Мой маленький Восточный принц

Маленький старый дом, стены кое-как сделаны из глины и уже практически не исполняют собственного назначения. Вместо окон небольшие узкие отверстия, занавешенные грязными тряпками. На грязном земляном полу сидят дети. Мальчик лет пяти со смуглой и загоревшей до черна кожей, глубокими карими глазами и жёсткими чёрными волосами. — Хасан, что ты делаешь? — спросила женщина, внимательно смотря за мальчиком. Ребёнок методично перекладывал блестящие камешки из руки в руку, показывая девочке рядом, но скрывая от сидящей в двух детских шажках матери. Второй ребёнок — девочка того же возраста, что и мальчик и такой же внешности. Смуглая кожа, карие глаза и чёрные волосы — Наргиз один в один похожа на брата, но в отличие от брата, сидящего в свободной, до пят рубахе, она закутана в нижнее платье, верхнее и пыльный платок, несколько раз обернутый вокруг головы и шеи. Дети не общаются прямо — им нельзя, ислам. Будь мать в обычном состоянии - их бы уже разогнали в разные углы, насколько позволяет жилище. Их мать - крикливая от усталости и вечного страха женщина, но в пять такое понимается трудно. У маленького оконца, больше похожего на бойницу в крепости сидит молодая, но уже уставшая и выглядящая старше своих лет девушка. Округлое лицо, глухое широкое платье и паранджа, что аккуратно висит на покатых плечах. Однако несмотря на ширину платья из-под чёрной ткани виднеется округлый живот: женщина уже на сносях и вот-вот у маленьких ребят должен родиться брат. Вариант рождения девочки двадцатилетняя Ангезы не рассматривает — после рождения двойняшек, мальчика и девочки, если она родит дочь, то умрёт. Ангезы привыкла верить мужу. Её муж Дагир скоро должен прийти с повитухой — схватки начались вот уже как несколько часов, но жизнь научила девушку терпеть боль с восточным спокойствием и исламской покорностью. Когда в дом, состоящий из всего одной комнаты и похожей на сарай деревянной пристройки, «женской части дома» заходит сморщенная, низенькая старуха Ангезы тихо выдыхает сквозь зубы. «Не плачь, не показывай боль, будь покорной, терпи, не умничай, знай свое место и меру, ты для мужа, а не он для тебя», — шептал на ухо фантомный голос умершей матери. — Вот, — брезгливо махнул рукой невысокий мужчина с окладистой чёрной бородой и автоматом на плече, — иди с ней и с повитухой в женскую. Тут будет грязно. Она — маленькая Наргиз, не достойная отцовских любви, внимания и признания. Девочка, которой не уготовано ничего кроме раннего брака, шестерых детей, рождающихся одни за другими и смерти в очередных родах. Ангезы в последнее время редко видела мужа. У моджахедов проблемы — Ангезы не глупа, она понимает и это, и, то что муж будет сбрасывать стресс или на подпольных встречах с мальчиками для удовольствия, или бить её. Девушка не питала жалости к этим детям — Ангезы волновало, чтобы её дети не остались сиротами с отцом-тираном, однако никогда не знаешь, что тебе уготовано Аллахом. С трудом, но у женщины получается встать и выйти за дверь, держа за руку Наргиз. Она не доиграла с братом, но не смеет возмущаться — за пять лет жизни можно понять, что ты второй сорт, не имеющий права голоса и Наргиз это поняла. Женская часть дома выглядит ещё хуже, чем основная часть дома, но Ангезы все равно — ей кажется, что вот-вот и она свихнется от боли и дурноты. «Лишь бы не увидела дочка», — крутится в голове как у заведенной. Но дочка видела и старалась помочь чем могла. На протяжении семи часов бегала в дом, выпрашивая, стоя на пороге, чтобы отец дал хотя бы немного чистой воды и каких-нибудь тряпок почище. Лишь когда Наргиз передала слова повитухи о том, что у Дагир-хана очевидно сын, в девочку полетела старая материна юбка и деревянная плошка с водой. На рассвете, перерезая пуповину старуха сказала: — Задуши, Аллах простит, а муж нет. На руках у женщины лежал новорожденный, чья кожа несмотря на красноту имела светлый оттенок, а волосы отливали цветом пшеничного хлеба: в детстве Ангезы однажды ела такой, когда в доме отца были гости-неверные. «Дагир убьёт», — с удивительной лёгкостью понимает девушка, — «и меня, и ребёнка». — Не надо, — шёпотом сказала повитухе, — это его сын, он почувствует родную кровь. Ангезы не изменяла, она и подумать не могла: видела как талибы забивали камнями за отсутствие платка или оголенные запястья. Женщина поняла, что не сможет своими руками закрыть эти большие изумрудные глаза на пухлощеком лице. Когда Дагир бьёт, Ангезы молчит, чтобы не напугать детей ещё больше. Наргиз и так судорожно прижимает к себе маленький, издающий тихий писк комок, обернутый серо-красной тканью и старается изо всех не плакать. Ей страшно, но страх настолько привычен, что не доставляет хлопот. Когда Ангезы упала, с губ Дагира слетела «последняя милость»: — Имя для своего кяфирского выродка выбирай сама. — Карим, — прошептала женщина, сплевывая на землю вязкую слюну, мерзко отдающую железом, — пусть хоть у него будет почёт. Когда раздаётся треск автоматной очереди повитуха прикрывает сухой, как и она сама рукой, лица детей, но это не помогает: сквозь тонкие пальцы брат с сестрой видят алый и понимают, что жизнь не стоит ни пулама. *** По узкой пыльной улице идёт женщина. Платье, шаровары, паранджа. Под тяжёлой грубой тканью сложно дышать, но жаловаться нельзя — Пророк говорил, что это ради блага женщин. За руку она ведёт мальчика. Светлые волосы давно немыты, потемнели от пыли и слиплись от грязи, но все ещё были светлее. Светло-зелёные, с редкими золотистыми крапинками глаза смотрели на мир с удивлением и восторгом. Широкие белые штаны и мягкие ботинки, с поднятыми к верху носками ничем не выделялись, в отличие от верха. Чёрная рубаха доходила длиной до середины бедра и больше напоминала укороченное нижнее платье, но Кариму его повседневная одежда нравилась. Мальчик шёл, крутя одной рукой медную пуговицу на вороте рубахи, а второй сжимая холодную и влажную женскую ладонь. За пять лет Дагир-хан снёс ветхое жилище и отстроил красивый, богатый дом, разделённый на две неравные части. Дела Талибана шли все лучше и лучше, их боялись и никто даже не думал идти против. Карим любил отца, но ни на секунду не забывал, что его отец время от времени приходит домой по локоть в крови. Любовь смешивалась с постоянным страхом и непониманием, что ожидать в следующий момент. Боевики пользуются запуганностью людей, особенно в сёлах, многие и пошли в движение, чтобы иметь возможность прокормить себя и свою семью, а лучше получить богатства и власть. Карим считает, что ему в какой-то мере везёт — вместо матери за ним с рождения присматривала тётка, которая никогда не обижала племянника. — А куда мы идём? — Мы идём с тобой на рынок, чтобы докупить тканей для приданого Наргиз, — Карим знает, что в конце этого месяца у Наргиз свадьба. Подготовка к ней длится уже полгода и мальчик прилично устал от вечной суеты. — Карим, ты рад, что Наргиз станет женой Парвиз-оглы? — продолжала общаться с племянником женщина. Когда говоришь, не так сильно мешает ткань. Перед зелёными глазами встал мужчина лет сорока с быстро бегающими, карими глазами, медно-рыжими волосами и мягким голосом. Парвиз-оглы — друг отца, он часто бывал в доме их семьи и всегда уделял особое внимание Кариму. Приносил сладкое, помог отцу когда у него были плохи дела: Карим был совсем маленьким, но помнил, что отец пообещал сделать для спасшего его из странного места «долги» все, что только сможет. Да, Парвиз-оглы нравился Кариму временами даже больше родного отца — в отличие от жестокого, временами деспотичного Дагира Парвиз всегда говорил тихо, спокойно, не ругался и не отказывался от игр. — Парвиз-оглы мне нравится, — немного подумав ответил мальчик, — если бы я был Наргиз, я бы стал его женой. Затылок неожиданно обжигает болью, в голове словно взрывается граната, а перед глазами появляются разноцветные искры. От резкого наклона зубы клацают, больно прикусывая язык. — Нельзя так говорить! — Кариму показалось, что тётя выглядит испуганной и разозленной одновременно. Было сложно узнать так ли это из-за паранджи. — Почему, если это правда? Пророк учил говорить правду, аматун, и не лгать. Я не солгал. — Пророк, Мир ему, учил не лгать и это верно, но ты ребенок, ты не понимаешь, что говоришь. У отца могут быть проблемы. Нельзя Такое говорить. Когда ты станешь старше, то поймёшь. За такое бьют камнями. — Ладно, прости, я так больше не буду, — Карим не понял, что сказал не так, но спорить со старшими нельзя, к тому же они как раз подошли к прилавку с тканями. За прилавком суетились несколько девочек-подростков — подметали, раскладывали ткани, вытирали прилавок и следили, чтобы никто не трогал особо нежные и дорогие ткани руками. Когда женщина позвала продавца, сказав, что собирается купить его лучшие ткани к свадьбе, девочки убежали в ветхую пристройку, а спустя несколько мгновений к ним вышел грузный улыбчивый пожилой мужчина. — Мир Вашему дому, хаджа, моя внучка сказала, что вы хотите купить такую ткань, чтобы было не стыдно перед гостями на свадьбе? — Хубасти, Ага, мне нужна ткань для платка девочке перед свадьбой. Я хорошо заплачу, но только за хороший товар. Карим был ниже прилавка и стоял, упираясь носом в старое, гниющее, мерзко пахнущее дерево по ощущениям час и когда тётя наконец-то взяла в руки свёрток тонкой, красной, с серебристыми прожилками шёлковой ткани на мальчика нахлынул искренний восторг и