Сирень зацветает весной.

Теплый золотистый свет от свечей старался охватить пространство кабинета ректора Аретузы, погружая помещение в полумрак, разбавляемый вальсирующими тенями восковых свечек. По деревянному столу были разбросаны различные бумаги с текстами, письма, конверты, нитки, канделябры стояли хаотично, перья, капли и пятна свежих и уже засохших чернил на пергаменте; поверхность погрязла в неистовом хаосе. Если бы кто-то зашел в эти дни в кабинет Тиссаи, то он скорее подумал, что ошибся дверью, чем поверил в то, что эта комната принадлежит перфекционистке; открыв ящики, он бы решил, обнаружив окровавленные платки и салфетки, что здесь не только кипит работа ночами, но и производятся пытки, причем жестокие. Тиссая согласилась бы скорее на чью-то пытку, чем ещё хотя бы немного находиться в том состоянии, в котором она была последние полгода. Женщина размышляла об этом, стоя около окна, вглядываясь в ночной мрак, в коем нельзя было разглядеть ни звезд, ни убывающей луны; небо затянулось тучами ещё с полудня, грозясь разразиться грозой с сильными ливнями и порывами ветра, способных вырвать деревья; но дождь начнется ближе к утру и не прекратится до следующего дня. Тиссае опять почудилось, что ее легкие с силой кто-то сжал, превращая их в плоскую лепешку, вызывая очередные приступы кашля, непрекращающегося до тех пор, пока новый свежий идеально-белый платок не превратится в бордовое месиво. Женщина нервно сглотнула, ощущая, как во рту вдруг все пересохло, что даже глотать нечего, нёбо высохло, а горло саднило. Тиссая глубоко вдохнула, не пытаясь более сопротивляться неизбежному, но желая перебороть страх перед новым приступом, дабы не метаться по комнате в мыслях об ужасном. Свежий воздух из окна, пропитанный влагой и соленостью моря, совсем не облегчал задачи, которую ректор установила для себя. Тиссая сразу потянулась за хлопковой тканью, когда сухой и режущий кашель первый раз пробил грудную клетку, оставив на ней невидимую трещину, новую, пока совсем маленькую, но и она уже уверенно разрасталась после новой волны удушья. Перед глазами все начало расплываться, словно кто-то затуманил картинку, заставляя ее помутнеть, а после и вовсе начать темнеть – раз! – и выключили весь свет в мире. Все, что могла делать Тиссая де Врие, – это прижимать платок ко рту, чтобы не запачкать рукава платья или, упаси богиня, подоконник; женщина свободной рукой схватилась именно за темный деревянный прямоугольник окна, невольно сползая на пол, сгибаясь пополам, желая вывернуть все внутренности лишь бы не мучаться более. Глаза наполнились слезами, а кашель все не утихал, грозно разрезая тишину, подобно грому посреди ясного и спокойного неба. Черный фон и белый шум в ушах – вот так выглядит кромешный кошмар, который отчего-то перенесся в реальность и совсем не собирался оставлять свою излюбленную пленницу. Тиссая не слышала и не помнила звука собственного кашля, который наверняка разбудил всех обитателей Аретузы, если бы стены были тоньше, лишь ощущала, что она на ткань выплевывает ошмётки крови и что-то ещё вместе с ней – мелкое и такое противное вперемешку с бордовой мокротой. Было больно, но ещё больнее стало тогда, когда кашель стих, а дышать пришлось ртом, потому как нос заложило; дыхание получилось хриплым и неприятным, словно что-то каждый раз врезалось в стенки горла, будто воздух приобрел форму острого предмета. Тиссае показалось, что она задыхается, чудилось, что вся одежда вмиг стала узкой, тесной, очень жаркой, в ней невозможно дышать, невозможно находиться; все душило и наваливалось на женщину, подобно большой мраморной плите, желающей придавить. Она вдруг ощутила себя тонущей в большом и абсолютно пустом море, у которого не было дна, лишь бескрайняя тьма, утягивающая в себя, схватившись скользкими и холодными щупальцами за ноги Тиссаи. Женщина теряла себя среди свалившихся на нее ощущений, ей стало невероятно сложно, почти невозможно сосредоточиться на том, чтобы вдохнуть полной грудью и открыть глаза; она почувствовала себя каким-то животным, которого подстрелили и ему приходилось в углу своего убежища биться в предсмертных конвульсиях, пока кто-то Сверху не сжалиться и не облегчит муки. Минуты превратились в толстые цепи, которые нужно было тянуть самостоятельно, чтобы время не стояло на месте. Казалось, будто мир замер, не дыша, не подавая никаких признаков жизни, он лишь смотрел на свернувшееся у стены тело, в руках которого был зажат клочок хлопковой кровавой ткани; птицы не кричали, дождь не начинался, часы не тикали, по коридорам никто не ходил, словно все разом вымерли, предоставив пространство для одной женщины. Тиссае показалось настоящим испытанием просто открыть глаза и постараться разглядеть предметы, окружающие ее, будто в ее жизни никогда не было ничего столь сложного, как просто смотреть перед собой. В ушах гремел белый шорох, действующий на нервы совсем не успокаивающе, начиная сильно раздражать и волновать, если можно было взволновать ещё больше. Тиссая прочистила горло, избавляясь от свистящего дыхания, нормализуя его настолько, насколько было возможно при ее состоянии. Женщина оглянулась, надеясь не обнаружить свидетелей этой противной слабости. Обнаружив лишь пару потухших свечей, чародейка облегченно вздохнула, притом, все ещё не находя в себе сил просто подняться с пола; она молча, мысленно презирая себя, оторвала руки от лица, которые до этого момента мертвой хваткой сжимали платок. Если бы ужас был живым и имел обличие мерзкого и страшного существа с десятью лапами, тремя хвостами и двумя головами, каждая из которых имела бы по паре десятков глаз, то он бы непременно отражался в глазах Тиссаи так же ярко, как может отражаться свет. Развернув ткань, чародейка обнаружила среди сгустков крови что-то сиреневое, правда с металлическим запахом, с трудом пробивавшимся в разум; впервые