wings of desire will keep us flying for eternity

      Дезмонд, стоя перед устройством Ису, которое должно было убить его, попросил крылья.       Это было мимолётное желание. Случайное, спонтанное, даже отчасти сентиментальное. Когда он коснулся ледяной поверхности сферы и понял, что это конец, на долю секунды в нём вспыхнуло такое всепоглощающее и непреодолимое желание жить, что он бы убрал руку, если бы кожа уже не срослась с ней. И в этот миг, когда он так отчаянно хотел жить, а каждая клеточка его тела горела этим желанием, он вдруг подумал с той самой мрачной иронией, которую Шон всегда порицал, что мог бы пожертвовать всем ради крыльев.       Он знал благодаря воспоминаниям из Анимуса, что имена его предков Альтаира и Эцио означали Орёл. Для величайших из его предков их существование, прошлое, настоящее и будущее было неразрывно связано со свободой. Даже если они сами так не считали, Дезмонд, имея возможность сравнить, понимал это и признавал, что завидует. Его собственное имя не несло ничего подобного. Или по крайней мере то значение, которое придала ему мать, когда шестилетний Дезмонд спросил её об этом с детской наивностью. Как будто его имя — не стальные оковы, неумолимо ведущие к гибели. Как будто судьба не была предопределена задолго до его рождения. Будто оно ничего не значило, если бы ему так захотелось.       — Дезмонд означает милостивый защитник, дорогой. Это имя пришло мне во сне, когда ты был у меня в животике на седьмом месяце. Там был ангел, высокий, светлый и прекрасный. Он посмотрел на меня и сказал: «Позаботься о Дезмонде». Я сразу поняла, что он говорил о тебе.       Дезмонд знал, что такое защитник. Тот, кто защищает. Щит. Убежище. Тот, кто остаётся позади и держит оборону, чтобы дать шанс уйти остальным. Сбежать, не оглядываясь назад. Потому что он здесь, чтобы спасти их, как герой из комиксов, которые ему не разрешали читать в одиноком детстве. Потому что он — Дезмонд, милостивый защитник.       — Мам, а что значит «милостивый»?       — Это когда ты добрый и всегда готов простить, сынок. Такие защитники, как ты, очень нужны этому миру. И я верю, что настанет день, когда ты докажешь, что достоин своего имени, и в этот день ты спасешь всех.       — Всех? Даже Тамплиеров?       И его мать посмотрела на него такими грустными, тоскливыми глазами, что спустя девятнадцать лет, стоя с горящей сферой искупления и саморазрушения под дрожащей рукой и судьбой всего мира в ней, Дезмонд задавался вопросом, не поведал ли тот ангел матери во сне также о том, что ему суждено совершить в будущем.       — Да, моё сердце. Даже их.       В те короткие мучительные секунды, пока всё не стихло, сменившись статикой, Дезмонд думал об Альтаире и Эцио, об орлах, полёте и крыльях. Потому что сам он никогда не был свободен. Скованный своим телом, которое в последнее время почти не принадлежало ему; скованный проклятыми генами. Наследием, нависшим над ним, как стервятник, жаждущий разорвать его плоть, стоит ему оступиться. Он был заложником своего предназначения.       Было время, когда он считал «Прыжок Веры» символом освобождения. Наблюдая, как это делают Альтаир и Эцио, или, скорее, испытывая это на собственной шкуре, он ошибочно принял их внутреннюю свободу за свободу падения. Но в последствии, совершив его сам, понял, что в нём не было ничего освобождающего. Символически Прыжок Веры был клятвой верности делу. Жить и умереть, следуя Кредо. Это было даже не столько свободным падением, сколько падением вниз, потому что иного пути больше не было. Неважно, насколько высоко ты забрался, тебе всё равно придётся спускаться обратно. Изначально, конечно, первый прыжок освобождал от страхов и запретов, но последующие разы, когда ты научился делать это в любом месте и в любое время, теряли свою магию и становились обыденными. А в обыденности не было никакой свободы. Только смирение, бесконечная грусть и нездоровая доза самоуничижения. Всё, что нужно, чтобы создать идеального жертвенного агнца, готового отдать жизнь ради общего блага.       Итак, Десмонд пожелал крылья. И проклятое устройство Ису дало их ему.