радость. — МашАллах, выбрали, — прошептал, смотря в ярко-голубое небо с палящим белым солнцем мальчик так, чтобы тётя не услышала. Одного подзатыльника в день Кариму было более чем достаточно, голова и так продолжала болеть: рука тёти была тяжёлой. — А теперь домой, брат скоро должен прийти, он будет недоволен, если не увидит нас дома. *** Столы на первом, гостевом этаже дома уже накрыты, первые гости собрались несколько часов назад, но невесты до сих пор нет. Это вызывает определённое беспокойство, но не более того. Играет музыка, в воздух начинает подниматься вязкий, удушающе-приторный запах курительного опия. Карим сидит рядом с отцом и старшим братом — они мужчины, наследники семьи и будущие главы своих семей. На сегодняшний день он и Хасан ещё братья невесты, которые должны в силу своего возраста и статуса контролировать сестру и проведение праздника. «Впрочем, вряд ли Наргиз взбунтуется, так что веселись, сынок», — сказал отец, потрепав Хасана по чёрным курчавым волосам. Карим всегда с завистью смотрел на редкие проявления тепла по отношению к брату — у младшего не было и этого. Музыка продолжает играть, становясь все громче, к опию и конопле набавляется ещё что-то с неуловимым запахом. Карим не жалуется, но голова кружится, а яркие пятна с голосами людей начинают расплываться дымчатыми кругами. Парвиз-оглы сидит на мягких подушках, вышитых вручную кем-то из женщин их семьи и часто прикладывает к губам трубку. Свадьба вялая, Кариму очень хочется забиться в угол и заснуть мёртвым сном, но нельзя уходить пока не был заключен никях: с этой целью Дагир даже привёз муллу из города. «Нельзя подводить отца и сестру, Наргиз расстроится, если придет и меня не увидит», — уверял себя Карим и с трудом продолжал вдыхать наркотические пары, позволив себе, однако, спуститься из-за стола на большой, ярко вышитый ковёр. — Карим! Зуи, подойти сюда! — весёлым голосом позвал мальчика Парвиз-оглы. На деревянных негнущихся ногах Карим с трудом встал и пройдя с десяток шагов мальчик увидел, что перед мужчиной лежат шприцы и маленькие вытянутые капсулы. Рядом с веществами сидело человек пять и с вялым удивлением Карим заметил, что там есть и его отец с братом. — Карим, — обратился к мальчику Парвиз, — садись к нам, что ты один под столом сидишь как сирота? — А он и есть сирота! — пьяно засмеялся Дагир, приобнимая старшего сына за плечи, — я ему не отец, где ты видел, чтобы у правоверных мусульман-пуштунов родился мальчишка с лицом неверного. Вопрос был откровенно риторическим и никто не собирался на него отвечать. Кариму было неприятно, что Парвиз-оглы за него не заступился, но мальчик не думал, что отец говорит что-то неправильное. Он же правда не был похож на брата, который точно сын своего отца. — Карим, дай руку, — мягко попросил Парвиз. Не задумываясь, мальчик протянул руку. Мужчина закатил рукав праздничной, специально купленной для свадьбы сестры белой рубахи выше локтя и слегка согнул худую детскую руку в локте. — Хочешь, чтобы было хорошо и весело? — спросил мужчина и начал гладить Карима по голове. Мальчику было неприятно, но ему не хотелось обидеть единственного человека, который был к нему добр. — Д-да, — ребёнок начал немного заикаться от волнения и неприятного чувства в животе от вида шприцов, что валялись на полу, — а это не больно? — Может быть немного неприятно в начале, но потом будет лучше, поверь мне. Ты же мне веришь? — за смеющимся голосом скрывались стальные нотки, особенно заметные в последних словах. Карим кивнул и с удовольствием почувствовал, что Парвиз-оглы перестал гладить его по волосам. Руку в сгибе локтя обожгла колючая боль и с губ сорвался болезненный стон, переходящий в скулеж. — Ну что ты ноешь, а? Не так уж и больно, слабак, — отвесил комментарий отец. Боль начала проходить, но игла все ещё оставалась в вене. В кровь начал медленно поступать чистейший героин. Тянущая боль вернулась, когда Парвиз-оглы начал медленно, но без остановки доставать иглу. — Ну как, не больно же, герой? — в голове Карима мутнело окончательно, к горлу подкатывала тошнота, а на языке оседал неприятный, кисло-горький привкус. «Для Парвиз-оглы я герой, а для отца слабак. Лучше бы наоборот» — последняя связная мысль мальчика, после которой по всему телу начала растекаться вязкая слабость. — Чистые кристаллы, в Герате продают за бесценок, а лечит-то всё практически, — продолжал говорить мужчина и ненавязчиво касался спины, шеи, ключиц туго соображающего Карима. Все слова в голове Карима превращались в отдельные буквы, прыгающие по черепной коробке и грозившие выскочить через уши. Карим не чувствовал никакого удовольствия: ему казалось, что вот-вот и его вырвет, пропало ощущение времени, кидало то в жар, то в холод, а тело онемело до такого состояния, что мальчик не мог пошевелиться, словно парализованный. — Парвиз, брат, сколько капсул ты ему дал? — спросил незнакомый мужчина. — Две, Идрис, ты думаешь, что многовато? — Я отведу его наверх и спущу наконец эту никчёмную девчонку, — сказал и начал вставать, пошатываясь Дагир, недовольный тем, что дочь закрылась в комнате и под надуманными предлогами не выходила. — Не надо, Дагир, Карима я могу отвести сам, я знаю расположение комнат в твоём доме, МашАллах, а Наргиз может позвать Хасан. Ты как, парень? Последняя фраза была обращена к Хасану, который держался намного лучше, чем Карим, получивший сильно больше наркотика, чем его организм мог воспринять. Мальчик прижимался щекой к плечу Парвиз-оглы, слыша где-то на фоне скрип лестницы под тяжёлой поступью и не понимал, куда его несут. Комната Карима была небольшой и находилась на границе мужской и женской части дома, но огромным плюсом для мальчика была близость сестры и кухни, из которой можно было всегда взять перекусить. Парвиз-оглы как может аккуратно кладет тело мальчика на кровать и повторно закатывает ему рукав. — Потерпи, Карим, так надо, — последнее, что слышит мальчик, перед тем как его руку обжигает знакомая тянущая боль, и в голову ударяет тошнотворный туман. <По бедрам течёт кровь, боль растекается от живота и ниже, а тошнота усиливается. Гортань судорожно сокращается и мальчик практически захлебывается, но его вовремя перекладывают на бок. Страх, боль, хочется скрыться, спрятаться, чтобы никто не видел и не трогал. Карим чувствует, что его предали. Лежать на кровати сломанной куклой ещё не стало привычным. *** — Эй ты! — громкий голос мухтарама Бахита заставил Карима вздрогнуть и выскочить из воспоминаний. «Нельзя вспоминать, будет больно», — парень не знал почему и что будет за воспоминания, но вера была настолько беспрекословной, а страх реальным, что проверять не хотелось. Кариму шестнадцать и с десяти лет он не видел свою семью. Парвиз-оглы сказал отцу, что сможет заниматься ребёнком лучше чем сам Дагир, увезет Карима из ненадежной страны в лучшее место, даст образование, в будущем найдёт работу, но ничего кроме последнего он не сдержал. Карима учили танцевать, двигаться так, чтобы напоминать женщин, краситься, выбирать красивую одежду. У Карима не было особых талантов к пластике, как все подростки он был несколько угловатым и нескладным, но у парня была красивая и экзотическая, больше напоминающая европейца внешность, что для гостей было важным. — Собирайся быстрее и не как обычно, а лучше, в сотни раз лучше, от этого будет зависить все! — продолжал кричать мужчина. С тяжёлым вздохом парень встал, взял в руки маленький осколок старого пыльного зеркала, с которым он не расставался несколько лет и сел поправлять макияж. В небольшой картонной коробке лежит тальк, смешанный с конопляным маслом и сушеными растениями, придающими кремообразному липкому субстрату оттенок светлой кожи. Аккуратными круговыми движениями Карим точечно наносит эту смесь на кожу, затирая родинки и веснушки, в большом количестве украшавшие лоб и нос. Хозяин считал, что родинки, веснушки, шрамы на видных местах, особенно на лице портят внешность и нуждаются в исправлениях. Ради этого он был готов время от времени привозить всем бача-бази косметику из Ирана. В длинной пластиковой тубе со множеством сколов и царапин находится тушь, чей состав Кариму до боли знаком: её в отличии от содержимого коробки от делал своими руками. Уголь из кухонной печи, тёплая вода и старые чернила, оставшиеся от обучения сына хозяина письму. После такой туши ужасно болят глаза и веки, она тяжело смывается, но подчёркивать глаза приходится, так как это практически единственное за исключением оттенка кожи, что выделяет Карима из толпы остальных. Финальным штрихом показательно яркого и вызывающего макияжа является алая, похожая на свежую кровь краска, заменяющая парню помаду. — Ты скоро там?! — окликнул парня хозяин. — Осталось одеться! Широкие шаровары из светлой ткани практически без швов. На них надеваются такие ненавистные, хуже чернильной туши юбки. Яркие юбки сшиты из ткани разных цветов и структуры, и когда парень крутится юбки поднимаются словно разноцветный цветок со множеством нежных лепестков. Гостям нравится, это выглядит так легко и непринуждённо, но каждый раз Карим с трудом встаёт и ходит во всех этих тряпках, сжимающих тонкий пояс, худые бедра и ноги. Вместо верхней юбки Карим надевает старую футболку дело-белого цвета и платье, которое разом становится и заключительной деталью юбок и элементом верха, не стесняющим движения при танце. Хозяин трясётся за внешность Карима, пока он получает с этого деньги. В интересах Карима