женщина благодарила небо, что нос невозможно заложен, и никакие запахи не вызывают тошноту. Наплевав на брезгливость, Тиссая кончиком ногтя подцепила нечто, наконец распознав в этом цветки сирени; мелкие, с каплями бордо, светло-лиловые и вызывающие лишь одну ассоциацию, ранящую до глубины души. Чародейка презрительно отбросила платок на пол, растерев переносицу, над которой уже залегла морщинка меж бровей. Кожа была запачкана, нездорово бледна, так что ещё лучше было видно красные пятна, которые она непременно со злостью будет стирать под кипяченой водой с мылом, помышляя взять наждачку, дабы стереть ее навсегда. Когда женщина поднялась с пола в глазах на мгновение потемнело, а предметы вокруг закружились в произвольном хороводе, желая завлечь туда и Тиссаю. Она ухватилась за спинку кресла, ощущая мелкую дрожь в ногах, будто в комнате стояла минусовая температура, для которой совсем не подходило ее тонкое платье и накидка. Взгляд с трудом фокусировался на определенных вещах, он по-прежнему был слегка замылен, тем самым принося хозяйке уйму дискомфорта. Наконец чародейка обошла большое кресло, стоящее за рабочим столом, и упала в него, облегченно откидываясь назад, растерянно смотря перед собой в пустоту. На улице послышались первые раскаты грома, заполнявшие вдруг все нутро на какую-то долю секунды, а после вновь становилось тихо. Тонкая лента синей молнии разбила небо на две части, освещая кромки туч и верхушки деревьев своим голубоватым сиянием, исчезающим так же быстро, как и звук удара грома. В стенах Аретузы опять было совсем тихо, никто не вскрикнул за стеной, испугавшись неожиданной смены погоды или увидев в своих снах что-нибудь жуткое. Звуки с улицы должны были пробудить в Тиссае хотя бы малейший интерес, реакцию, но она продолжала сидеть неподвижно, грудь медленно и тяжело вздымалась, обрывисто наполняясь воздухом. Чародейка была похожа на дезориентированного зверя, который посреди дороги увидел большого медведя, направлявшегося в его сторону не с целью поиграть и подружиться. Ей было больно просто дышать, в ребрах все саднило и горело, будто кто-то зажег парочку спичек внутри, направляя огонь на рваные ранки, что не успели затянуться. Первая здравая мысль, закравшаяся в сознание, была пониманием, что настолько плохо ей было впервые, что до этого приступы были более слабыми, щадили ее легкие; вообще так сильно кашляла она предельно редко последние несколько месяцев, слепо веря, что болезнь отступила и оставила ее в покое, лишь изредка напоминая о себе першением в горле. Но сегодня все вернулось с лихвой, словно эта зараза набиралась сил, крепчая где-то между легких, а теперь решило ударить по заснувшей бдительности. Тиссая стала осознавать и смиряться, что этой войны ей не выиграть, эти проклятые цветочки возьмут верх, задавят собой изнутри и по итогу пробьют женщине не только легкие, но и кожу с костями, разрастаясь по поверхности. Чародейка малодушно помышляла о приближающейся смерти, только чей-то образ вдруг дал болезненную пощечину сознанию, призывая вернуться на землю и доделать свои дела, держаться до последнего, а не сдаваться как продажный солдат. Облик лиловых глаз сиял где-то впереди, почти физически ощутимый, будто предвещая возвращение. Тиссая смекнула, что Йеннифер где-то поблизости, что она вернётся к ней. С проблемами, разумеется, шепнул внутренний голосок, наступив грязным ботинком с тяжелым каблуком на светлую и наивную надежду чародейки. Женщина заставила руки собирать пергамент в стопки, дабы занять себя тем, что поможет отвлечься от тревог и скрытой злости за то, что к ней прибегают лишь тогда, когда что-нибудь понадобится, когда чья-то жизнь повиснет на волоске, в частности, малышки Цириллы, от которой Тиссаю уже приличное время тошнило, девчонка приносит слишком много хлопот. Крупные капли дождя забарабанили по окнам, принося засохшей почве долгожданное облегчение. Пыль поднималась от ветра вверх и тут же прижималась обратно к земле под натиском воды. Вдалеке раздался очередной раскат грома, который тянул за собой несколько полосок молний, ярких и безбожно красивых. Тиссая привела себя и рабочее место в порядок, насколько это было возможным; с рук исчезла запекшаяся кровь, с уголков губ также, а платок вновь стал идеально-белым, благодаря крупицам хаоса, помогавшего хозяйке заметать следы слабости. Перед приездом Йеннифер, ее дорогой девочки, чародейка мучила себя мыслями о том, что в этот раз помогать не станет, позволит ей сделать необходимое самой – упрятать и обучить Цири. Тиссае даже удалось убедить себя в этом, но как хрупки порой решения влюбленного разума, которому достаточно показать силуэт человека и все принципы, морали, устои, дела, абсолютно все полетит к чертям; единственным желанием будет прикосновение чужой кожи, вдохнуть аромат терпкого крыжовника и сладкой сирени, которую она пару минут стирала со своих губ новым платочком. Чародейка без задней мысли соглашалась помогать в чем угодно Йеннифер, была готова предоставить ей любые необходимые вещи, кров над головой для Цири, для нее самой и для этого Белого Волка, при виде которого где-то под сердцем, между ребер вспыхивал мелкий пожар слепой ревности, и он разгорался все сильнее, когда Тиссая уличала эту пару вместе; женщина считала, что ведьмак не достоин даже дышать этим воздухом, напитавшимся цветами и ягодами. Но она не пыталась повлиять на ситуацию, молча давилась своим ядом, вперемешку с кашлем, и шла дальше, словно не видела этот взгляд. Чародейка старательно подавляла приступы в течение дня, когда она активно взаимодействовала с другими чародеями, с братством, с Йеннифер, в том числе, и болезнь как будто давала ей возможность скрываться, притом, с удвоенной силой ударяя по женщине вечером, когда за окном темно, а в Аретузе тихо; задыхающуюся агонию слышали лишь листочки да перья, стены и полки