***

      — Тебе не кажется, что это символично?       Дезмонд издаёт длинный, глубокий стон, когда ловкие пальцы настойчиво, но нежно впиваются в место соединения его золотистых, похожих на металл перьев и загорелой кожи. Он лежит обнажённый на мягких льняных простынях роскошной кровати с балдахином на великолепной вилле Эцио. Голова покоится на вытянутых руках, ноги широко разведены, чтобы вместить сидящего сзади на коленях мужчину, глаза закрыты, а губы приоткрыты в наслаждении; совершенно нагой, как в день своего рождения, если не считать новоприобретённых крыльев. Крыльев.       Он в постели с Эцио Аудиторе да Фиренце, где-то на пятьсот лет в прошлом. Получает массаж крыльев от легендарного, ныне ушедшего на покой ассасина в качестве прелюдии. Они собираются заняться сексом, и по какой-то причине Дезмонд всё ещё переживает из-за того, что у него есть крылья. Возможно, потому, что Эцио и его умелые руки постоянно напоминают ему о них.       — Что именно? — выдавливает он, прежде чем его голос переходит в дрожащий стон, когда длинные чудесные пальцы Эцио со слегка заострёнными ногтями плавно скользят с перьев по изгибу спины, проходясь по выпуклости его хорошо смазанных ягодиц.       — То, что боги даровали тебе крылья и отдали тебя мне, своему пророку.       В бархатном голосе Эцио звучит сухое веселье. Дезмонд чувствует лёгкий намёк на ухмылку на его губах и не поправляет его, что эти загадочные, коварные и продуманные ублюдки были не боги, а Эцио, чёрт возьми, уж точно не его пророк.        Но кем именно является для него сейчас Эцио, Дезмонд не знает. Он просто тает под умелыми руками мужчины, а его голова блаженно пуста. Мышцы лениво напрягаются под идеальными ласковыми пальцами Эцио, наслаждаясь вниманием и любовью, которых ему так не хватало и которых он жаждал всю свою жизнь.       — Разве? Ты молился об ангеле, Эцио?       — Дезмонд, — Эцио зарывается руками в его перья, которые кажутся обманчиво острыми и жёсткими, но на самом деле мягкие, как вата. Он склоняется над ним, его длинные тёмные волосы с проседью касаются щеки Дезмонда, щекоча его. — Дезмонд. Дезмонд. Дезмонд.       Эцио произносит его имя с благоговением, будто он — божество, снизошедшее к нему с небес и ответившее на все молитвы. Он подчёркивает это жадными поцелуями по разгорячённой коже Дезмонда; жёсткой бородой, мягкими губами и влажным теплом. Очаровывающим и греховным. Дезмонду хочется встать перед ним на колени и зарыдать. Но он болезненно возбуждён и лежит на постели, огромные крылья полуприподняты вокруг него, а покрытая маслом задница бесстыдно прижата к твёрдому члену Эцио. И если это не высшая форма поклонения и подчинения, Дезмонд не знает, что это.       — Твоё имя, — Эцио целует его. Его колени упирается Дезмонду в поясницу из-за массивных крыльев, не позволяющих оседлать талию. — Долгое время я гадал, что оно значит. Я страстно желал узнать, кто ты. Кем я был для тебя. Твоё имя так долго не выходило у меня из головы, каждая мысль, желание и цель, которые я преследовал, были окрашены им.       Эцио покусывает его губы и его старый шрам ощущается удивительно правильно на чувствительной коже. Одна рука пробегает по коротким волосам Дезмонда, шее и зарывается в мягкие перья левого крыла, в то время как вторая скользит ниже. Пальцы оглаживают спину, царапая кожу, проскальзывают между ягодицами, дразняще кружа вокруг розовой дырочки, прежде чем один палец плавно погружается в узкое отверстие.       Дезмонд приглушённо стонет, ощущая в себе толстый длинный палец Эцио, растягивающий его изнутри, и пытается подобрать слова, которые постоянно ускользают от его затуманенного страстью сознания.       — Стоило ли оно того? В конце концов? — он с запозданием вспоминает слова Эцио, сказанные ему в библиотеке Альтаира. Для него прошло всего несколько, хоть и безумных, месяцев. А для Эцио должны были пройти годы.       — Ты того стоил, — голос Эцио дрожит от эмоций, когда он добавляет ещё один палец, нежно массируя простату Дезмонда шершавыми подушечками и вырывая у него хриплый стон. — Ты стоил всех страданий, Дезмонд.       И впервые с тех пор, как он родился и умер, Дезмонд наконец понимает, что такое свобода. Как вечность ожидания и мук, обернувшаяся восторгом, желанием и любовью. Как рука Эцио на его крыльях, жар его губ — и острый привкус желания, разливающегося по телу. Наконец, наконец Дезмонд свободен.