не выглядеть старше, чтобы жить. Парень очень редко выходит на улице и прикрывает лицо светлой тканью, чтобы не загореть; волосы моют чаще, чем другим бача, чтобы сохранить необычный для Ближнего Востока пшеничный оттенок, а большие зелёные глаза подчёркивают при первой возможности. — Давай в машину, у нас важный праздник, — влетает в его каморку хозяин и впопыхах накинув на его лицо нечто, похожее на никаб тащит за руку. Они выходят на пыльную улицу и Карим жмурится от яркого света. Идти босиком по каменистой дороге тяжело, острые края камня царапают ступни до крови, но парень продолжает идти нога в ногу с хозяином. «О Аллах, мне же ещё танцевать!» — пролетает в голове молодого человека, когда он смотрит на свой изрезанные в кровь ступни. Удивляется скорее формально. Долгое время Карим испытывает любые эмоции просто формально, просто чтобы не сойти с ума окончательно. Он всегда до последнего не знает куда его повезут: хозяин все ещё боится, что он может куда-то убежать, хотя за шесть лет не было ни одной попытки. Многие мальчики бежали домой, некоторые умирали по дороге, кого-то убивали или калечит, но тем кто добегал было достаточно одной встречи с людьми, которые бросили, чтобы сломаться. «Куда мы?» — спросил бы маленький Карим, но он уже не ребёнок, а потому парень просто открыл дверь и сел на заднее сидение какого-то военного внедорожника. Ехали долго, по внутренним часам Карима и световому дню не меньше шести, а то и семи часов. По пути попадалось брошенное оружие, военная техника, ящики с маркировкой частей. Американцы спешно покидали Афганистан, как и Особый контингент советских войск. Автомобиль остановился у большого дома явно зажиточной семьи. Схожесть этого дома с таким далёким домом отца, домом из другой жизни Карима вызвала неприятное колющее чувство под рёбрами, слева. — Выходи, — шёпотом скомандовал мужчина и потянул парня за плечо. Как только Карим переступил порог дома, он понял, почему хозяин был так встревожен и требовал от Карима лучшего внешнего вида. Рядом сидели и стояли военные с советскими нашивками. Они часто покупали чарс, поэтому эти нашивки и эту форму не путает с американцами даже Карим. Последние покупали меньше и закрывали глаза на многое. По удивлённым взглядам Карим понял, что гости-неверные ни о чем не были предупреждены, в отличие от гостей-пуштунов. Хозяин в последний раз поправляет на лице Карима полупрозрачную ткань и толкает за плечо вперед, на импровизированную сцену. Под свист и улюлюканье парень встаёт босыми ступнями на колючий ковёр из грубой шерсти. Несколько привезенных вместе с Каримом мальчишек начинают играть на губной гармони и бубенцах. Тяжёлый душный запах, большой ковёр и смеющиеся, опьяненные наркотиками мужчины. Каждый раз, начиная танцевать, особенно на свадьбах, Кариму казалось, что он возвращался в Тот День. Липкий страх быстро появлялся и быстро пропадал, тошнота, головная боль и онемение во всем теле мешали танцевать, но у Карима получалось перешагивать через себя. Яркие юбки подлетают наверх, демонстрируя светлые шаровары. Тонкие бледные руки, обвешанные большими кольцами и браслетами плавно взлетают над головой, приподнимая полупрозрачную ткань, но не огаляя кожу выше подбородка. Зелёные глаза проворно всматриваются в лица людей, думая кому стоит уделить больше внимания: пусть все деньги до последнего пулама получал хозяин, от прибыли зависели условия жизни Карима и его жизнь в принципе. Мягкие движения под музыку были отработаны до автоматизма и спустя время парень смог отпустить ситуацию и самого себя. Тело знало что делать, в отличие от мозга, не понимающего уже ничего. Кто-то из военных начал хлопать в ладони, в такт музыке и движениям Карима, несколько человек закинули автоматы на плечи и вышли, спешно попрощавшись с хозяевами дома. Однако из всей толпы в глазах Карима выделялся один мужчина: он не хлопал, не показывал какое-то удовольствие от созерцания танца, но не уходил, не краснел и не прятал взгляд. Пустые, подернутые мутной дымкой глаза смотрели не моргая, но не на самого Карима, а словно сквозь него. На вид мужчине можно было дать лет сорок, но Карим сильно сомневался: короткие волосы с небольшими исключениями были полностью седые. Форма песчаного цвета с множеством карманов была местами затерта до жёлтовато-белых пятен, где-то порвана и быстро, на скорую руку заштопана: это Карим видел даже издалека. Худые бедра, объятые широкими юбками плавно двигались в такт музыке. Карим старался быть соблазнительным и по масляным взглядам парень понимал, что у него это получалось. Лодыжка болела от недавней, по глупости полученной травмы и каждый шаг отдавался мучительной болью, голова гудела от духоты, тяжёлых мыслей, голода, ломки и с каждой следующей минутой ему остановилось все хуже. Кариму хочется упасть, закрыть давно потухшие глаза и больше никогда не вставать. Колючий тёплый ковёр, пахнущий курительными благовониями и какими-то цветочными маслами принимается самым манящим и приятным, а раздевающие взгляды воспринимаются как нечто привычное и обычное. — Шестьсот! — доносится со стороны зрителей. Карим незаметно выдыхает, не останавливаясь. Движения становятся более раскованными, резким кивком головы парень откидывает длинную пшеничную чёлку и и смотрит, часто-часто хлопая накрашенными ресницами. Карим знает, что они смотрят, а ткань не настолько глуха, чтобы не видеть вообще ничего. — Тысяча! — мало, Карим знал, что хозяин скорее умрёт с голода, чем отдаст своего лучшего мальчика за бутылку кяфирского алкоголя. А умирать с голода мухтарам точно не планирует. — Полторы! — парень прикрывает широким рукавом лицо, мелкими частыми шажками двигаясь в сторону зрителей. — Тысяча семьсот! — худые бледные ступни начинают отбивать по ковру ритм, понятный только Кариму. — Две тысячи! — Карим перестаёт слушать, сколько за него предлагают, как только видит недовольное лицо хозяина. В один момент музыку и голоса заглушает громкое песнопение муллы с улицы, призывающий всех правоверных мусульман к ночному намазу. Все мужчины в просторной комнате не обращают внимания: у них есть зрелище и дело важнее и интереснее, чем уважение к Единому Богу. Например Карим, с худого плеча которого легко слетела ткань, оголяя молочную кожу с россыпью родинок. Парень пропускает такбир и сразу переходит к чтению: каждый раз после намаза он благодарит Аллаха за то, что жив, хотя в первые годы жизни у хозяина часто кричал в ночное небо: «за что?!» И проклинал Парвиз-оглы за олицетворение зла в его лице. С губ парня не слышно начали срываться задушенные от долгого танца слова: — Субханакаллахумма уа бихамдик, уа табарака смук, уа та’аля джаддук, уа ля иляха гайрук Аʼузу билляхи минаш-шайтанир-раджим, бисмилляхи-р-Рахмани-р-Рахим — Что он шепчет, Бахит?! — спросил кто-то из гостей, увидев как двигаются ярко-алые губы. Рот Карима изогнулся в кривой горькой улыбке, понимая, что эти люди, называющие себя мусульманами дальше от Аллаха, чем многие неверные. — Не знаю, брат мой, но явно что-то весёлое! — зал взрывается смехом, и лишь несколько человек сидят, не понимая, что в сказанной фразе и ситуации в принципе смешного. Карим слабо слушал кто и сколько предлагает за него, но улыбка на губах хозяина становилась все шире, а значит у Карима есть все шансы не заснуть до утра, что не радовало, и не огорчало. Он просто смирился с тем, что ещё несколько лет это его жизнь на постоянной основе. — Три тысячи! — хрипло, с северным акцентом произнёс мужчина. Большая сумма, особенно для офицера, каким-то чудом попавшего к моджахедам в дом и не получившего свои граммы свинца или нож под ребра. Карим смутно понимал почему так, но политикой он никогда не интересовался — Ра-аз, два-а, три! — протягивая гласные, сказал хозяин, хлопнув в ладони. Карим почувствовал как по позвоночнику побежали мурашки, сопровождаемые мерзким и таким забытым чувством страха. Он не знал, что ждать от неверного. С низко опущенной головой парень в сопровождении мужчины прошёл по лестнице в сторону небольших, минимально обставленных мебелью комнат для не самых важных гостей. Дверь открывается с тихим скрипом давно несмазанных петель и тем самым знаменует начало длинной и тяжёлой ночи. Карим приподнимает голову ровно настолько, чтобы не сутулиться, но и не смотреть горделиво: первое быстро отбила при обучении танцам жена хозяина, а второе хозяин лично. Тонкие бледные руки тянутся к незаметным застежкам на вороте и верхняя часть одежды падает на пол. За ними летят юбки и спустя несколько секунд парень уже стоит в одних шароварах и старой футболке. В несколько шагов Карим подходит вплотную к мужчине и тянется к куртке песочного цвета, желая растегнуть мелкие пуговицы. Парень не чувствовал от гостя выраженной злобы и потому резкий толчок от себя стал неожиданностью. Спина и затылок болезненно встречается с жёстким, не покрытым даже ковром полом. В ушах парня начинает нестерпимо шуметь, а к горлу быстро подкатывает тошнота и неприятный кислотный привкус. У Карима потемнело в глазах. Первым, рефлекторным желанием было вскочить на ноги и бежать-бежать-бежать, пока лёгкие не начнут выпрыгивать из груди. Да, ноги бы обязательно запутались в многочисленных элементах одежды, что кучей лежали на полы, но это было бы не больнее и уж точно не страшнее, вес лежать на пыльном холодном полу, не зная, что будет дальше. С тихим болезненным стоном парень садится, касаясь кончиками пальцев