с книгами, которые, к счастью, не могли говорить, потому доложить бывшей ученице об удручающем состоянии ректора было некому. Рутиной перед сном перестал быть своеобразный обряд расчесывания густых волнистых прядей, которые весь день были стянуты тугой и строгой прической, натыканной шпильками и декоративными иглами; теперь Тиссая сидела на белых простынях и подготавливала на прикроватной тумбе стопку платков, только что отчищенных магией, пару стаканов тёплой воды, благодаря магии она не теряла согревающих свойств, и свечку. В один из дней, когда Аретуза была спокойна, никто не пытался никого убить хотя бы пару часов, а от ректора ничего особенного не требовалось, Тиссая бесшумно прошла в «Серебряную цаплю» - сауна, которая наполнилась тишиной и опустела по ее приказу. В голове продолжали вертеться политические вопросы, требующие скорейшего решения, которому безусловно могла поспособствовать Йеннифер; но женщина тщательно заталкивала эти проблемы в сундук, запирая его на три замка, чтобы немного расслабиться и согреться, избавиться от першения в горле, что не давал покоя теперь не только ей. Девушка уже успела задать вопросы по поводу состояния Тиссаи; “в последнее время ты выглядишь нездоровой” звучало в ушах пару минут перед тем, как отмахнуться от этой фразы и сказать, что все как прежде, она полна сил и молодости. Приглушённый свет, отражение воды на мраморных стенах, светло-голубое парео с белыми вышивками приятно прилегало к обнаженному телу, струясь в пол. Чародейка опустила ноги в горячую, дымящуюся воду, присев на край ступенек, ведущих в бассейны; она прикусила губу, которая и до этого уже была вся в кровь искусана, получив вмиг неограниченное количество удовольствия от простого тепла, окутывающего бледные женские ноги. Тиссая обмякла, уронив голову на руки, пригнувшись к коленям; наконец она смогла забыться на несколько счастливых минут, когда для нее не существовало ни ее болезни, ни побегов Цири, из-за которых сильно беспокоилась Йеннифер, ни политических разборок; была только она и свет перед глазами, которые были закрыты. — Куда ты запропастилась? — раздался чужой голос в голове, в котором различались нотки раздражения. Чародейка опешила, резко открывая глаза и оглядываясь по сторонам, желая найти источник слов, но сауна была все такой же пустой, как и раньше. Сухой болезненный кашель неожиданно пробил Тиссаю, заставляя инстинктивно прижать руку ко рту. Когда удалось вдохнуть глубоко, тыльной стороной ладони стирая с губ мелкие капли крови, женщина осознала, что она расслабилась настолько, что ее ментальные барьеры, выставленные особенно для Йеннифер, ослабли вместе с ней, а потом и вовсе спали. — Туда, где тебя, в идеале, быть не должно. Возможно, в глубине души ей хотелось совсем иного, но лишь в том случае, когда она была бы здорова и в более приличном состоянии, чем нынче. Сейчас ей хотелось в одиночестве радоваться тому, что приступы не накладывают свои мокрые щупальца на ее горло и не пытаются задушить до хруста хрящей и костей. Тиссая нервно передернула плечами, когда услышала шаги в коридоре, а за ними и скрип открывшейся двери, в которую первым влетел аромат сирени, и только за ним вошла его обладательница. Женщина интуитивно выпрямилась, не собираясь даже оборачиваться, хотя внутри нее бушевали противоречивые чувства радости и гнева, что ее долгожданный покой вновь прервали явно не просто так. Йеннифер невозмутимо села рядом, держа в руках два бокала, наполненных сладким вином, от которого тянуло приятным запахом, бьющим в нос и сразу в голову. Девушка не пришла с целью поговорить ещё разок про принцессу Цинтры или о том, что нужно собрать капитул чародеев и обсудить насущные вопросы; сейчас ее интересовала именно Тиссая, под глазами которой залегли глубокие тени, лицо осунулось и, казалось, похудело слишком сильно, приобрело цвет нездоровый, бледный с желтоватым оттенком, морщинки стали заметнее на фоне всего этого, но вот они совсем не портили вид. За пару дней пребывания Йенна успела приметить частые уходы из кабинетов или залов на несколько минут, а после возвращение, походка зачастую не была такой идеальной, которой ее выучили все; никто не планировал предавать значение переменам в здоровье ректора, всем хватало хлопот. — У тебя все хорошо? — это было произнесено тем самым повседневным тоном, который не должен был подразумевать под собой беспокойство, но глаза, впившиеся прямиком в Тиссаю, выдавали Йеннифер. Она хотела поддержать игру в равнодушие, правда получилось плохо. — Просто замечательно, — после секундной заминки отозвалась чародейка, принимая из чужих рук предложенный алкоголь. Вино увлажнило пересохшее горло, вызывая очередной кашель, который, как бы ни хотелось, сдержать не удалось. Тиссая отвернулась, с силой прижимая край рукава ко рту, желая заглушить хрип, уверенно вырывающийся наружу; в груди все разожглось с новой силой, будто кто-то резко подлил масла, стало больнее. Женщина не заметила, как согнулась чуть ли не пополам, оставляя сантиметры до блестящего пола. Недавнее расслабление и умиротворение сменилось агонией, в которой чародейка задыхалась, жмурясь изо всех сил до цветных фейерверков в глазах; ей показалось, что вся она стала одним большим сгустком нескончаемой боли, от которой хотелось утопиться в ближайшем бассейне. Тиссая жалела, что не взяла платок, ведь когда ее стало отпускать, когда воздух понемногу стал поступать в легкие, она смогла разлепить глаза и смутно увидеть перед собой голубой рукав, насквозь в одном месте пропитанный кровью, слюной и проклятыми цветками. Выдыхала она через рот и со свистом, грудная клетка тяжело, словно на ней лежала каменная плита, вздымалась; чародейка старалась выпрямиться, как вдруг ощутила на своей спине теплые ладони, а где-то за стенами образовавшегося купала она услышала голос, слишком родной, который