Каждый день я готовлюсь тебя потерять

АУ, где Аль-Хайтам который когда-то давно знал что встретит Кавеха и знал что его потеряет. Он очень давно знает его из своих снов. Из одного и того же, такого после которого не хочется спать никогда вовсе, после которого просыпаешься со слезами на глазах. Знает примерно с тех пор, когда ему было семь. Аль-Хайтаму было девять, когда Акаша пожрал его сны, и он был за это благодарен — мальчик интуитивно знал, что это видение сбудется, и также знал, что оно всё ещё продолжало бы ему видеться. Он единственный не оплакивает эту возможность видеть глупые картинки. Единственное чего он не знает — кто этот человек, которого ему на роду написано потерять. Затем случается Кавех. Ходячее происшествие, буря, ураган — пронзительная боль и пронзительный смех, его фирменные скачущие интонации, но для Аль-Хайтама всё одно: он знает, что это он. Кого он знал, не зная, кого уже заранее потерял с тех пор как ему было семь, и продолжает терять — потому что просыпается со слезами на глазах и сердцем где-то в горле. После этого он забывает, что у него есть сердце вообще — то есть нет, сердечная мышца у него есть, исправная, слава семёрке, — но когда он смотрит в потолок и комкает ночную рубашку на груди, слыша бешеный стук в ушах, как после долгого подъёма, он вспоминает эту метафорическую фразу. Вот он. Поэтому Аль-Хайтам изначально его сторонится. Кавех сложный — он яркий, вокруг него много людей, и это отталкивает. Но…кто он такой, кем он будет, если когда-нибудь он заставит Аль-Хайтама плакать своим отсутствием? Однажды. Однажды. Тогда просыпается интерес пополам со страхом. С тревожной жилкой. Интерес — явный, тяга — исключительно изучение, заинтриговали, подкинули задачку…тревога и надрыв — тихо, почти незаметно, фоном, старательно не замечаемое. Как звон тишины в пустых комнатах: если заорать, если стучать по батареям, его нет…а умолкнешь — и он уже тут. Кавех кажется ему изначально неприятным. Невыносимым, абсолютно невероятно окончательно ужасным, невозможным балагуром — при том, что как говорится, не прикопаешься. Не нарушает законов академии, хотя и находится на самом скандальном в этом плане даршане, не шумит в общежитиях — только вне, только возмутительно санкционированно. И даже не бросает взгляда в его сторону — и это тоже самую малость возмутительно. Хэй, я тебя вообще-то, каждую ночь оплакиваю, а ты видишь вместо меня тень. Ну, такими мыслями наверное он и привлекает его внимание — ибо то, чего боится, обязательно случается, если верить россказням студентов с задних парт. Аль-Хайтам в это не верит и просто думает, что это случайность. А потом Кавех оказывается солнцем. А потом он возмутительно участливый, спрашивает, «твоё лицо так кривится каждый раз когда я тебя вижу, у тебя хроническая зубная боль или я уже успел тебе насолить, сам не помня?» Да, всего лишь заставил меня бредить тобой. Да, всего лишь когда-нибудь умрёшь у меня на руках. Да, просто твоё лицо — молодое лицо, не юное, но едва ли перевалило за тридцать — я вижу во сне в крови. И ты улыбаешься и смеёшься почти как сейчас, и ты тоже плачешь, лёжа у меня на коленях. Да, всего лишь. Аль-Хайтам всего лишь отвечает что-то резкое о шуме, что-то глупое и бессмысленно едкое. Это так тяжело — привязаться (быть привязанным) к тому, кого вскоре потеряешь. А потом это случается снова. Потом Кавех находит его сам — немыслимо, грубо, вторжение в личное пространство!.. и они спорят два часа, опаздывая на занятия, и Аль-Хайтам сипит, столько яда успел выплюнуть, и Кавех срывает голос. И снова — уже о другом, и вот, Хайтам, не бравший в рот ни капли вина, сидит в Ламбаде перед полным бокалом, а Кавех вещает, а он отвечает так же рьяно, как не отвечал никому. Просто в Ламбаде интереснее ругаться, просто удобнее, просто нет лишних глаз. Случайно в его ежедневнике оказывается пунктом встреча с Кавехом, и тот невероятно сильно опаздывает. В другой день Хайтам бы ушёл, а тут терпит — весь день. Сначала изображая неведомо для кого неспешное ожидание целых тридцать семь минут, хотя с другим бы ушёл через пятнадцать. Затем — терпит руку у себя на плече, голос будто бы всегда без надобности на полтона выше, на полтона ярче, на полтона — на целую картину из полутонов — иначе, чем всё. Потом случается — и тоже с Кавехом. Случается совместный проект, шумно, громко, многолюдно. Это должна была быть общая их работа, на двоих, но Кавех настоял, а Аль-Хайтам позволил, и теперь с ними ещё пятеро, и все они не стоят ни черта. А потом она разрослась до немыслимых масштабов и сузился безобразно маленький срок сдачи. Потому что у Кавеха невероятно длинный язык и непомерно большое сердце. Это должно было быть неспешно и выверено, лениво растянутая идея до последнего года обучения. Это должны были быть ленивые споры, медленная работа — но Кавех настоял, а Аль-Хайтам не предусмотрел, и теперь Кавех вваливается в комнату, нагруженный чертежами по самые уши, и никто не