затылка и ощущая на коже тёплую вязкую жидкость. Кариму не в первой быть с людьми, причиняющими боль. Страшно, временами унизительно, а временами просто хочется умереть или потерять сознание. Голова кружится настолько, что у парня не получается встать и к гостю он подползает на коленях, больно царапаясь голой кожей о шершавые доски и выпиращие гвозди. — Господин… — говорит на пробу Карим и понимает насколько слабо и жалко звучит его хриплый, ломающийся голос. — Не надо, прекрати, — первое, что говорит мужчина лично Кариму за все время. К горлу парня подкатывает страх, вытесняющий все: и голод, от которого сводит желудок, и тошноту от недавнего и слишком сильного удара головой. Он должен нравится, это не просто его хлеб, это его жизнь. Руки болели, пальцы не слушались и с трудом гнулись, хотя Карим помнил, что не было никаких особых травм рук. Подросток потянулся к бляхе ремня, желая услужить хоть как-то, но очередной толчок откинул в другой конец комнаты. Карим не понимал, что он делает не так, мысли перекатывались с трудом а боль в теле усиливалась вместе со слабостью. — Господин, что я должен сделать? Я все могу, только скажите. «Надо куда-то сплюнуть кровь», — вяло промелькнуло в голове парня и исчезло. Во рту набралось приличное количество резко пахнущей железом жидкости. — Ты ребёнок, — пояснил мужчина. — Мне шестнадцать, — возразил парень. — Ты парень, а я не гомик. — Гомик? — Митхли Аль Джинс, — с трудом, с большим акцентом проговорил офицер. — Я могу быть как девочка, вот увидите. — Ты этого не хочешь. Он всегда старался понравится, станцевать лучше всех, тратил в разы больше времени на макияж, одежду, тренировки. Все жертвы ради одное единственной цели: чтобы жалели, пусть и принимая за девушку, не любили, но хотя бы не старались сломать и растоптать. Чаще всего этот план работал, но временами он давал сбои, и каждый раз когда Карима пускали по кругу, трахая так, что к рассвету он не мог закрыть рот и свести ноги без посторонней помощи внутри парня что-то ломалось с тихим треском, напоминающим жалобный крик. Подросток и сам не понимал, как умудряется бояться боли, каждый раз разводя ноги перед десятками людей. С прикусанных, с практически полностью смазанной краской губ слетает смешок. Один, второй, третий… Спустя минуту он уже хохочет в голос, свернувшись калачиком на полу, сжавшись, желая стать меньше, незаметнее, спрятаться от гостей, хозяина, самого себя и собственных кошмаров. Офицер стоит, ровным, безэмоциональным взглядом смотря на парня, в истерике ждущего удара. Майор Особого контингента видел многое: все, что осталось от сослуживцев после мин; девочек-медсестер, в условиях полной антисанитарии спасавших людей в опасность для собственной жизни; глаза людей, потерявших все, ради чего хотелось жить. Но никогда за свою жизнь он не видел настолько сломанных в столь юном возрасте людей. *** Большую часть длинного вечера майор Фадеев был в состоянии некой прострации, которую можно сравнить разом со сном и галлюцинациями. Илья Фадеев попал в Афганистан двадцатилетним пацаном в самом начале войны. «На два года, пока будешь проходить срочную службу, а потом хоть на все четыре стороны», — сказали в военкомате. Два года затянулись на десять лет и именно эти десять лет стали тяжёлейшей школой жизни. Илья научился бросать человека на мине, чтобы иметь возможность увезти сотню человек и технику, способную спасти ещё столько же. Научился читать без эмоций с трудом дошедшее до их Богом забытой части письмо, алресованное парню, погибшему за пару дней до рождения сына и отправлять на обратный адрес криво напечатанный ответ: «Ваш муж, такой-то такой-то, пал при исполнении служебных обязанностей. Поздравляю с рождением сына». Что-то более официальное отправлять будет не он. Когда пришёл декрет о первой волне вывода войск с территории Афганистана Илья был готов радоваться больше, чем когда родился сын. Сын, Юра. Весёлый, смешливый мальчуган, которого Илья видел не часто в силу работы, но каждый раз с трудом уезжал на работу, видя большие глаза, смотрящие с немой мольбой. В десять это мальчуган сорвался с моста. В последний раз вживую Илья видел его двухлетним. И трижды на редких фотокарточках от жены. По странному и вызывающему практически суеверный ужас у скорчившегося на полу парня были глаза один в один похожие на глаза Юры. Майор никогда не считал себя сентиментальным человеком, более того — он понимал, что столько времени соседства со смертью кого угодно сделают подобным Костлявой. Однако несмотря на это в голове оформился быстрый, чёткий и яркий план — спасти этого мальчика любой ценой, достать из этого Ада и не вспоминать о том, что этот мальчик когда-то был игрушкой для постели. Тихо, чтобы не испугать травмированного ребёнка ещё сильнее майор подошёл и опустился на одно колено. Худое тело перестали сотрясать рыдания, но это не значило, что истерика прошла. — Ты в безопасности, — сказал, укладывая свою ладонь между острых выпирающих лопаток, — я тебя не трону, клянусь честью советского офицера. Карим ничего не ответил и Илья решил не требовать, к тому же отсутствовал прямой вопрос, требующий ответа, однако подростку нужно было оказать первую медицинскую помощь, что оказалось также нетривиальной задачей. Майор помог Карима медленно сесть, прижавшись спиной к кровати, держа за плечи. Выглядел парень не важно: лицо испачкано пылью и размазанной краской, губы покрыты болезненной темной корочкой, а светлые волосы на затылке грязно-розовые от крови. — Я могу у кого-то попросить здесь тёплую воду и чистую ткань? — уточняет офицер и удовлетворенно смотрит на неуверенный, но кивок. *** Когда спустя четверть часа большая часть ран на лице и голове промыты и перевязаны ребром встаёт другой вопрос: что делать дальше? Несколько минут мужчина и парень сидят молча, смотря друг на друга. Ни один не знает, что ожидать от другого и каждый ждёт, что не приходится начинать разговор первому. Тишина становится некомфортной и Илья, на правах старшего и находящегося в более стабильном состоянии начинает разговор с самых базовых фраз, так как учили при общении с психотравмированным человеком: не трогай больную тему; не кричи; не дави на психику; Шанс того, что психика взрослого мужчины-солдата будет работать абсолютно по другому, чем психика подростка, но не попробовать Илья не мог. — Как тебя зовут? — аккуратно спросил мужчина. В ответ молчание и взгляд из-под русой чёлки. — Я Илья, если тебе так будет удобнее можешь звать Ильясом. Мне тоже как-то надо обращаться к тебе, «эй, парень» не очень приятно, согласись? Майор так и не понял, что и когда сказал неправильно, но парня накрыла вторая волна удушающей лишающей всех сил истерики. — Неправда, неправда, неправда! — тонкие бледные пальцы вцепились в прилично отросшие для мусульманина волосы и потянули, очевидно вызывая ощутимую боль. Изначально майор не планировал вмешиваться до конца истерики, но взгляд зацепился за тонкую алую струйку, бегущую от виска к шее: Илья предположил, что резкими движениями парень случайно снова повредил тонкое рассечение. Грубые ладони достали из таза небольшой, криво оторванный прямоугольник ткани, некогда бывшей платком и без резких движений двинулся к углу, в который забился мальчик. Исступленый крик быстро перешёл в тихий скулеж с запалошным дыханием. Карим мгновенно переместился в свою защитную позу — ноги прижаты к груди, руки зажаты между животом и ногами, а лицо упирается в колени. Так всегда легче переносить боль и меньше шансов, что серьёзно покалечат лицо. Где-то в глубине души Карим обрадовался, когда почувствовал шершавые пальцы на собственном подбородке и щеках. Парень не сопротивлялся, когда майор с нажимом приподнял голову и отводил от лица волосы, потому что это было привычно. Не открывая глаз, Карим открыл рот, с трудом сдерживая стон из-за боли в уголках губ. Это тоже было привычным и хотя бы лишало страха неизвестности. Тем более для парня оказалось удивительным, когда на губах вместо солоновато-горького привкуса появилась лишь вода, а по лицу, заменяя пощёчину, прошлась влажная тряпка, стирающая кровь. — Постарайся больше не сдирать корку, пока рана хотя бы немного не заживёт, ладно? Илья не понял где ошибся, наступил на мину, но в голове встал голос врача из госпиталя: «не лезь куда не просят, тормоши солдат, но вопросами, а не болью». — Я не парень, — упорно твердил себе под нос парень, начиная мерно раскачиваться из стороны в сторону. — Это будет сложно, — резюмировал майор, тяжело выдыхая. Сложно вести диалог с человеком, который не слышит и не собирается слышать. Тело Карима бьет крупная дрожь, сухость во рту и гортани убивает вместе с болью в мышцах, подросток не может, да и не хочет понимать с чем связано такое состояние: нужен ли ему новый кристалл героина или все дело в том что футболка и шаровары насквозь промокли — Без разницы, не имеет значения. — Хочешь есть? — в голове крутилась совершенно другое, но парень был настолько бледен и худ, что желание нормально накормить становилось непреодолимым. Майор понял свою ошибку когда на него подняли затравленный взгляд и прикусили обветренную губу. Парень выглядел так, словно его спросили, что он выберет: лечь грудью на работающий автомат или сигануть с крыши десятиэтажного дома: нет варианта, который не кончился бы смертью. — Хочу, — шепчет спустя минуту Карим, подгибая под себя ноги и весь сжимается в ожидании удара. Удара, который