звал, не переставая, надрывно и отчаянно. Мгновение и Тиссаю прижимают к телу крепкие и заботливые руки, желающие спрятать женщину ото всех. Ей было так тяжело соображать и сопротивляться, что она просто отдалась ощущению тепла, наслаждаясь им; чародейке показалось, что она умирает прямо сейчас и видит что-нибудь схожее с раем, подобие света в конце туннеля, от которого веяло сиренью и крыжовником, он обнимал и грел своими руками. Свет стал живым, скользнула в голове глупейшая мысль, которую Тиссая могла себе позволить в таком самозабвенном состоянии. Ее словно держали волны на поверхности моря и отчего-то не собирались тянуть на дно – странно. Время тянулось уверенно, давая женщине несколько минут на передышку, прежде чем осознать и переварить случившееся. Тиссая вздрогнула, напрягаясь всем телом и вырываясь из надежных, но не стальных объятий. В глазах вновь показались черные пятна, удалось их сморгнуть. Чародейка обернулась, заглядывая в лицо Йеннифер, и пожалела, что чернота не заполнила все поле зрения; ей было бы легче найти в той темноте черную кошку, чем видеть эти лиловые глаза, влажные от скопившихся слез, напуганные до смерти, переполненные отчаянием, в них можно было увидеть даже бывшее метание между желанием позвать на помощь и никогда не отпускать. Укол вины ощутился в районе солнечного сплетения, захотелось опять согнуться вдовое и тихонько завыть. Тиссая де Врие впервые не знала, что сказать, как объясняться, чтобы это выглядело правдоподобно – о, все в порядке, просто простуда; с ошметками крови, ничего удивительного. Она отвернулась, опустошая бокал, который мирно стоял рядом, чудом не разлившийся. Сердце заколотилось по реберной клетке, вызывая панику во всем теле, панику до дрожи в ногах и руках; захотелось убежать, провалиться сквозь землю, утонуть, лишь бы не слышать как дышит Йеннифер, как хочет что-то сказать, не ощущать как ладонь неуверенно опустилась на плечо, желая развернуть обратно к себе. Невыносимо. — Посмотри на меня, пожалуйста. — последнее слово получилось надломленным, молящим. Йен слегка сжала предплечье, желая привлечь к себе внимание хотя бы физически. — Я ничего не буду говорить, просто повернись ко мне, прошу, умоляю, Тисса. Что-то сломалось внутри, чародейка молча обернулась, избегая смотреть в глаза, зная, что в ее собственной синеве можно найти океаны стыда и презрения к себе, в котором она сама тонула, но не желала, чтобы кто-то ещё отправился на дно. За все время, проведенное здесь, в первый раз тишина стала невыносимо давить, становилось неловко, словно прямо сейчас нужно покаяние во всех смертных грехах, иначе эта беззвучность наброситься и разорвет на куски, выплевывая внутренности и отгрызая кости. Тиссая подтянула к себе колени, все еще мокрые, распаренные ноги на несколько мгновений развеяли тишь всплеском воды. Она знала, что не выглядит более серьезно и сдержанно, не выглядит авторитетно, теперь женщина раздавлена во всех смыслах. Йеннифер осторожно, словно боясь спугнуть это хрупкое запуганное самим собой существо, придвинулась ближе; руки медленно, давая время и возможность запретить контакт кожи с кожей, обвились вокруг воздушной женщины. Чародейка с трудом переборола себя, чтобы не вцепиться со всей оставшейся силой. Тиссая прикрыла глаза, чувствуя, как в ребрах утихает пожар, как саднящие раны приглушаются и остаётся лишь чужое размеренное дыхание и ее собственное, прерывистое и тяжелое. Йенна стала тихонько качаться из стороны в сторону, будто укачивая, в порыве подарить всю заботу, которая только была в ней; девушка вдруг ощутила, что навряд ли бы сделала это для Волка, скорее позвала бы на помощь, чем осталась один на один с проблемой и уж тем более не стала обнимать, какими бы сильными ни были чувства. Теперь она задумалась – были ли они вообще? Тиссая не объяснилась в своих проблемах, не рассказала, что мучается так уже больше полугода, Йеннифер и без того все поняла, все знала. С той поры девушка была насторожена, ежедневно справлялась о состоянии старшей чародейки хотя бы в мыслях и старалась проявлять чуть больше заботы, зная, что эта женщина заслуживает всего ее внимания, но Тиссая сама бы не позволила о ней так печься. Они редко виделись с глазу на глаз вплоть до конклава, который было принято начать банкетом с музыкой, танцами, выпивкой и постараться не перерезать никому глотку хотя бы один вечер. Чародейка мысленно взмолилась богине, чтобы сегодня ей никто не докучал скучными и важными разговорами, чтобы никому не захотелось обсудить погоду или выпивку, гостей или собрать сплетни; Тиссая хотела побыть там немного и тихонько уйти, переложив обязанности на саму Йеннифер, хоть умом прекрасно понимала, что достоит до победного, пока последний чародей не покинет главный зал. Она старалась не анализировать свое состояние, на секунду оглядываясь к кровати, на которой лежал приготовленный платок, совсем недавно отчищенный от целого букета сирени. Перед глазами вновь всплыло воспоминание сауны, которое приносило столько чувства стыда и безмерной любви и благодарности; ее строгий, осипший голос тогда произнес: “забудь произошедшее и не смей распускать свой язык”, на что Тиссая получила веселую улыбку и пару колкостей, которыми девушка старалась поддержать и показать, что все хорошо и они прежние, мол, все уже забыто, но старшая чародейка видела в глазах напротив остатки животного страха. Магия макияжа творит чудеса с лицом человека – даже из безнадежного, разложившегося трупа можно создать идеального здорового человека, который никогда не умирал. Потускневшие глаза наполнились сиянием и выразительностью от черных стрелок, изящно вытянутых к вискам, болезненные странные серые пятна на скулах были спрятаны под пудрой; Тиссая оценивающе, ища изъяны, глядела в зеркало. Одобряющий слабый кивок позволил внутреннему критику заткнуть пасть и забиться