю ночь провисели на полотенцесушителе в общем душе в хостеле, потому что ну ничему не учит, ничему. Венеция красивая, красивая, даже с несколькими сантиметрами воды над землей, даже без намека на солнце и с толпами туристов. И смех у нее красивый, и лицо с утра, отекшее до чашки горячего кофе из кофемашины без молока, который пить невозможно, и пары патчей под глазами, с которыми она в итоге и выходит на улицу, пытаясь потом накраситься своей кирпичной помадой у первой же мусорки. У нее стрелки эти ярко-оранжевые настолько ровные, как грани на картинах Дэвида Хокни, и глаза невозможные смеются, когда она переключает с фото на видео камеру, потому что у меня не получается уговорить голубя вернуть мою половинку скаччи. Это про то, что ты в жизни своей вот этой невероятно короткой по меркам вселенной увидел что-то, чего возможно не будет через каких-то там несколько десятков лет. Как будто ты сам прямо здесь, где-то в этом чертовом древнем Риме, только вместо пота гладиатора покупаешь себе совсем небольшую открытку в сувенирном черт-пойми-где и тянешь ее подписаться рядом с тобой, чтобы сохранить хоть какое-то напоминание, что реально все это, что это было. Потому что Венеция тонет примерно на один сантиметр ежегодно, а моя уверенность в собственной жизни тонет примерно на десять значений каждую минуту, которую я смотрю на так и не прочитанные сообщения от мужа, которые он перестал писать еще неделю назад. В шторке уведомлений по-прежнему висит четыре коротких: «Привет», «Как долетела», «Как дела», «Тебе с работы звонили». Она задумчиво смотрит на две пары наших промокших кроссовок и тащит меня в сторону первого попавшегося магазина недалеко от вокзала, потому что ну нельзя, ну нельзя в поезде несколько часов сидеть в метровых резиновых сапогах. Я не могу перестать смеяться, стоя прямо в трясущемся тамбуре поезда возле маленькой розетки, в промокших венецианских резиновых сапогах и с дрожащим в руках телефоном, пока она сушит купленным в итальянском супермаркете у вокзала дешевым феном наши кроссовки, и просто надеюсь, что они оправдают свою цену в двести баксов и я не останусь с отклеившейся подошвой.@Alica.Morten_Rome В конце концов, никто не знает, как создается искусство. Это необъяснимо
У нее квартирка в Старом городе, в мансарде под самой крышей, и целая стопка блокнотов рядом с коробочкой с сангиной и заточенными практически под сплошной грифель карандашами. Она как будто вышла из того французского фильма про мечтателей, когда курит свои классические Marlboro в одной широкой рубашке возле распахнутого круглого окна с видом на вот эту старую брусчатку, по которой ты в жизни не пройдешь на шпильках, на ряды окон с одинаковыми резными ставнями и затертой штукатуркой. У нее ZAZ играет с телефона, и ну не бывает такой цветокоррекции у жизни, это не сумерки и не старое французское кино. Она волосы так легко назад убирает, как будто их потом не нужно будет распутывать расческой, плойкой и сотней специальных средств, и я откровенно залипаю, потому что можно, потому здесь и сейчас это, потому что банка настоящей холодной нутеллы и две ложки размером со всю Италию. Мне телефон статистику за неделю присылает, и я никогда в жизни не видела в самых открываемых приложениях камеру. Я сплю прямо в кровати этой чересчур мягкой, как будто именно итальянцы это те, кто больше всего понимают в комфорте, и никакие антидепрессанты не нужны, чтобы выспаться и глупо моргать, смотря на утренний Рим прямо из окна не свой квартиры и золотые в этом свете невероятном волосы на соседней подушке. Она приносит два горячих кофе и коробочки с канноли из пекарни через дорогу, и я хочу сохранить это мгновение, с пальцами в сахарной пудре, попыткой накрутить волосы в кудри, не вставая с кровати, в одной вчерашней мятой рубашке в полоску и обжигающей плойкой, которую она мягко забирает у меня из рук, аккуратно наматывая волосы на раскаленный металл.@Alice.Morten_Rome
Carpe Diem
Она водит скутер такой по-киношному красный и завязывает шейные платки поверх белых рубашек с короткими рукавами. Меня встречает Vespa перед этим скромным римским отелем, квадратики пиццы из фуд-трака и девушка смеющаяся с этими волосами подкрученными, заплетенными в неловкую косу (потому что я уже лет двадцать как забыла, что такое длинные волосы), и помадой кирпичной. На улице цветокоррекция такая, как будто все это какие-то семидесятые с едва-едва цветными фотопленками, потому что мы всегда забываем, что вживую мир всегда был ярким, и не было этих тысяч оттенков серого в настоящем. У меня юбка бежевая, точь-в-точь как та самая, и она завязывает у меня на шее свой шейный платок, чтобы все было по канону. Я говорю ей, что мне нужна фотография прямо сейчас, и она смеется громко, на всю улицу, потому что, конечно, куда же без этого. Я ставлю эту фотографию на все аватарки и так и не открываю ни один чат, потому что у меня свои личные «Римские каникулы». Абонент вне зоны доступа.Я верю в то, что лучшее средство для сжигания калорий — это смех.