не последует. Свист, удар костяшками пальцев по стене. Несколько быстрых вопросов и односложных ответов, которые парень при всем желании не смог бы расслышать — от голода ужасно кружилась голова, а желудок сводило спазмами. Картинка поплыла. Казалось, что рисунок на стене, изображающий гордого гнедого коня, мчащегося по одинокой степи ожил. В лицо ударила душная жара степи, пряный запах редких растений и резкого конского пота. — Эй, ребёнок, — тихо позвал майор, касаясь чужого плеча кончиками пальцев, — давай поешь и дальше посмотрим по обстоятельствам. Карим зажмуривается и открывает глаза лишь спустя полминуты, видя перед собой только поднос, с поднимающимся над ним мясным ароматом и майора, этот самый поднос держащего. — Руки как, ложку держать сможешь? Илья смутно предполагал, что могло случится с руками, но по тому насколько они дрожали мужчина посчитал, что есть будет парню затруднительно. — Смогу, — без сомнения ответил Карим. Рука потянулась к подносу и остановилась на полпути. Пальцы замерли в нескольких миллиметрах от металлической ложки. — Ешь, я не голоден. Это тебе. Ни слово в сказанном не было ложью — Илья привык обходится не самым частым и богатым рационом и в конце-концов был взрослым мужчиной с хорошей физической подготовкой, а не тощим бледным пареньком, на которого страшно лишний раз взглянуть. Пальцы подростка в это время судорожно смыкаются на ложке. Руки трясутся, пальцы словно выточены из камня или древесины и удержать предмет на весу становится непосильной задачей. Карим как может аккуратно опускает ложку на поднос и обращает внимание на содержимое чаш. Небольшая чаша с высокими бортиками наполнена традиционным афганским пловом — коронным блюдом любой афганской девушки, от которого зависит шанс её замужества. Рядом, на плоской тарелке лежат болани — лепешки, наполненные разнообразной начинкой, начиная от шпината и чечевицы и заканчивая мясом. Большая чаша практически до краёв наполнена ароматным супом с мясом и овощами и именно для неё вообще на подносе присутствуют столовые приборы — все кроме супов едят руками. Понимая, что удержать в руках ложку у Карима нет никакой возможности подросток начал приём пищи с плова, который традиционно едят руками. Рис рассыпался в руках, отдельные рисинки прилипали к пальцам и парень, в первые две минуты понявший, что его по-настоящему хотят накормить — ради простого издевательства никто не стал бы переводить еду. Далеко не маленькой чаши с пловом не стало очень быстро — лишь увидев керамическое дно, Карим испытал жуткое чувство стыда: он не оставил ни горсти человеку, который возится с ним битый час, заплатив немалую сумму за абсолютно другие развлечения. Вторым на очереди был суп — его Карим за свою жизнь не просто никогда не ел — он видел это блюдо лишь мельком, в той жизни, которую не хотелось вспоминать. Единственное, что из содержимого подноса Карим помнил на вкус — это вкус болани, начиненных шпинатом. Руки начали неметь ещё сильнее, но к полному отсутствию к гибкости, что само по себе достаточно неприятно, по каждой мышце тела начала растекаться сводящая с ума боль, а по ногам побежали судороги, от которых на глазах появлялись рефлекторные слезы. — Тебе помочь? — не сдержался майор, видя тщетные попытки зачерпнуть и донести до рта хотя бы немного супа. Карим старательно делает вид, что разом потерял все способности — не поднимает глаз от чаши, сосредоточенно сражается с дрожью в руках, закусывая губу, чтобы не стонать от боли. Майор молча тянется к Кариму, расжимает чужие пальцы и забирает ложку. Зачерпывает суп и аккуратно, не желая разлить ни капли подносит ложку к плотно сомкнутым губам подростка. — Открой рот, — попросил майор. — Вы будете кормить меня как ребёнка, господин? — Во-первых ты и есть ещё ребенок, а во-вторых да, я буду тебя кормить с ложки. Не заставлять же тебя лакать суп, как животное. — Почему? — опасно, Карим помнит, что нельзя задавать вопросы, но слово слетает с языка быстрее, чем мозг успевает обработать информацию и послать запрет слишком длинному языку. — Потому что ты человек, — тоном «само собой разумеется» произносит майор, — а теперь все-таки открывай рот, остынет все и не так вкусно будет. Кариму не верится, что что-то можно делать безвозмездно, за просто так. Сначала отец, а потом хозяин изо дня в день учили, что еду нужно как и право на жизнь — заработать или вымолить у Аллаха и богатых гостей. На последнюю категорию бача-бази в принципе возлагали больше надежд — Аллах редко когда благоволил этой касте своих детей, даже уверяя, что каждый равен перед Его оком. *** Когда спустя полчаса ложка с глухим звуком соприкасается со дном чаши у Ильи в голове рождается опасная, рисковая и просто-напросто сумасбродная идея. — Ребёнок, а поедешь со мной в Ленинград? Майору и так, и так уезжать со своей частью из Афганистана, но проехать через КПП с мальчишкой, у которого ни документов, ни знания русского языка задача поистине нетривиальная. — Куда? — хлопая своими большими глазами спрашивает парень комкая край футболки. — Лен-нин-град, — по слогам произносит Илья, — город, далеко отсюда, я оттуда родом и на днях должен туда вернуться. Поедешь со мной? В зелёных омутах чужих глаз майор видит десятки, если не сотни разных эмоций пролетевших за миг. — Хозяин не отпустит, — категорично заявляет Карим. — Я выкуплю, — голос спокойный, хотя в глубине души майор радуется, что хоть в этот раз не оттолкнули. — Ни за какие деньги мира не отпустит и не продаст, я для него слишком ценная вещь. Ценная вещь — слово, которое отзывается под ребрами чем-то болезненно неправильным. Воспитание Ильи не даёт спокойно жить с мыслью, что человек может быть чей-то вещью или полезным приобретением. — Ты в этом уверен? — Не знаю, как вы решите, Господин, я ничего не решаю, — парню кажется, что он сказал что-то не то, повёл себя слишком нагло и переступил невидимую черту чужой доброты. — Я не господин, просто Илья. К тому же я не узнал твоего имени, ребёнок. Поделишься? — Ахира, — неохотно отвечает, пряча глаза. Неудобно за такое имя, стыдно и неприятно до тошноты. — А если как мать назвала? — мягко уточняет майор. — Карим, — не сказать, что это имя вызывает у подростка сильно больше тёплых эмоций, но оно хотя бы имеет благозвучное значение и мужское. — Карим, есть что-то, что до безумия нужно, — Илья запнулся, — твоему хозяину, но у него не получается это достать. — Я не знаю, — честно отвечает парень, — мне кажется, у хозяина ест все, что он только пожелает. — Может быть какая-то техника? — уточняет майор, чей дерзкий план при исполнении сможет потянуть на огромный дипломатический скандал, повторную эскалацию конфликта и военный трибунал. — В последнее время он много обсуждал какие-то Т-62, что от них море проблем и Талибану не помешали бы такие же, — Карим говорит неуверенно, внимательно подбирая слова. Он слишком боится сказать что-то не то, не теми словами и в итоге создать проблемы человеку, покормившему его и обработавшего раны. По лицу Ильи расползается не предвещающая ничего хорошего улыбка. Кому именно улыбка могла ознаменовать начало проблем должен был решить случай и жадность Бахита. — Тогда ты сидишь здесь, прокруяиваешь в голове есть ли что-то, что несёт важную нематериальную ценность и ждешь меня. Принято? — Угу, — утвердительно кивнул головой Карим, но не двинулся с места. — И на кровать сядь, — попросил-приказал, стоя у двери Илья, — зря она что ли здесь стоит? Выйдя за дверь Илья направился прямиком к хозяину этого дома и всех бача-бази в не соответственно. — Брат Ильяс! — добродушно воскликнул так кстати идущий навстречу мужчина. — Бахит, брат, я как раз хотел идти искать тебя, — Илья не питал любви к моджахедам и к боевикам Талибана в принципе, но уважительное обращение по правилам страны и религии никто не отменял, если ты на территории официально. — И что же случилось, брат мой, неужели этот негодный мальчишка что-то учудил? Ты только скажи и я прикажу его выпороть. — Нет, наоборот, брат, продай мне Карима. Сколько ты за него просишь? — майор у было мерзко говорить «купить», но за свою жизнь приходилось делать и говорить еще более неприятное. Глаза Бахита сначала расширились от удивления, а спустя несколько мгновений майор мог ручаться, что услышал треск шестёренок в голове, подсчитывающих выгоду. — Не-ет, брат, прости, его точно нет. Про кого-то другого я бы ещё подумал, но этот парень особенный. «Значит идём ва-банк», — понимает Илья. — Два Т-62, — начинает торг майор. — Четыре, — повышает планку Бахит. — Три, — Илья был готов именно к таким результатам. — По рукам, — оба удивлены тем, как быстро решили вопрос. Майор дает пояснения где, как и когда можно будет найти нужные танки в практически новом состоянии. Илья не уточняет только одно — эти танки давно не на ходу. Майор возвращается в комнату к Кариму с тяжёлой, пухнущей от мыслей и планов головой. Нужно удержать в голове план вывода войск, наименование всех единицы оружия на балансе части, военных, а ко всему этому добавляется нервотрепка с Каримом, но ему это… Нравилось? Илья стал ощущать себя нужным, полезным, способным защитить и спасти если не сына, то хотя бы мальчика с его глазами. — Карим, — зайдя в комнату, мужчина позвал парня шёпотом, на случай если последний заснул, — спишь? — Жду, — ответил парень на удивление весёлым тоном, что было сильно не позже на ту меланхоличность, что увидел Илья. — Чего