в уголок, мирно поджав лапки. Лазурно-синее с переливом в изумрудный платье было надето на чародейку, с вырезом на шее, посередине которого неизменно висел медальон, высокий ворот и вышитые золотыми нитями узоры-линии, расползшиеся по всему наряду, длинный рукав доходил до запястий, практически закрывая все тело. Строгость выбранной одежды была привычной для самой Тиссаи и всего общества в целом; все знали – должно случиться что-то из ряда вон выходящее, чтобы ректор облачилась в более открытое и откровенное. Ее статус не позволял этого, да и к тому же без надобности зря сверкать разрезом до бедра или вырезом на декольте. Это платье достаточно и в нужных местах облегало изгибы исхудавшего женского тела; пару раз, стоя пред зеркалом совершенно нагой, чародейка увидела очертания выступающих ребер и остро торчащих ключиц, которые никогда ранее не были так заметны. Более того – по всей грудной клетке сияли мелкие черно-фиолетовые синяки неизвестного происхождения. Эта находка неприятно настораживала и пугала, Тиссая допускала безумную мысль – в ее реберной клетке разрастались, притом очень уверенно и стремительно, цветы, целый кустарник, учитывая, что это была сирень. Когда она размышляла об этом, то очень хотела схватиться за трубку, набить ее травами и сделать глубокую затяжку, а после заполнить комнату ароматным дымом, но несколько ужаснейших приступов, длившихся по времени неприлично и мучительно долго, чародейка избегала свою любимую привычку, которая могла успокоить нервы. Приходилось только тоскливо смотреть на табак, смиряясь со своим приговором, который ей кто-то там Сверху подписал. Звонкая игра инструментов, голосистые барды распевали свои песни, веселя толпу гостей. Аромат закусок, вина и шампанского пропитывал душный воздух, делая его ещё невыносимее. Люди кружились в танцах, ведьмак выделялся из массы лишь благодаря Йеннифер, одетой со вкусом, походя на восточную принцессу. Отвлеченные разговоры затрагивали Тиссаю, вовлекая в светские беседы, совершенно бесполезные и не влияющие ни на одну из сторон. Благо, подобные гости недолго задерживались возле ректора, предпочитая вежливо улыбнуться, пожелать всего наилучшего и перейти к другим жертвам, которым удастся проесть мозги ложкой, распустить грязные сплетни и насладиться этим пороком вдоволь. Чародейка весь вечер пристально следила за перемещением Йеннифер, за ее руками, постоянно находящимися рядом с мужскими, за глазами, следящими то за одним гостем, то за другим, то наблюдающими с какой-то нежностью за Белым Волком, развязно болтающим с чародеями. Огонек ревности радостно заплясал в груди Тиссаи сразу, как только эти двое вошли в залу; его распалял танец, вид слегка наклоненной головы девушки, внимательно слушающей Геральта. Она знала, что Йенна чувствует ее слежку, видит затылком этот серьезный, немигающий взгляд, который хотел прожечь огромную дыру между лопаток, ровно посередине, где выступают позвонки. Женщина дожидалась, пока до нее снизойдет Йеннифер, пока отлипнет ведьмак. Тиссая очень мало пила на этом мероприятии, до дрожи в коленках боясь повторение произошедшего в «Серебряной Цапле»; ей было плевать, что во рту все пересохло, хотелось только холодной чистой воды, имеющий почти целебный эффект в случае сухости. Чародейка отошла ближе к дверям, желая незаметно исчезнуть на пару минут, и вернуться до тех пор, пока Вильгефорц, везде слоняющейся за ней, не заметит пропажи собственности. И ей это почти удалось, двери тихо закрылись за спиной; женщина глубоко вздохнула, давясь кашлем, с отвращением выплевывая цветки в шелковый платок. Не прошло и пары мгновений, как из залы кто-то вышел вслед за ней, Тиссая почти начала закипать, решив, что это может быть Вильгефорц, но легкость шагов и тепло чужой кожи заставили замереть. — Тебе плохо? Провести тебя в комнату? — в полголоса, не желая быть услышанной кем-либо посторонним, спрашивала Йеннифер, напитывая каждое слово заботой. — Я могу чем-то помочь? Тиссая отдалась объятиям, позволила чужим рукам обвиться вокруг плеч, с нежностью и трепетом прижать к себе как хрупкую хрустальную вазу. По груди разлилось тепло и сияющая перламутром любовь, вмиг потушившая остатки ревностного пожара. Коридор был абсолютно пуст, ни шороха из ниоткуда, ни противных писклявых голосов, ни пробегающих мимо опоздавших гостей; тишину нарушал лишь гул, доносившийся из-за дверей, плотно прикрытых последней вышедшей. Женщине словно дозволялось немного отдохнуть, забыть о своей беде, наносившей каждый день все новый удар, дожидаясь счастливого мгновения, когда можно будет ударить сильнее и оставить наконец в покое. Чародейка прикрыла глаза, откидывая голову на подставленное ей плечо, видя перед собой лишь тьму, такую успокаивающую, в ушах мирно и далеко гремел шум моря, прибоя, крик чаек, летящих из ниоткуда в никуда; поняв, что Тиссае опять представляется умиротворение, вода, которая то тянет на дно, то отпускает на берег, вдруг испугало женщину, заставив дернуться плечом и распахнуть глаза. Это уже не первый раз, когда буря в голове успокаивается и гладь воображаемой воды выравнивается, оставляя в покое хозяйку, недавно бывшую пленницей. Видения словно предвещали что-то нехорошее, затишье перед чем-то ужасным, что может разломить тело пополам, вспороть грудную клетку и позволить кустам разрастить сквозь мышцы, кости и кожу, и зацвести лиловыми цветами. Тиссая обернулась, встретившись с взволнованным фиолетовым сиянием, укоризненно глядящем на нее. Что-то вдруг тихонько щелкнуло в голове, будто внутренний голос, имевший форму человека, зажег спичку о каблук сапога, подтолкнув хозяйку тела к краю. Чародейка приподнялась на носочки, не успев проклясть свой невысокий рост, которого было всегда недостаточно, и потянулась вперед, осторожно утыкаясь губами в алые губы напротив. Тиссая давала возможность отстраниться, оттолкнуть