пытается ему помочь. Теперь Кавех пытается сдержать всё вместе — уже давно расколотую вазу склеить — пока каждый тянет одеяло на себя а то и грозится уйти. Аль-Хайтам говорит резко — так уходи. И Кавех злится. На него. Их уже четверо, и терпят друг друга они уже гораздо тяжелее, и Аль-Хайтам сонным котом наблюдает за ссорами на почве того, кто должен был принести штангенциркуль и кому после посиделок вымыть чашки, и думает, как же скоро всё это развалится. А у Кавеха уже круги под глазами и смех оказывается где-то посередине между радостью и истерикой, и он сам таскает линейки и чертежи, сделанные через одно место, и сам моет чашки и оплачивает стол в кафе, и Хайтам молча думает «скорее бы». Скорее бы всё пошло крахом и его освободило. За эти месяцы он свыкся с Кавехом — с его будущим отсутствием — настолько, что может мрачновато шутить у себя в мыслях: «ну, я знаю что ты не доживёшь до сорока, но будет невесело, если ты испортишь мне пророчество и скончаешься от недосыпа прямо сейчас.» Кавех кричит на него, и Аль-Хайтам даже не отрицает, что рад, что всё рухнуло. Работа принадлежит им двоим и никому больше, и сделанного достаточно, чтобы растянуть на остаток обучения, немного доведя до ума, и даже на нынешнем уровне этого хватит…но ни хрена не хватит, Аль-Хайтам! Потому что этого недостаточно, потому что их работу заметили и собираются ввести в обращение в городе, потому что нужно оправдывать ожидания! Потому что Кавех никогда не останавливается на достигнутом и недосыпает неделями, и ему никогда не будет достаточно, если это можно стребовать с самого себя. Кавех кричит на него, Кавех зол, расстроен и уже даже не из-за проекта. Он обвиняет его в бессердечии и равнодушии ко всему — и Аль-Хайтам рад. Возможно, тогда они разойдутся и больше не встретятся, и Кавех не умрет у него на руках, и не будет плакать, и не будет улыбаться у него на коленях, и не будет говорить глупости… Они расходятся — разбегаются в разные стороны, — и Аль-Хайтам почти спокоен. Так меньше искушения остаться с ним навсегда. Так меньше желания быть ближе. Остаться, попытаться побороться, отрицать неизбежное. Желания заглянуть туда, погадать — почему же эта сцена — закат, искры чужих-родных слёз, собственная печаль, изъедающая внутренности — произошла — произойдёт когда-то годы вперёд. Так меньше желания наивно загадать: может, минует? И он закрывается от всех и от всего снова. Живёт постепенно, по выстроенному плану, достигает поставленных целей с незначительными погрешностями в результате и времени достижения. Выпускается из Академии, и стоит прямо и твёрдо на награждении, когда Кавех оказывается рядом, в кучке доживших до выпуска студентов. Ни одного из тех, кто был в их общем проекте, среди них нет. Только они двое — старательно друг на друга не смотрят. Он поднимается по карьерной лестнице в Академии, принимает снотворные так же, как и новые должности, как плоды своей — их общей — работы в академии в виде дома и премии. Дом слишком большой для него одного. А потом случается это — крушение Алькасар-Сарая. Встреча — снова в таверне Ламбада. И Кавех говорит, говорит, говорит, будто отыгрывается за все эти годы своего отсутствия, и в груди снова щемит — он так сильно похож на себя самого. Того самого, которого предстоит отпустить, и Аль-Хайтам почти не понимает, почему же его уход должен так сильно его разбить. (Почти.) За время разлуки они оба меняются: на Кавехе те же серьги, та же накидка — золото по красному шёлку — что и тогда, годы вперёд, подтверждающее то, что ещё не случилось…и ещё явнее взрывается ощущение скорби по тому, кто ещё сидит рядом, полузабытое, заставляющее его на секунду задуматься о том, не наступает ли это правда инфаркт. Кавех говорит, говорит, говорит…и Аль-Хайтама прошивает ощущением схожести — будто бы иными словами, но говорится о нём. Неясно в чём, но… Ночная таверна погружается в молчание. Кавех глотает остатки вина из бокала, явно взятого в долг. Хозяин протирает стойку, настойчиво намекая на то, что собирается закрываться. А Аль-Хайтам понимает то, что всю жизнь не давало спокойно дышать. — Я задам тебе один вопрос. Всего один, который определяет всё. — Давай!.. давай. — Кавех не утруждается вытереть потёки туши около глаз, встряхивает золотом волос, тоже поблёкшим. — Мне-то что. Мне уже, — вздох, тяжелее, чем небо. — ничего не страшно. — Ты…думаешь, оно всё стоило того? Стоит ли любить что-нибудь, если в конце всё равно придётся с этим расстаться? И Кавех вдруг смотрит на него неожиданно ясно, широко распахнув глаза. Облизывает губы. Садится прямее. Сердце, такое болевшее на протяжении всех этих лет — замирает, и Аль-Хайтам вместе с ним. Не меняется в лице, но подбирается и еле дышит. — Я… думаю, конечно же, да. И больше ничего не нужно. — А зачем тебе?.. — Неважно. Пойдём. — Что? Куда? Домой. Потому что даже если страшно и больно, даже если однажды мы расстанемся, что может быть — каждый день скорби стоит того, чтобы любить.