Говорят, что Рим — это про любовь, причем не такую, как в «Ешь, молись, люби». Словно в каждом архитектурном завитке (у которого обязательно есть название, которое я ну никак не вспомню) чувствуется любовь мастера, любовь такая, какой больше нигде и никогда. Скутер совсем немного ведет на старой брусчатке, и у меня руки трясутся, когда я пытаюсь вспомнить, как водить вообще что-либо и не визжать матом на все вот эти красивые улицы Рима, и не думать стараюсь, что это действительно могло бы быть что-то такое из фильмов, по-настоящему красивое в свете желтоватом, с выкрученной на максимум цветокоррекцией, чтобы все как на картине Дэвида Хокни. У нее сарафан в клетку зеленый, как будто это все какие-то американские пятидесятые, и она пешком тянет меня за руку куда-то дальше, в водоворот улиц, с навигатором в сердце, потому что это Рим — если мы заблудимся, можно будет просто сидеть на первых попавшихся ступенях и есть холодную пиццу. Я думаю о том, что все это — просто момент, просто место и время, и что жизнь никогда такой не бывает, пока ищу на самом дне своей сумки под подписанными открытками блистер антидепрессантов. Она любит «Как украсть миллион» и все вот эти вот старые черно-белые фильмы, которые никто и никогда не соглашается со мной смотреть, у нее в плейлисте Андреа Бочелли и Фрэнк Синатра, а на слишком широкой футболке AC/DC, потому что кто здесь вообще устанавливает правила? Разогретая в микроволновке лазанья из ресторана кажется самой вкусной в моей жизни и лимонад какой-то из магазина вместо шампанского, потому что как еще нужно смотреть «Римские каникулы» пока за окном они настоящие? У меня фотография в твиттере с этой красной Vespa и ее футболка с текстом песни Ava Max, и она смеется, ведь буквально подобрала настоящую сбежавшую принцессу возле фонтана Треви. Я сонно перекладываю голову с ее плеча на подушку, когда она задумчиво тянется к тумбочке за плотным скетчбуком, и закрываю глаза, вслушиваясь в сцену на танцплощадке, черно-белой даже в мыслях из-за этой чуть-чуть хрипящей и зависающей звуковой дорожки. У нее руки в сангине по самые рукава закатанной рубашки, когда она вытаскивает пыльными пальцами сигарету из пачки, а я разглядываю получившийся набросок в черно-белом свете титров на экране. У меня на скетче волосы лежат слишком правильно, так, как никогда бы не легли в жизни, и я не верю, что такое может быть ну хоть немного реальным. Она говорит, что если бы в меня влюбился творец, то я жила бы вечно. Не знаю, хотелось бы мне. У нее улыбка Грейс Келли и глаза Элизабет Тейлор, изящность Катрин Денев и голос Эдит Пиаф. Ей так по-странному идет эта дурацкая смазанная кирпичная помада, заляпанная сангиной белая рубашка и пачка дурацких классических Marlboro. У меня самолет через два дня и штамп в паспорте, позволяющий не давать никаких обещаний. Потому что определенное место, определенное время, carpe diem. И только в телефоне останется фотография в чужом шейном платке на красном Vespa из настоящих римских каникул. Потому что организатор выставок из Лондона и специалист по связям с общественностью из Нью-Йорка вряд ли когда-нибудь еще пересекутся за пределами этих двух недель в душном сентябрьском Риме. Она тянет, тянет меня куда-то на виа Маргутта, ту самую, 51, и мой телефон уже ругается на отсутствие памяти, а я ругаюсь на него в ответ, фотографируя на чужой и присылая себе целую тонну фотографий в директе, и маршрут этот киношный кажется таким неправильным без красного скутера и длинной бежевой юбки. У меня билет на самолет открыт в телефоне, а в отельном номере уже больше двух дней не включался свет. Она мне волосы укладывает аккуратно, почти так же, как у Одри Хепберн в «Сабрине», а я пытаюсь косу какую-то правильную по видеоролику заплести, потому что как вообще можно жить с длинными волосами, это же невозможно, даже с короткими нереально, а на это, наверное, так вообще