и нелепо улыбнуться, сделав вид, что ничего такого не было, но Йеннифер опустила ладони на единственную открытую часть – шею, — и притянула чуточку ближе, чем дозволялось, вдоволь купаясь в этой ребячески-детской нежности, не подразумевавшей под собой ни капли пошлости. Йен целовала предельно осторожно, боясь надавить больше нужного на потрескавшиеся в кровь губы, пропитанные какой-то странной, но такой блаженно приятной сладостью, что тяжело было отрываться на мгновения и вдыхать воздух. Тиссае же в этот момент казалось, что Йеннифер чувствует металлический привкус крови, по ее мнению, не сходивший с кожи уже долгое время; она давно начала беспокоиться по поводу запаха крови, вида, которым можно было бы уличить чародейку, потому духи в больших количествах стали верным другом. Но мысль об этом так быстро прервалась приглушенным стоном, бесконтрольно сорвавшимся, когда Йенна позволила себе подразнить и прикусить нижнюю губу. Женщина нутром ощущала эту нахальную ухмылку победителя, хоть и не видела в силу прикрытых от наслаждения глаз. В зале громче прежнего загорланили песню, заставив обеих вздрогнуть. Они смотрели друг другу в глаза, улыбаясь какой-то особенной радости жизни, что снизошла для них в трудный час. Йеннифер смотрела в совсем недавно тусклые, посеревшие и выражавшие одну боль и усталость глаза, которые теперь переполнены были блеском огонька далекого, но такого яркого; в глубине души девушка осознавала, как плохо сейчас той, не ценимой, брошенной и раздавленной женщине, что крепко сжимала ее ладони. В голове словно кто-то отвесил звонкую пощечину за пренебрежение Аретузой, она должна была быть здесь иногда хотя бы ради одного-единственного человека, который ждал ее возвращения, как второго пришествия. — Тисса, я… — слова оборвались ещё одним осторожным трепетным поцелуем в уголок губ, а из залы послышалась шумиха, что Тиссае пришлось первой оторваться от Йеннифер и пройти к дверям. — Все хорошо, ты уверена? — Я не уверена, что там все живы и никто не перерезал кому-нибудь глотку, — с натяжкой усмехнулась ректор, влюбленно и неприкрыто глядя на Йен, подходившей вновь ближе настолько, что можно было ощутить тепло кожи, не касаясь ее. По окончании банкета все остались в живых, гости довольно улыбались, поднимая последний бокал в большей степени за Йеннифер, чем за Геральта. Тиссая же больше не пыталась выжечь взглядом на затылке ведьмака нецензурные слова, лишь краем глаза присматривала, чтобы тот не распускал руки. Теперь ее больше волновало состояние здоровья, которое шаталось из стороны в сторону и наконец падало набок совсем не в пользу чародейки; женщину переодически душили духота, ее одежда, общество этих людей, хотелось спрятаться где-то на улице, где играет ветер и есть свежий и чистый воздух. В своей комнате, где царил идеальный порядок, где каждая пылинка была строго на своем отведенном месте, Тиссая смогла выдохнуть, настежь распахнуть окна и освободиться от стесняющего платья. Стакан холодной, такой желанной воды приятно разлился по нутру чародейки, снимая воспаленное жжение и притупляя невыносимое желание откашляться до потери сознания, потому что иначе она в последнее время просто не могла – пока из нее не выйдут все скопившиеся цветки и лепестки, или пока сознание не покинет ее. Безусловно, было страшно очнуться на полу и осознать случившееся, ведь во время потемнения в глазах все о чем думала Тиссая – смерть, неизбежная и наконец пришедшая, дабы облегчить ее муки. Она воздержалась этот вечер без приступов, но сильная боль в ребрах не давала спать; женщина ходила по кабинету, перепробовав все склянки с зельями, которые должны были избавлять от мышечной боли, но тщетно. Синяки совсем не проходили, их будто становилось больше, они заполняли пространство на ребрах, груди; Тиссая сухо усмехнулась мысли о том, что кто-то ее поколачивает во сне, хоть умом понимала, что все начинает близиться к концу. Мысли о смерти стали посещать голову чаще, перестали пугать до побеления, просто стали каким-то фактом, очевидным и простым, как солнце, встающее каждое утро и садящееся каждый вечер. Но делить эти размышления с самой собой было невыносимо трудно и больно, моментами до безумия, до скрипа зубов хотелось ломануться в чужую комнату и рыдать в плечо, тихо взвывая от своей ничтожности; чародейке хотелось просто выговориться, рассказать, что ее гложет долгое время. Она успокаивалась, грубо наступала на горло своей слабости и продолжала идти с гордо поднятой головой, будто ничего не происходит в ее душе. Таннедский бунт – самый длинный день в жизни чародеев, вызвавший начало новой войны между Севером и Нильфгаардом. Тиссая де Врие впервые осознала и увидела масштаб приближающейся катастрофы; чародеи поделились на три лагеря: кто-то без зазрения совести перешел на сторону Нильфгаарда (мысленно был проклят Вильгефорц), кто-то оставался на стороне Севера, продолжая преследовать лишь свои собственные цели (Тиссая пришла к выводу, что Филиппа больше не ее друг), а кто-то (в их числе была сама ректор) остался в нейтралитете, желая всеми силами восстановить спокойствие и порядок в Аретузе. Кровавые потери, раздор среди чародеев и полный крах Капитула и Совета. Тиссая пребывала в полной растерянности, слыша крики, грохот поединков, узнавая о все новых смертях, которые, как клеймо, одно за другим накладывались на плечи и спину чародейки ярким выплавленным, невидимым, но ощутимым, пятном. Женщина впала в отчаяние, зная, что где-то на острове Йеннифер пытается защитить Цири, подвергшуюся беде по ее вине; лестница, ступень за ступенью были пересечены Тиссаей, готовой на крайние меры, которые могли бы поспособствовать не только смертям пришедшим солдатам Францески, но, возможно, и ее собственной. Впервые женщина почувствовала абсолютную пустоту в голове, никаких мыслей, никаких переживаний, лишь