ждёшь? — с неподдельным интересом спросил майор, проходя в комнату. — Вас, — честно ответил Карим, не отводя взгляд от некой точки на потолке, к которой был прикован взгляд зелёных глаз, — как все прошло? — Прекрасно прошло, — Илья садится на кровать, в ноги Карима, — три T-62 и ты полностью свободен. Теперь спрашиваю у уже полностью свободного человека — ты хочешь поехать со мной в Ленинград. Имей ввиду, там холоднее, чем здесь и облачно. — Тут слишком жарко и часто светит солнце, — с мягкой улыбкой говорит парень и ловко сползает с кровати, оказываясь рядом с майором. То, что его рот накроют чужие губы — это последнее, что ожидал Илья в принципе. Карим с исттуплением прикусывал губы, сразу же зализывая, проходил языком по кромке зубов и нёбу. Лишь когда майор отошёл от первичного шока он смог отстраниться от парня, однако не толкая его, памятуя о горьком опыте. — А это зачем? Ты теперь никому ничего не должен. То, что я тебя купил это формальность, если бы была какая-то бумага я бы её отдал. Свободный человек, зачем ты так? —Вы столько для меня сделали. Заботитесь, покормили, умыли, теперь ещё хотите увёзьте к себе домой, хотя риску… — Я взрослый человек, старше тебя и я умею взвешивать риски. Также как и я поступил любой адекватный человек, имея возможность поступить. А чтобы поблагодарить есть слово «спасибо». — А целуют тогда зачем? — пришло время Карима задавать вопросы и Илья был рад, что это время наконец-то пришло. — Целуют тех, кого любят и хотят целовать, а не потому что это твоя прямая обязанность или единственный язык для выражения благодарности. Помни это, а теперь пошли, не знаю как ты, но я не хочу здесь оставаться. Карим кивнул и слепо зашарил руками по полу, ища юбки и платье. Пальцы быстро наткнулись на холодную ткань. — Ты уверен, что хочешь это все носить? — сказал майор спокойно, словно говорил о самых обыденных вещах. — Надо, — мгновенно ответил Карим, замерев с юбкой в руках. — Не надо, — поправил Илья, — если ты захочешь, обещаю, что куплю тебе какие хочешь платья, но если ты их носишь только потому что «надо», то прекращай. Парень смотрит в глаза Ильи, комкая в руках ткань и часто-часто хлопает накрашенными ресницами. — Почему? — Ты парень, я понимаю, что тебе практически всю жизнь приходилось вести себя как девушка, чтобы выжить. — И что? — в паузу спросил Карим. — Скажу честно: в той стране куда мы поедем мужчины не носят платья и не красятся, но ты привык и если это будет создавать тебе комфорт, то косые взгляды идут далеко и надолго. Секунду подросток простоял, прижимая к груди одежду, словно маленького ребёнка, но нашёл в себе силы сложить ткань и положить на кровать. Карим сделал несколько шагов в сторону майора, прикусив губы. — Карим, помнишь, что я сказал про поцелуи? — спросил-напомнил мужчина. Однако вместо поцелуя, который подсознательно ожидал майор он ощутил теплое давление на груди: Карим его обнимал. Тонкие руки, обвешанные звенящими браслетами лежали на чужих широких плечах, лицо утыкалось в основание шеи и заторможенно Илья понял, что длинные, пшенично-русые волосы закрыли почти все его лицо. — Спасибо, — шепчет в шею Карим. Ведомый необычным и не привычным для себя порывом Илья проводит по длинным волосам рукой, замечая насколько тяжёлые на вид кудри мягче, чем кажется. — Не за что, спасибо будет когда я привезу тебя к себе в Ленинград и познакомлю с родителями, а теперь нам реально пора, лучше дойти до части пока не зашло солнце. — Хорошо, что я должен делать? — Молчать и кивать. Можно даже невпопад. Мы будем делать вид, что у тебя контузия, остальное расскажу и покажу на месте. *** Карим послушно молчал всю дорогу, ведомый под локоть собранным майором. Илья понимал, что по законам военного времени за такое его могут и расстрелять, но не умеющие рисковать здесь долго не задерживались. Сидящий на КПП мужчина смотрит подозрительно и проверяет все документы практически на зуб, но не находит ничего к чему можно придраться, однако не спешит открывать пропуск в часть. — Он наш, Сань, — Карим не понимает ни слова, чужой язык звучит грубо и непонятно, но помня о правилах он молчит. — Товарищ майор, я его не знаю, почему в гражданке, где документы, оружие? — Карим чувствует чужое напряжение, даже не вникая в смысл диалога и молится, чтобы все прошло как надо. — Лейтенант, контузило его, видишь же, что ничего не понимает, да и где ты видел в Афганистане парня со славянским лицом? — майор говорит без напряжения, смотря в глаза и не совершая нервных движений, хотя внутри уже начинает появляется неприятный клубок переживаний. — Ладно, проходите, Вам я верю, но ему не особо, — машет рукой солдат, поправляя автомат на плече. — Ну вот и пронесло, — одними губами говорит Илья Кариму, — ты только продолжай молчать как молчал и все будет хорошо. Карим не сдерживается и открывает рот от удивления — часть напоминает большой палаточный город. Брезентовые палатки защитного цвета стоят плотно друг к другу, образуя букву П, в центре которой находится казан и проходят все ежедневные сборы и переклички. У майора миллион проблем и задач, связанных с выводом войск вообще и его части лично, но вместо обхода он сразу направляется к своей палатке, таща на буксире удивленного Карима. — Быстро, пока часть вся спит, чтобы объяснять по минимуму, — поясняет будто бы сам себе майор. Палатка командира находится в отдалении и ничем особо не отличается от остальных кроме одного нюанса: майор живёт в ней один, тогда как солдаты такой роскоши не имеют. — Оставайся здесь, сиди и слушай, что происходит, я на склад за формой и ещё кое-чем. Буду скоро, — майор говорит быстро, рубленными фразами. От скорости зависит выгорит их авантюра или нет. Карим кивает и аккуратно опускается на койку. Руки покорно ложатся на колени, а в взгляд утыкается в брезентовую стену. Майор выходит, прикрывает палатку с уличной стороны и быстрыми шагами направляется к складу. Дежурный, совсем молодой пацан заснул и Илье это только на руку: он заходит, быстро берет комплект формы и обувь, прикидывая размер на глаз и спешит обратно. Вернувшись в палатку майор с удивлением замечает, что Карим сидел, не сдвинувшись на койке ни на миллиметр. — Одевайся. Сейчас помогу, — говорит, кидая форму рядом с подростком. Парень неожиданно для себя самого начинает смущаться, когда с него стягивают шаровары. Крайне удивительным для Карима оказалось чувство стыда, которое, казалось, пропало с концами. Чистая тельняшка, куртка и штаны песочного цвета и пыльно-черные берцы с высокой шнуровкой — это все Илья натягивает на Карима за несколько минут и все эти минуты сердце гулко ухает где-то в пятках. Последним элементом оказывается какой-то небольшой блестящий объект, который майор повесил на шею подростка. С интересом парень смотрит на плоский, с круглыми краями прямоугольник с выбитыми буквами. — Что это? — Ме-даль-он, — говорит название на русском майор, — на нем написано название страны, буквы и цифры, по которым можно найти человека. Тебе нужно учить русский, и я постараюсь помочь. — Чей это ме-даль-он? — спрашивает Карим, с трудом произнося непривычное сочетание звуков. — Моего сослуживца, Владлена. Вы с ним похожи. Он этот медальон потерял по глупости, потом погиб, а я нашёл и оставил себе. — Это законно? — уточнил Карим. — Нет, но он сирота и никто не возмутится, если ты поедешь с частью как военнослужащий с контузией по имени Владлен Нейман, пропавший бзе вести, но объявившийся. Карим кивнул и с трудом оторвался от завораживающих бликов металла. Медальон чем-то неуловимым напоминает ему нож. — А теперь запоминай, это важно. Этот день и ночь проведёшь в данной палатке, как-то да уложимся. Потом рано утром встаём и часть уходит. Майор замолчал, вспоминая, что ещё стоит знать и помнить Кариму, чтобы не погореть. — Будем идти пешком и возможно сядем на броники, посмотрю по обстоятельствам. На границе оставим тяжёлую технику, скорее всего сдадим автоматы и как цивилизованные люди поедем на поезде. Понял-принял? Подросток кивнул, комкая свою штанину. — Тогда отдыхай, поспи, ты всю эту ночь не спал. — А Вы, господин? — А мне нужно проконтролировать и объяснить подчинённым, которые видели смерть Владлена своими глазами откуда взялся парень с его документами и контузией. Не бойся, никуда я с территории не денусь, а она у нас небольшая. И да, отвыкай называть меня господином, пожалуйста. Майор снова ушёл, в то время как Карим лег на жёсткую койку, прикрыв глаза. Парню казалось, что он долго не сможет заснуть из-за всех мыслей, что кружились в голове и скорости произошедших в последние сутки событий, но сон пришёл на удивление быстро. Карим провалился в тяжёлую глубокую тьму, обнимающую пуховым одеялом. Майору же было сильно не до сна: часть начала просыпаться и нужно было собрать всех военнослужащих и провести с ними беседу на тему появления одного неучтенного парня в строю. — Серёга! Капитан! — Илья звал мужчину на несколько лет младше его самого. Сергей пользовался уважением у большинства солдат наравне с Ильёй, хоть и был ниже званием. — Чего?! — отозвался мужчина, подходя ближе и щурясь от рассветного солнца, бьющего прямо в глаза. — Серый, будь другом, собери всех наших ребят, кто пойдёт с колонной завтра и предупреди, что это реально важно. Тех, кто в наряде не трожь. Лады? — Лады, а че случилось-то? — И ты приходи, всем объясню. «Так, что дальше? Дальше проверить БТРы, пока Серый всех собирает, нам на