выливается половина банки шампуня. Я ем джелато на ступеньках Испанской лестницы и стараюсь не думать о почти кончившемся блистере антидепрессантов, означающем подходящие к концу итальянские две недели. У меня проекты рабочие где-то на почте, контракты и обязательства, и жизнь не будет яркой такой с цветокоррекцией по-блеклому желтой, как бы мне не нравилась моя работа и как бы я не попыталась заново полюбить дорогу от дома до офиса. Она возвращается с двумя стаканчиками настоящего кофе, и мне кажется, что ну нет ничего невозможного для человека, который может найти настоящий, действительно настоящий латте посреди вечернего Рима, а не обычный невыносимый американо с молоком. У меня самолет вечерний, и я чемодан маленький оставляю в ее квартире, потому что хочу снова, туда же, к фонтану Треви. Бросить еще одну монетку. На всякий случай. Вдруг в первый раз не сработало. В Рим вернуться хочется, но в город ли? Или в мгновения сахарной пудры, улетевших в канализационный слив монеток, к рукам тонким и слишком светлым для палящего солнца, к квартирке в мансарде и яркостью с картин Дэвида Хокни? Вернуться хочется. Куда — уже жизнь покажет когда-нибудь. У нее выставка, продленная на несколько лишних недель, и рубашка, так и заляпанная сангиной, и мы могли бы закончить красиво, последней (еще одной первой) встречей у фонтана Треви. Но она провожает меня в аэропорт на поезде скоростном и, кажется, планирует окончательно разбить мое сердце, никогда не собираемое таблетками тразодона. В терминале шумно и оживленно, и я едва-едва успеваю руку протянуть и что-то сказать, но толпа, толпа перед глазами, толпа повсюду, и я уже нахожу себя с посадочным в зале ожидания, и смотрю на готовящиеся огни самолетов, как будто это о чем-то может мне сказать. Я ищу посадочный в рюкзаке, перебирая подписанные открытки и флешки с фотографиями, и нахожу там аккуратно сложенный шейный платок, тот самый, по-васильковому синий, и думаю, думаю, думаю весь перелет, смотря куда-то сквозь облака, как будто за ними увижу ответы в арках Колизея и римской брусчатке. Я селфи короткое из аэропорта в директ присылаю, потому что JFK, шумный Нью-Йорк и сонливость из-за джетлага и антидепрессантов. Меня встречает пустая квартира и коробочка тразодона на тумбочке. Бесконечные рабочие письма на электронной почте, потому что ты можешь сколько хочешь разграничивать работу и личную жизнь, но тебе же потом и проматывать эти десятки бесконечных строк с непонятными английскими словами, вызывающими резонанс. Резонанс, потому что в голове Италия, пицца и латте, что совсем-совсем не кофе. У меня чашка кофе черного без молока, футболка серая-серая и сим-карта итальянская, бережно спрятанная куда-то в папку с документами, как самое дорогое. Я даю себе месяц. Месяц, чтобы снова влюбиться. Месяц, потому что это все — по-прежнему могло быть просто про место и время. Сошедшиеся в одном месте звезды и возможность вспомнить свои давно забытые пятнадцать, в которые вся жизнь еще впереди и газировка вишневая кажется самой вкусной. Наваждение легко может спасть слишком быстро, а я не хочу жалеть о поспешных решениях. И если с крысами в грохочущем метро, с шумом металла и улицами, дымом затянутыми, это еще хоть как-то получается, то с жизнью, с жизнью все, пожалуй, не так уж и просто. Можно найти красоту в дороге на работу, можно увидеть эти яркие, яркие линии в станциях метро и проездных, можно, можно уловить, почувствовать, полюбить красоту. Красоту того, что нравится безумно, даже если работа — по-прежнему стресс, по-прежнему контент-планы и по-прежнему отвратительные креативные директоры, которые так и не в состоянии самостоятельно подбирать фотостудии с работающими розетками. Но меня дома по-прежнему ждет квартира пустая почти постоянно, пустые пачки из-под сигарет и почти кончившаяся коробочка тразодона.Я верю, что счастливые девушки — самые красивые.