твердый, еле слышный голос произносил заклинание, призывая облака сгуститься, превратиться в черные тучи, наполненные разрядами молний. Гром Альзура – это все, до чего могла додуматься впавшая в отчаянное безумие женщина, владеющая один день всем и всеми, а в другой – развалинами и пеплом. Боль в ребрах и пылающий огонь в легких удивительно быстро ушли на второй план, будто позволяя чародейке разобраться с проблемами поважнее, чем ее состояние. Потому она опустилась на колени, шепча слова на древнем языке, а после направляя ленты электричества на поле боя, развернувшегося в стенах Аретузы. А дальше все было как в тумане; у Тиссаи не осталось никаких сил, хаос спокойно вытянул из нее частички жизни, окрашивая волосы в платиновую белизну, теперь макушка стала похожа на светящуюся вдали звезду. Чародейка отдаленно, словно под водой, слышала крики, визги, проклятья, доносившиеся снизу. Когда последний разряд молнии хлынул из ослабевших и дрожащих рук, женщина ощутила, что стоит на ватных ногах, которые совсем скоро откажутся выдерживать ее саму и распадутся на куски. Интуитивно она схватилась за перила, когда кто-то сзади подхватил ее, крепко держа, будто Тиссая являлась самым важным и значимым грузом, нуждавшимся в самой осторожной доставке; она была дезориентирована, с трудом понимала, что творится вокруг и почему кто-то отчаянно и с надрывом зовёт ее вернуться, когда в мыслях чародейка уже шла вдоль спокойного, ровного моря, сияющего светлой голубизной, пахло солью, ветер ласково игрался с ее светлыми прядями, выбившимися из незамысловатой прически, а вокруг царило спокойствие, слышен был шум прибоя и крики птиц. Подсознание мирно решило, что тело не справится со всем навалившимся стрессом, потому предложило прогулку в тот мир, навстречу тишине и покою, долгожданному и одновременно нежеланному. Тиссаю на себе вытащила Йеннифер, всю дорогу пытавшаяся говорить, приводить в чувство и не давать закрывать глаза надолго. Стоя на холме, в пыли и пепле, испачканная в чужой крови и заключенная в объятия, слабая и жалкая Тиссая смотрела перед собой на разрушающуюся Башню Чайки. Женщина вцепилась в Йен, в мыслях умоляя ее увести отсюда, чувствуя подступающую волну удушья; невидимые трещины на груди стали больше и глубже, сквозь них медленно начинали пробиваться мелкие бутоны. Это конец, подумала Тиссая, видя перед собой лишь мутную картинку происходящего, слыша что-то далекое, схожие со словами звуки. В ней больше нет и крупицы сил на борьбу, нет желания это видеть и справляться, она согласна наложить на себя руки; страх уступил место безразличию. Чародейка не помнила возвращения в кабинет, смутно видела слоняющуюся туда-сюда Йеннифер, то смывающую с нее кровь и грязь, то осторожно поглаживающую по спине, когда приступ сирени наконец накрыл с головой женщину; слишком долго она держалась. Больше щупальца не сжимались на тонкой шее, их место заняла обычная шелковая веревка, которой, как принято, душат со спины. Тиссая хрипела каждый раз, когда кашель ненадолго отпускал, дышать было все тяжелее, но пару раз в ее памяти плотно отпечатался вид Йен, сидящей рядом, говорящей что-то успокаивающее, протягивающей стакан с водой и травами, девушка обнимала чародейку, с заботой расплетала прическу, перебирая белые кудри. Тиссая знала, что в лиловых глазах сияет тревога, они полны слез и переживаний обо всем случившимся; на задворках сознания гудел сигнал стыда за задержку Йеннифер здесь, ей казалось, что ее вина в пропаже Цири, что по ее вине Йен сидит здесь, а не ищет с ведьмаком новоиспеченную дочь, о которой всегда мечтала младшая чародейка. Но ничего не могла сделать, в бреду она лишь говорила о том, что с ней все хорошо и помощь не нужна. Когда удалось заснуть на пару часов женщина видела только один сон – яркий, живой, ее тянуло туда, все вокруг мирно шептало, что возвращаться в реальность не стоит, что здесь теперь ее новый дом, рядом с морским воздухом, чистым небом, сияющим солнцем, здесь нет проблем и забот, нет войны и политики, только она и тишина. Но кто-то извне нашептывал совсем иное – ее имя звучало над ухом, кто-то звал вернуться, не оставлять одну, и это распаляло внутри собственную войну. Умом Тиссая безусловно понимала, что здесь она не задержится надолго, морской бриз возьмет верх, и она ступит босыми ногами на желтый теплый песок; но сердце разрывалось на кусочки от мысли, что она бросит Йеннифер одну, так и не скажет ей всего того, что носит внутри. Сирень стремилась пробить легкие, обвивалась ветвями вокруг ребер, оттого и бесконечные синяки, боли, цветки успешно цвели, и никто им не мог помешать достичь единственной цели – разрастись по всему телу и убить жертву слишком поздно разделенной любовью. Когда удалось открыть глаза и увидеть никуда не ушедшую Йен, чародейка тяжело вздохнула. Ей бы очень не хотелось, чтобы Йеннифер видела как она стремительно уходит из жизни, как все больше отдается свету в конце туннеля; это разбивало сердце. — Ты ещё можешь найти Геральта и отправиться за Цири, — осипшим голосом произнесла Тиссая, позволяя младшей чародейке притянуть к себе женщину. — Пожалуйста, не стой на месте, иди вперед и не оглядывайся назад, Йеннифер. Она избегала смотреть в глаза, боялась найти там слезы, боль и отчаяние. Чародейка просто уткнулась лбом в плечо Йен, позволяя той успокаивающе наглаживать себя по плечам и приговаривать, что они справятся вместе. “Мне не сбежать, я больше не смогу, милая,” посылала слова Тиссая, потому как говорить было слишком тяжело, слезы давили на нее, грозясь пролиться в самый неподходящий момент. — Замолчи, замолчи, замолчи! — прикрикнула Йенна, сильнее прижимая ослабленное тело к себе. — Я найду любое лекарство, я понесу тебя на руках, если придется, но не смей бросить меня сейчас, слышишь?! Ее тирада приостановилась очередным сухим кашлем, за которым следовал