Все опыт, опыт! Опыт – это вздор. Значенья духа опыт не покроет. Все, что узнать успели до сих пор, Искать не стоило и знать не стоит. Иоганн Вольфганг Гёте – Фауст
Призрак отстраняет ее сам. Опускается почти в коленоприклоненном движении перед иконой Святой Марии. Чувства смешиваются в богоугодное страдание: больно, желанно, отчаянно, больно, только без мученической веры. В ее темных, сверкающих глазах одна просьба. Конечно, он знает, что она просит. За желание одной этой женщины он убивал других. За один ее взгляд, он убьет снова. Нет, медлить нельзя. Эрик поднимает голову, смотрит еще потрясенно. Нет. Тяжелое, сложное, вымученное «нет». Вглядывается в ее лицо, силясь что-то сказать. Его маленькая, сердобольная девочка. Сколько в тебе жалости. Неужели ее не хватит даже на несчастную каплю любви? О, прекрасный ангел, конечно, ее хватит, но лишь на противоположное чувство. Воинственное и жертвенное. Очередную пытку. Он набирает воздух раз и второй, но слова, его музыка, жизнь трещит в выворачивающем ребра чувстве. Острые обломки царапают внутренности, пронзая сердце и оставляя истекать его кровью. Он накрывает ее тянущиеся руки ладонью, ничего, дорогая, ничего, я перетерплю, и, движимый уже каким-то автоматизмом, слегка отворачивается. Сгорбившись, Эрик медленным, еле держащим его шагом, ступает в сторону. Дышать больно. Касается лица, где только что была ее рука. Касается губ. Кристина сделала предостаточно, чтобы сокрушить его иступленное безумие. Вполне, чтобы поцелуй горел сладость, божественным прощением, несмотря на град из слез. Снова касается лица. Медлит, но медлить нельзя. Кульминация требует остроты. Он опирается на железное изголовье органа. Еще секунда, всего секунда... Смотрит в первый раз. С вопросом. С надеждой. Понимание обрушивается на его плечи той же адской тяжестью, что и ранее. Призрак кивает ее невысказанным мыслям и берет свечу. Он смотрит второй раз. Уверенно. Осмысленно. Заводя на собственным виском заряженный пистолет. Идти к Раулю (это имя он словно выплевывает) не сложно. Он мог бы его повесить, выставить напоказ, сделать из его смерти представление, заслуживающее всех аплодисментов мире, а хрипы... какое звучание. Нет. Она любит его. Его отвратительно красивое, мягкое личико. Всматривается. Какой жестокий взгляд для щенка. Подвешенный на жесткую веревку, тот смотрит с вызовом. Последний. Третий взгляд. Взбешенный. Яростный. Одно движение и мальчишка освобожден. Он хватает его за предплечье и еще раз вглядывается в лицо. Кристина выбрала тебя. Взведенное дуло трещит, выпуская свинец. Как тут теперь невыносимо жарко. Эрик снимает пиджак, настойчиво отворачивая лицо от издевающихся над ним влюбленных. Он сохраняет остатки мужества, расправляя плечи, пока с каждым толчком, сбившегося с ритма, сердца – тело охватывает неконтролируемая дрожь. Будь же, наконец, достоин вечного покоя! Лицо блестит от слез. Достоинство? Надел на свою невинную, маленькую девочку животный образ. Не просто надел, нет, он угрожал, не зная, как донести иначе свою обиду. Слышал свои слова искрой наигранного тона. Давно он пал так низко? – Прочь! Прочь! – кричит, взмахом руки показывая на выход. Сейчас, вот сейчас, под аккомпанемент взревевшей виолончели, под лопающиеся струны скрипки – разверзнется ад. Загнанным животным, он мечется. Мучение, наступая на него, давит так сильно, что мужчина пятится назад и почти падает. Лицо искривляется в страдании. Какое же поганое чувство. Как гнить заживо, как задыхаться под землей, как вонзать в себя нож. В фантомном ощущении пореза, он опирается рукой на колено, опускаясь вниз. БОЛЬНО-БОЛЬНО-БОЛЬНО, голоса в голове кричат попеременно «ТЫ ПОТЕРЯЛ ЕЕ», «ТЫ ПАЛ», «ОНА УШЛА С НИМ – С ТЕМ, КТО НЕ УБИВАЛ», «УРОД», «БЕЗУМЕЦ», «ПРОКЛЯТЬЕ НЕ СНЯТЬ». Взмахи шпаги перед безоружным. Кристина взбежала по лестнице, невидимая, черная цепь, зазвенела и потянула Эрика верной собакой за ней. Ему позволили взойти лишь на первую ступень. Оставили. Бросили. Мужчина падает на колени, на мраморный холод, и дрожит от рыданий. О, он не страдал до этого момента! Кажется, еще один рваный вздох и истерзанная душа, наконец, покинет ненавистное тело. Только призрачная, еле слышимая мелодия подтверждает ему, что он еще жив. Ад не принял его. Мучениям не конец. И