Я подаю на развод. Месяц, месяц на примирение супругов, который пролетает непозволительно быстро, потому что он съезжает, практически не споря, не ругаясь, не жалея. Потому что нельзя на протяжении последних лет ограничиваться «привет, как дела, как работа» за завтраком. Потому что хочется, хочется совсем немного яркости в жизни, приправленной пугающим привкусом антидепрессантов, и хочется не только мне. Потому что брак сколько угодно может быть удобным, но жизнь удобней от этого не станет никогда. Потому что спустя полтора месяца от начала процесса мой психотерапевт выписывает мне антидепрессанты полегче, и я долго смотрю на ту самую смеющуюся фотографию на красном Vespa, завязывая поверх цветастой рубашки васильковый шейный платок. Потому что на ноутбуке «Как украсть миллион» и «Мечтатели», а в наушниках — «Lady Laura», которую я слушаю, сидя прямо на пыльных ступенях здания суда. Мой (уже) бывший муж легко салютует мне стаканчиком с обжигающим американо и коротко-коротко улыбается, потому что давно, кто-то из нас должен был сделать это уже очень давно. У меня в термокружке латте с сахаром и сиропом, приторный настолько, что можно убивать. Мне никогда не нравился слишком резкий привкус терпких кофейных зерен.Я верю в то, что завтра будет новый день.
Я в руках телефон сжимаю, не веря в пришедшее сообщение, и не открываю его уже целых восемь минут и девятнадцать секунд, словно боясь, что стоит на него нажать — и оно пропадет из шторки уведомлений и моей жизни. Потому что его никогда не должно было там быть. Потому что курортные романы никогда не заканчиваются чем-то серьезным. Потому что это просто краткосрочное очарование моментом, совпавшее место и время, и ничего больше. Потому что не могли эти римские одиннадцать дней так много значить для двоих. Потому что они никогда не могли повлиять на рецепт более легких антидепрессантов и пропавший из паспорта штамп. Потому что такое аккуратнее «Привет, итальянская принцесса» не должно заставить пальцы застыть над экраном, не решаясь открыть этот злосчастный директ. Angel.End_UTC+1 Привет, итальянская принцесса Angel.End_UTC+1 [прикреплена 1 ссылка] [прикреплено 1 фото] Angel.End_UTC+1 Через три месяца будет выставка Хокни в Нью-Йорке, какова вероятность застать тебя в городе? И хочется верить, верить, что это не просто так, что дурацкие монетки в фонтане Треви в таком далеком Риме работают, потому что возвращение, потому что встретить в Италии любовь. Любовь не только в каждом архитектурном завитке и соборе, в каждой картине в картинной галерее и в каждой бутылке Кьянти в том самом регионе.Alica.Morteeeeeeeeen
Большая, если вы когда-то встречали принцессу возле фонтана Треви
И… я верю в чудеса
Одна монетка, чтобы вернуться. Две — чтобы встретить в Италии свою любовь. Теперь, к третьей, невероятно значимой, потому что сентябрь снова и снова такой же душный, поездке я знаю, как правильно кидать в фонтан поцарапанные евро, могу спокойно пить Кьянти в любом итальянском ресторане, и знаю даже несколько выражений по-итальянски, которые даже могу произнести вслух и не опозориться. Я знаю, что означает третья монетка, которую собираюсь швырнуть не глядя в самый известный фонтан, потому что за столько лет можно было и запомнить, и знаю слишком хорошо, потому что, возможно, эта идея дурацкая, и, может быть, даже самую малость слащавая. Но это навсегда останутся наши римские каникулы и та самая первая встреча у фонтана Треви. Это не про фонтан, не про легенды, не про устои. Это про нас двоих и ничего больше, потому что на часах снова три часа ночи, это наша третья первая встреча у фонтана Треви, а я через плечо кидаю третьи пятьдесят евроцентов и ладонь ей протягиваю с совсем обыкновенным, если не считать гравировки на ободе, платиновым кольцом. Потому что «Римские каникулы» должны остаться даже здесь, даже на гравировке платиного кольца, в третью такую значимую встречу как будто бы в первый раз. И именно здесь и сейчас, возле фонтана Треви в три часа ночи, она лишь смеется в ответ, вкладывая мне в ладонь второе кольцо из белого золота, и они могут сколько угодно не сочетаться между собой, главное, чтобы сочеталась жизнь, с такими же слишком яркими прямыми полосками с картин Дэвида Хокни, прямо как на моей рубашке.