них ехать ещё, лучше не рисковать», — думает Илья и устало потирает глаза. Да, это будет очевидно тяжкий день. *** Солнце в зените и палит так, что функционировать практически невозможно, однако приходится. Илья выливает на себя очередное ведро омерзительно тёплой и пахнущей железом воды и идёт к центру палаточного городка. Подойдя к месту условного сбора на все внеплановые обсуждения и объявления, майор ощущает, что одежда и короткие седые волосы полностью сухие — прошло не больше десяти минут и это максимально точно демонстрирует температуру воздуха. — Тащ майор, а чевой нас собрали-то, Вы хотели вроде вечером собрать? — подал голос лопоухий, с коротким рыжим ежиком на голове парень лет восемнадцати от силы. — Что вы знаете о культурном феномене бача-бази? — начал майор, проигнорировав вопрос младшего сержанта. — Ну бача это пацаны, которые чарс толкают, — начал недавно прибывший лейтенант, с самого своего появления в части вызывавший у майора странную антипатию, — а что за «бази» я не знаю. Поднялось гудение: именно за неумение молчать Илья не любил призывников. — Проститутки это, чего мудрить-то? — донесся громкий голос с капризными нотками. Майор считал себя человеком, способным «переваривать» тонны трехэтажного мата, грубых комментариев и полного отсутствия такта, но именно этот пренебрежительный тон заставил веко дернутся. Илье стало жутко обидно за Карима и за этих мальчишек в принципе: никто из них не виноват в том, что родился в страшной стране. Зудело дать наряд вне очереди на всю ночь, но майор сдержался: будет слишком сильно нарушать и так гибкие внутренние правила Ильи. — Пользовались? — с ядом в голосе спрашивает майор, — но в принципе товарищ прав. Бача-бази это афганские мальчики и юноши лет до шестнадцати, танцующие на праздниках и после танцев оказывающие услуги сексуального характера. Лица «новеньких» были отдельным видом искусства — молодые люди не старше двадцати лет, прибывшие недавно и не проходивших ровным счётом никакого обучения, если не считать обучением полугодовые курсы скривились, словно девица, наступившая в экскременты в новых белоснежных туфельках. — Именно так, товарищи, и потому что это откровенное издевательство над людьми, вызванное религиозным бредом один из этих мальчишек едет с нами с документами Владлена, двадцатилетнего ефрейтора, погибшего при исполнении долга перед Родиной год назад. Возмущенный гул поднялся ещё со слова «Владлен», но майор упорно пояснял, кто такой этот ваш Владлен тем, кто прибыл после его смерти. — А с чего мы вообще должны согласиться?! — выкрикнул кто-то из задних рядов строя: специально, чтобы у майора было меньше возможности вычислить кто говорит. Единичные возмущенные выкрики быстро сменились в дезорганизованный гвалт, практически заставлящий кровь идти из ушей. Илья стоял внешне спокойным и ожидал когда первая волна благого мата и возмущения схлынет, но внутри уже клокотало пламя страха и злости, выжигающее внутренние органы. — Почему вы должны согласиться? Я не знаю, никто из вас не обязан со мной соглашаться. Почему вы должны подчиниться? Вы давали присягу, живёте по законам военного времени и обязаны подчиняться командиру. Кому этого недостаточно? — Мне, товарищ майор! — в этот раз некто не стал прятаться за спинами товарищей и самостоятельно вышел из строя. Перед Ильёй встал тот самый парень, что смог перевести «бача» и майор наконец-то понял, что его нелюбовь к этому парню имела под собой интуитивные основания. — Докладывайте, рядовой, — кивнул мужчина. — Почему именно это парень, что в нем такого особенного и почему ради него Вы подводите под трибунал себя и подставляете нас? Мальчик задавал умные вопросы, но Илья сам был готов отдать многое человеку, способному рассказать, почему Карим так запал ему в душу. «Честность — лучшее оружие, если нет автомата, штык-ножа или гранаты», — вспомнил слова старого разведчика майор. — Хотите знать почему именно этот парень, несмотря на то, что бача-бази это целая паутина? Хорошо, отвечу, хотя и не обязан. Попробуйте понять ситуацию мальчика, попавшего в Ад. Где-то вдалеке прогремел взрыв, заставивший многих рефлекторно замолкнуть и втянуть голову в плечи. — Закройте глаза и представьте, что вам лет семь. У вас нет ничего, даже собственной одежды и денег на еду. В паузах настолько тихо, что слышно чье-то дыхание и стук коротко стриженных ногтей о металл приклада. — Появляется некий человек, который предлагает вам танцевать, а за это у вас будет крыша над головой, горячая еда, удобная одежда и внимание. Вы сирота, но ваш родители явно хотели бы вам такой жизни как описывает этот мужчина, красивой и безбедной, а не наполненный нищетой и грязью. С удовлетворением Илья замечает, что каждый военный, даже сидевшие вначале со скепсисом на лице, сидят с закрытыми глазами. — Вас и правда приводят в богатый и красиво украшенный дом, показывают комнату в которой вы будете жить, вкусно кормят и отводят к красивой женщине, жене того мужчины. Эта женщина будет учить Вас на первых порах танцам. Майору начало казаться, что у него самого перед глазами встают описанные картинки и в голову заказывается уверенность, что именно так и произошло с Каримом, хотя они не обсуждали его детство. — А в один день вы танцуете не для благодетеля и его жены, принимающих у Вас своеобразный экзамен, а перед толпой незнакомых мужчин, гостей в доме, уже ставшем привычным и в какой-то мере родным. Майор знает, чем закончится его краткая история, но все равно на губах появляется неприятный горький привкус. — Этот вечер, плавно перетекающий в ночь заканчивается лишь болью, слезами, унижением и фантомным ощущением грязи, которой не получается смыть с кожи даже за несколько часов. До чуткого слуха Ильи доносится чей-то сдавленный полустон-полувсхрип. В какой-то мере он ожидал от данного представления примерно такой реакции. — И так будет продолжаться очень, очень долго, Вас будут наряжать девушкой, убеждать, что вы девушка, учить манерам поведения, которые свойственны девушкам, а в определённом возрасте выкинут за дверь, не дав ни образования, ни банальной приспособленности к жизни. Майор вдыхает и продолжает уже обычным, громким командирским голосом. — Но в принципе я мог бы ничего этого вам не рассказывать, так как это приказ, а приказы старших по званию не обсуждаются. Открывайте глаза. Илья разворачивается и быстрым строевым шагом идёт в сторону своей палатки, стирая тыльной стороной ладони пот со лба, насквозь пропитавший волосы и кожу. Тихо зайдя в палатку, майор удивляется собственным действиям: вместо того, чтобы идти и заниматься своими прямыми и достаточно ответственнмыми обязанностями он приходит в палатку, садится на край кровати и рассматривает спящее лицо афганского подростка. Во сне многие морщины напряжения и усталости расглаживаются и Карим не стал исключением. Спящий подросток выглядел ещё младше своего возраста, бледным, худым и крайне беззащитным. Рука Ильи, не интересуясь мнением командования потянулась к длинным волосам, разметавшимся во время сна практически по всей узкой койке. Пальцы путаются в пшеничных прядях и доставать их из импровизированного плена становится трудной задачей. Если резко потянуть, то будет больно и Карим точно проснётся, ещё и испугается спросонья, что является категорически не благоприятным исходом события, поэтому мужчина начинает аккуратно выплетать пальцы из шевелюры. Под конец Илья слишком резко дёргает рукой и все-таки причиняет боль, от чего с губ Карима срывается тихий болезненный стон. — Шшш, спи, все хорошо, — шепчет майор и делает уже вторую необдуманную вещь меньше, чем за полчаса: проводит кончиками пальцев по чужой щеке. И ни грамма не удивляется, когда Карим не просыпаясь, прижимается щекой к руке. *** Пыльно, душно, тошнотворно. Три слова, способные как ничто другое описать то, как ехала часть майора и ситацию с выводом войск в принципе. Из-за рельефной местности, опасности камнепадов и постоянного появления минных полей прямо на и так узком пути колонны дорога сильно затрудняется. Майор специально подсчитал сколько они будут ехать «чисто», без учёта остановок, времени на работу саперов и стычки с постами Талибана — без этого всего была реальная возможность доехать до пограничной реки Пяндж, разделяющей Афганистан и Таджикскую ССР часов за двенадцать. Однако ключевым тут является одно: «без учёта». С учётом всех остановок, задержек и минирования они ехали в два раза дольше. Уставшие, давно не мытые и голодные как последние черти люди спасались только сном: из суток дороги, можно было спокойно проспать часов четырнадцать. Илья видел, что все устали и единственное желание всех военных, в том числе самого майора это доехать наконец до спокойной и безопасной границы, сесть на поезд, трястись там несколько суток, а потом принять ванную, переодеться и спать. Карим по сугубо личному мнению товарища майора роль контуженного играл идеально — смотрел на мир широко открытыми глазами, ничего не говорил, кивал и тряс головой невпопад. «Любой врач заметил бы, что это далеко не контузия, но врачей то ли на зло, то ли на счастье в тот момент рядом с нашей частью не было», — подумал Илья, проваливаясь в очередной душный сон и сжал автомат, лежащий на коленях. *** Шум. Карим стоит на перроне, окружённый неверными, людьми отрицающими Аллаха и говорящих что-то на громком, слишком грубо и быстром языке. Парень с трудом представляет как будет учить