испачканный рукав накидки и порция новых цветов. Кашлять стало настолько привычно, что Тиссая перестала замечать боль, потемнение в глазах и рассудке, больше не обращала внимания на удушье и то, что тяжело дышать, словно воздух через раз поступает в легкие. Ближе к концу этого проклятого дня они заснули вдвоём; сон Йен был чутким, она была готова сражаться и помогать, сон ректора был глубоким и долгожданным, необходимым и опять-таки очень ярким. Йеннифер осторожно обнимала Тиссаю, утыкалась лбом между ее лопаток, чувствовала выступающий позвоночник, слышала тяжелое дыхание, переплетала их ноги между собой и просто наслаждалась этим моментом близости, казавшейся намного интимнее, чем любой секс. Следующим утром было пасмурно, тучи не расходились над Аретузой, грозно наблюдая за обитателями. Мелкий дождь бил по стеклам, ветер теребил кроны деревьев, сдирал с них зеленую листву. Йенна покинула комнату совсем ненадолго, желая разыскать Трисс и о чем-то переговорить, пока Тиссая мирно спит, а затем найти что-нибудь на завтрак для них обеих. Ей хотелось показать, что есть надежда и шанс, что они смогут все преодолеть вместе, потому старалась улыбаться чародеям, подбадривать их. Тиссая же проснулась от подкатившей к горлу тошноты, она знала, что Йеннифер ушла, оттого была спокойна. Молча, без ругательств стерла со рта кровь, поднялась с кровати и направилась к столу. Ей вдруг жизненно необходимо стало написать прощальное письмо, она чувствовала, что отсчет пошел на минуты, и совсем скоро ей станет невыносимо плохо, она не справиться. Белые локоны расплылись по плечам, спадали на глаза и ключицы, лопатки и спину, руки механически доставали пергамент, чернильницу и перо. Женщина опустилась в кресло, оценивающе окинув взглядом рабочее место, находившееся в идеальном порядке, и начала старательно, но быстро расписывать бумагу. Периодический кашель приходилось то подавлять, то принимать и собирать цветки; голова шла кругом, но перо будто само вписывало нужные слова. Когда Тиссая поставила подпись и запечатал пергамент сургучом, она ощутила сильный удар в ребрах, заставляющий согнуться вдвое. Женщина взглянула на интуитивно прижатую ладонь к месту удара и увидела кровь, окрасившую ткань платья в алые оттенки. Такое же пятно появилось с другой стороны через пол минуты, словно от стрелы, что пробила жертву со спины. В течение пары минут цветки сумели пробить десяток точек плоти, на которых ранее стояли синяки. Чародейка откинулась на спинку кресла с трудом, прикрыла глаза и наконец начала медленно расслабляться, глубоко дыша, как бы сложно это ни было; все ярче и ярче становился вид моря и песка, все живее было это место из снов и видений. Она больше не кашляла, не задыхалась, полное умиротворение настало в голове. Кругом было тихо, как под водой, все звуки притуплялись, даже грохот распахнувшейся двери, упавшей и разбившейся посуды, топот чужих ног. Тиссая шла навстречу солнцу, что ждало ее впереди. Йеннифер же ворвалась в комнату, почувствовав что-то плохое, и не ошиблась. Вид истекающей кровью чародейки до крика испугал девушку, она ринулась вперед, падая на колени перед креслом, желая прижать руку и остановить кровь, но пятен было так много, что ей понадобилось бы двадцать пар рук. Сердце колотилось, а слезы лились градом, когда она надломленно закричала имя Тиссаи, она звала ее, ругалась и говорила, просила, умоляла не оставлять. — Открой глаза, черт возьми! Ты не можешь вот так уйти! Тиссая! — слова тонули в истерических всхлипах. — Пожалуйста, ты мне нужна, безумно нужна, я не смогу одна, не справлюсь! Женщина уже ничего не могла слышать, уши заложило, лишь шум воды, ветра и песка. Она отдаленно ощущала, как ее руки сжала Йен, сердцем и душой чувствовала, что ее дорогой девочке сейчас как никогда плохо, но помочь уже ничем не могла. Сиреневые цветы разрушали ее легкие, ломали ее кости и выбивались наружу. Тиссая утратила физическую чувствительность, не говорила, не слушала и не слышала, просто шла вперед, зная, что это самое правильное и долгожданное решение, ее собственный конец. Стыд больше не терзал, чувство вины ушло совсем, хотя губы успели произнести беззвучное прости. А потом все залилось белым светом, ярким и режущим, за ним последовала проявляющаяся картинка пляжа. Чародейка растерянно огляделась по сторонам, не обнаружив ни Аретузы, ни Йеннифер, ни-ко-го; перед ее глазами было бескрайнее море, солнце поднималось ввысь, озаряя этот новый мир своим теплым золотистым светом. Губ Тиссаи коснулась улыбка, ее белое широкое льняное платье тихонько танцевало от ветра, задевая подолом желтый песок. Она посмотрела вниз, в поисках кровавых следов от пробитой кожи, но ничего не было; одежда и тело были чистыми как никогда раньше. Женщина с легкостью ступала вперед, голыми ногами чувствуя тепло и невесомость. Где-то вдалеке прокричали птицы, будто приветствуя ту, что давно здесь заждались. Когда Йеннифер осознала, что чародейка перед ней больше не дышит, она глухо завыла, утыкаясь лицом в колени Тиссаи. Истерика накрывала большой волной, не позволяя вздохнуть без всхлипа, слезы катились градом, не просыхая. Она крепко обнимала ноги, желая вернуть ушедшую душу. В комнату вдруг ворвался яркий солнечный свет, ослепляющий и совсем неожиданный, ведь со вчерашнего дня тучи покрывали голубое небо. Йенна нашла в себе силы открыть глаза и взглянуть вверх, на спокойное и неподвижное лицо ректора, и увидеть лучи; девушка прищурилась, на мгновение она затаила дыхание, увидев, как в открытое со вчерашнего дня окно, влетел жаворонок, спокойно сел на подоконник и глядел вперед, прямо на Йеннифер. Птица вертела головой, что-то чирикала, будто зная, что ее непременно поймёт именно этот человек. Ее перья были влажными от воды и переливались на солнечном свету; Тисса, только и смогла подумать Йен, не сумев свести взгляда с гостя.