вот Эрик, израненное животное, господи, не поздно ли задумываться о благородстве, тащится к шкатулке. Мягкий шелк касается его руки – шелк, прикосновение, ее кожа, она-она-она – нет, всего лишь шкатулка. Но она-она-она прикасалась к нему! ОНА-ОНА-ОНА, вздрагивая от страха, тянулась к нему, ОНА, скользя жалостным взглядом, рассматривала его. ОНА-ОНА, СНОВА ОНА, ВЕЗДЕ ОНА. Лающий звук рассекает комнату. Что-то еще громыхает на фоне, разлетаясь щепками и впиваясь в кожу. Он смеялся и обжигал себя, хватая свечи и ломая их в резких движениях. Вопли слились с проклятьями и рычащими всхлипами, он молит и шлет провидение туда, откуда сам взялся. Кровь жжется изнутри, изливается из лопнувших сосудов, когда взгляд становится алым, и дьявольская натура, как боязливо называла его ОНА, вырывается наружу. За какой такой грех он награжден... нет, не уродством, к черту его, он награжден – милосердием! Как Бог, лишив его всего, вселил в его сердце сумасшедшее снисхождение, тогда как сам он на каждую подачку, на каждый вздох отзывался благодарностью столь великой. Несчастный, «бедный Эрик»! Отпустил, знал, что отпустит, увидел в темных глазах Кристины, каким себя ей показал. Мужчина стоял в середине комнаты, смотря на руки в порезах. Из них сочилась кровь. Такая же красная, как и у всех. Горячая. Человеческая. Его. Душевная боль притупилась. Встала почти на тот же уровень с порезами. Чувства, взрывом разнесшие комнату, рассеялись, еще мелькая алыми вспышками где-то над водой. Тишина стояла такая оглушительная, что проникала под рваный сюртук и кожу, оставляя за собой холод. Безнадежность. Широко распахнутые глаза болят от сухости. Сраженный, он медленно моргает. Еще секунду и чувствует тело: напряженные мышцы, омертвелые нервы и разящая пустота. Где музыка? Он поднимает голову, ошарашено и от того заторможенно оглядывается по сторонам. Учиненное безумие его не волнует. Он ищет звук, но звук пропал. Медленным шагом, Эрик движется слепо и оглушено. Спустя некоторое несчетное время слышит чей-то вскрик и громкий шепот. Не музыка... не то, ненужное, пустое!..., он касается чего-то? Стены? Нет?Резного поручня, но мужские руки тут же обхватывают за торс, а женские –кажется, женские? С проклятыми кольцами, касаются лица платком , брезгливая мадам. . Запах жгучий и едкий врезается в лёгкие, вышибая остатки привычного воздуха, с такой силой, что сделать следующий вздох кажется невозможным. Теперь действительно – ослеп. Веки закрылись. Что это? Яд? За ним пришли доделать то, что Кристина с щенком оказалась не в силах? Ну, наконец, смерть очень кстати! Он поднял бы руку в благодарном пожатии, но, увы, оказался обездвиженным. Мелодия вернулась мягким, печальным трезвучием. Минор тянулся так нежно, что шум извне, окружающий его тело, оставлял реальность безучастной. А мадам, что, собственно, вовсе не мадам, залепетала тем временем громче. – О, дорогой, но как его везти? Он весь..., – дрожа, та протянула руку в движении, обводящем внешний вид потерявшего сознание. – Примечательный? – дополняет джентельмен взволнованно. – Бери под руку и пойдём, твои идеи и без того сведут с ума любого. – Скорее! Сюда! – выкрикивает молодая девушка с испуганным, детским выражением лица. Она щурится от дыма, клубами рассеивающегося по залу, пока огонь, отражаясь в позолоченном интерьере, играет свою главную роль оперетты смерти. Подхватив Эрика, пара, выносящая его из вплотную подошедшего к ним пламени, выскакивает в коридор уже втроем. Забываясь в кашле, джентельмен оступается. Миловидная Леди закидывает его руку к себе на плечо и тянет с силой к выходу, выбивая маленьким плечом дверь. Девушка, оставшаяся в коридоре с повисшем на ней телом, волочит ноги с упрямством мула. В воздухе, остатками нот, летает обугленная бумага, оседая на русых волосах спасительницы. Ее хватают за ладони и вкидывают в дверной проем. Вываливаясь в проход ползет, жадно хватая ртом воздух. Двоих тут же перехватывают заплаканная Леди и Джентельмен, чтобы вместе добраться до экипажа. Подолы платьев в темных пятнах, на лицах – размазанные слезы, в салоне тесно и втроем, но тело с опущенной головой, неизвестного кучеру мужчины, все же затаскивают внутрь. Молодая госпожа сверкает яростными взглядами. – В больницу? – спрашивают двое. – Домой. – отчеканивает она приказом. В объяснение кошмару звучит слово «пожар», как приговор. Уместив всех, кучер гонит лошадей прочь из Парижа. Ему, собственно, никогда не нравились эти тесно обставленные улочки, тем более, грешные развлечения театра. – Вот Господь и карает, – бурчит он сам себе под нос.***