настолько не похожий на родной язык, но он будет очень стараться, чтобы не разочаровать Илью. Ему очень не зовётся заставлять сделавшего сколько добра человека страдать. Трое суток они не разговаривали: сначала сутки на БТРах, в кузовах авто и где придётся, набившись как селёдки в банке, потом двое суток на поездах с пересадкой в Москве в окружении людей, для которых Карим — контуженный ветеран Афгана, из-за травмы потерявший способность говорить и связно мыслить. Перрон Московского вокзала в Ленинграде вызвал у подростка практически ничем не запятнанный восторг: здание вокзала с элементами, насчитывающими десятки архитектурных нюансов и твёрдая земля, которая не качалась и не сопровождалась стуком колёс. После трех суток в дороге последнее является самым важным и доставляющим истинное удовольствие. Илье же удовольствие доставляет другое: он наконец-то вернулся домой и никогда больше ему не придётся возвращаться в пыль, духоту, плюс пятьдесят в тени и постоянный страж смерти на задворках сознания. Илья и Карим идут нога в ногу, перед ними расступаются как только видят полевую военную форму, смотрят в след с сочувствием, гордостью, удивлением, радостью и сотнями других, трудно отличимых друг от друга эмоций. Илья видит как Кариму хочется начать спрашивать, засыпать Илью вопросами, мыслями в слух, эмоциями, впечатлениями и раассуддениями, но загнанной птицей бьётся «нет, нельзя, могут увидеть, не поймут». Впервые за много лет майор благодарит судьбу за то, что его дом совсем недалеко от вокзала. Мужчина повторяет полузабытый маршрут и на несколько долгих секунд забывает, что рядом с ним есть ещё человек. Человек, который не понимает ни языка, ни культуры. Небольшой парк, детская площадка, на которой стоят ещё живые, но с давно облупившийся краской качели из детства Ильи. Второй подъезд, подняться на четвёртый этаж, постучать костяшками пальцев в фанеру двери: Илья помнит, что когда он уезжал дверной звонок не работал вот уже несколько лет. На стук долго никто не подходит, майор не столько слышит, сколько чувствует переживания и нервозность Карима, но не знает как успокоить. Сказать «просто не нервничай»? Легко сказать, тяжёлее сделать. Обнять? Дотошные соседи увидят, могут что-то не так понять, потом не объяснишь. Последующие мысли Ильи, загонящие его все дальше в угол были оборваны треском приоткрывающийся двери и шепелявым женским голосом. — Кто там? — Я, мам. Карим соврет, если скажет, что не чувствовал себя в тот момент лишним: слезы радости от того, что Илья вернулся домой живым, объятия матери и сына, причитания насколько же они постарели, слезы матери при виде полностью седых волоса у тридцатилетнего мужчины. Однако если Карим скажет, что был искренне рад, даже не понимая ни слова это будет правдой на сто один процент. — Сына, что мы на пороге стоим-то? Идём в квартиру, я сейчас чаю сделаю и что ты попутчика своего не представил, это сослуживец твой, Люша? — Да, мам, сослуживец, но это долгая история. Можно он поживет здесь? Ему некуда идти и его контузило. Илья ощущает некий сюрреализм: в тридцать лет, треть из них потратив на войну, он просит у матери разрешения, будто бы у него на ночёвку остаётся друг. — Конечно, пусть остаётся. У нас места много, на всех хватит, а когда некуда идти это не дело. Что с твоими родителями, родной? — последняя фраза сердобольной женщины обращена к Кариму. — Он сирота, родители погибли когда Владлену было семь лет. Он не может говорить, потому что его контузило, врачи в госпитале сказали, что со временем образуется все. Карим чувствует как по щекам начинает литься что-то горячее. Оно затекает в нос и рот, приторно отдаёт солью и заставляет рефлекторно кашлять. Парень проводит ладонью по щеке и заторможенно смотрит на ладонь. Слезы? Подросток не помнил когда в последний раз позволял себе плакать. Почему слезы? Карим понял, что молчать он будет всю оставшуюся жизнь и это будет невыносимо. — Это нормально, мам, так бывает при контузии. Давай я отведу Владлену в спальню, дам щётку с полотенцем и белье? — Конечно, сына, постельное в шкафу на второй полке, а нательное на первой. Полотенца на третьей, а щётки посмотри рядом с раковиной. Илья берет Карима под локоть, утягивая в сторону комнаты, традиционно являющейся сначала его детской, а потом просто комнатой. Илья усаживает Карима на диван, включает на полную радио и за плечи прижимает худого парня к себе. — Ну что ты, Карим, — шепчет на родном языке парня, утыкаясь носом в висок, — все уже хорошо, ничего не случится. Карим послушно кивает, но продолжает сотрясаться беззвучными рыданиями, пряча лицо в широкой груди майора. — Я не хочу так жить, — в тон Илье шепчет Карим, — я не Владлен, я не сирота, у меня есть отец, и брат есть, и сестра старшая, и тётка. Все есть, и разговаривать я умею, не по-русски, но я научусь. Лишь став свидетелем тихого срыва Карима Илья понимает, что требует от психики искалечанного подростка слишком много: одним махом, меньше чем за неделю, отказаться от ужасной, но привычной жизни, переменить свои взгляды, привычки, имя и биографию, так еще и потерять возможность хоть какого-то общения. — Прости, я требую от тебя слишком многого. Русский ты выучишь, с языками всегда так: если слышишь, то нет-нет, да и что-то запомнишь. Сейчас тяжело, но потом стало легче, вот увидишь. — Наверное. Я надеюсь, — на грани слышимости произносит Карим. — Ты мне веришь? Карим не знает, что сказать, а чтобы сказать ерунды парень молчит, часто хлопая глазами, чтобы сморгнуть с ресниц слезы. — Имеешь право, — ответ майора на затянувшееся молчание, — я постараюсь сделать все, чтоб твоё мнение изменилось. Карим зажмуривает глаза и резко подаётся вперёд всем телом. Накрывает своими губами потрескавшиеся на палящем солнце и сухпайке губы Ильи. Подросток и майор больно ударяюся зубами и спустя несколько мгновений мужчина отстраняется, аккуратно придерживая парня за плечи. — Что я тебе говорил про «спасибо» и поцелуи? — Целовать тех, кого хочется целовать. Я хочу. Нельзя? — Можно, — кивает майор, заправляя длинную прядь за ухо. Карим целует отчаянно, кусая и сразу же зализывая губы, вылизывает небо и задевает кромку зубов. Илью не пугает такая настойчивость, но заставляет задуматься: «в том ли Карим сейчас состоянии, чтобы говорить, что он хочет, а что нет?» — Уверен? Руки подростка беззастенчиво растегнулись уже половину пуговиц на чужой куртке и полностью сняли свою. — Да. Тогда я не хотел, с ними я не хотел. Я с тобой, с Вами хочу. Пожалуйста. Илья позволяет себе отпустить ситацию и напрягаться ровно настолько, чтобы контролировать состояние парня, как бы он себе вред не причинил, не осознавая. С лёгкой руки Карима куртки, а вместе с ними штаны и тельняшки улетели в дальний угол небольшой комнаты. Внизу живота растекается тёплое, практически обжигающее чувство, вся кровь оттекает от головы ниже и трусы начинают ужасно мешать. — Приподнимитесь, — тихо просит Карим, сползая на пол, чтобы лицо было на уровне ширинки сидящего на кровати майора. Трусы улетают комком в тот же угол, что и вся одежда. Карим оставляет на головке лёгкий невесомый поцелуй, дует, заставляя табун мурашек пробежаться по всему телу Ильи. Берет в рот аккуратно, помня, разорванные недавно уголки губ и трещины на самих губах. Тяжёлая ладонь майора ложится на макушку, слегка сжимая волосы на затылке. Из глубин сознания поднимается что-то темное, животное. Илье хочется, чтобы Карим давился его членом и смотреть как вязкая пенистая слюна течет по подбородку, стекает по шее вниз, к ключицам. — Что ты со мной делаешь, Господи-и-и, — иступленно шепчет, двигая бёдрами навстречу горячей влажности, Илья. С громким чмокающим звуком Карим выпускает член изо рта ради того, чтобы ответить всего однмм словом. — Люблю. Тугой горячий узел в паху раскручивается, по ногам пробегает мелкая дрожь, а из горла вылетает хриплый стон. Илья не помнит, когда у него последний раз было время подрочить, не говоря уже о полноценном сексе, и это является прекрасным оправданием перед Каримом почему майор так быстро кончил и не предупредил. Илья завороженно смотрит на заостренное, но ещё не потерявшее детскую округлость. лицо с белесыми подтеками на губах, щеках, подбородке. Тянется вниз и вытирает большим пальцем нижнюю губу Карима и понимает, что не было хорошо младшему. Майор берет подростка за руки, тянет на себя и усаживает рядом, укладывая одну ладонь на заметный бугорок в трусах, а другой начинает выводить замысловатые узоры на внутренней стороне бедра. Илья берет в кулак небольшой тёмный член и начинает медленно, желая доставить максимальное удовольствие водить ладонью. — Как же я тебя люблю, ты самый красивый, честный, смелый. Не сломался, боролся, в итоге поборол их всех. Просто разреши и я буду с тебя пылинки сдувать, пусть кто против выскажется. Карим тихо стонет, на руку Ильи, сжимающей член выплескивается сперма и сквозь ладони, закрывающие лицо майор видит, что парень краснеет. — Зачем? — Очевидно это твоё любимое слово. Я тебя люблю. Любить — значит заботится о человеке, дорожить им, делать так, чтобы ему было хорошо. Не только брать, но и давать. — Любить значит заботиться? — уточняет будто бы сам у себя Карим и перекатившись на бок, укладывается на груди майора. — Именно. Привыкай, мой маленький восточный принц, — Илье казалось, что он несет самую тупую околесицу в мире, но даже будь за это смертная казнь он не изменил ничего.