– Máter Déi, óra pro nóbis peccatóribus nunc et in hóra mórtis nóstrae!* – на одном дыхании произносит Михаэль де Шьесс, подскакивая с кресла. Книга, лежавшая в него на коленях летит на пол, пока он, следуя в порыве родительского волнения, выбегает из комнаты следом за своей женой. – Мари, Жерар! – ледяным тоном зовет слуг Натали, вглядываясь вначале в лица своих детей, невесты сына и только после – на неизвестного мужчину. Подоспевшие слуги в бессловном понимании, перенимают Эрика из рук младшего Графа и Кучера Раньи, чтобы уложить того на небольшой диванчик в прихожей. – Maman! Le feu à l'Opе**, – начинает старшая дочь, но мать перебивает строгим голосом вперемешку с шаркающими движениями ладоней, проводящих по ее телу в поисках травм. – Объяснитесь позже, – она проходится по сыну и Катрин, отцепляя ту от его рук, – Милая, тебе совсем дурно? – Мари, сопроводи Катрин. Возьмите травы, держитесь около нее, – наконец выдыхает жена и мать в благоговейной радости: на ее чудесных детях только грязь. – Лерьян, пойдём со мной. А Вы, миледи... ,– осторожно начинает она, вглядываясь в зеленые, наполненные страхом и паникой глаза дочери, – Прошу, идите с отцом. – Petite mère***, я поступила дурно, maman, я не должна была! Ты запретила, но я… но он еле стоял! Сам бы он не пошел! – слова падают со слезами на красные щеки девушки, пока она осторожно опирается на подошедшего отца. Он уводит ее в другую комнату, закрывая дверь. Граф в ошеломлении смотрит на дочь. Мысли пролетают по его лицу, отражаясь удивлением, непониманием, легким уколом страха перед тем, как он скажет: –Дорогая, не стоит плакать, ты поступила верно, – мотает головой, сам не понимая, как все-таки поступила его дочь. В натянутой улыбке, он пытается шутить, – чем отличается мужчина от лишайного кота, что ты принесла пару недель назад? Подумаешь! Не шок! Родители негодуют, но не злятся. Молодая де Шьесс, объятая заботой и любовью, начала приходить в себя, переставая мерить комнату шагами и собирать слова для объяснений. Оглушить человека? О, как пугающе потерянно тот выглядел! Совсем, совсем не на людское лицо должна была пролиться эта жидкость! Де Шьесс не более, чем из душевых порывов собиралась помочь подруге с лечением. Лекарство должно было отдаться в руки врачу, нанятому ей же из пригорода. Как глупо, глупо было так поступать! Еще бы ударила несчастного по голове! Шрамом на ней больше, шрамом меньше, верно, графиня? Какое страшное проишествие! Когда девушке позволили выйти, ее мать, порхавшая возле покалеченного, с покровительством Богини объясняла правила поведения в ее доме. Она разговаривала так со всеми, вне зависимости, может ли субъект внимать. За женской спиной стояли трое мужчин-слуг (включая поднятого с постели широкоплечего конюха). Вверх по лестнице можно было заметить кончики рыжих волос подглядывающей Катрин и носки туфель присевшей рядом с ней Мари и державшей ее за руку в намеренной попытке предотвратить побег. Лерон (или, как называет его maman – Лерьян) стоял с видом безучастным, полным мнимого спокойствия. Он понятия не имел, что делать с этим незнакомцем, в котором он подозревал убийцу, но в виновности быть уверенным не приходилось. Начало адвокатского образования не позволяло ему судить вне зала суда, хотя защищать его все же вынудили. Призрак не открывал глаз, хотя сознание проявилось явно – болью в голове. Отмахиваясь от кружащего вокруг мерного, незнакомого голоса, он хмурит брови, чтобы забыться в небытии. Там боли нет. Там – блаженное ничего. После недолгой работы, его разум выключается снова, он больше не почувствует последующих передвижений – не этой проклятой ночью.***
«Больного», – так решили называть его сейчас, оставили в покоях гостевой спальни, заперев, на всякий случай, дверь на ключ. Возле входа дежурили попеременно мужчины, ждавшие утренних разговоров о произошедшем. «Ну и урода приволокли детишки! Надо же! Беспощадный огонь годами пепелил лицо бедолаги? В конце концов, от чего не отвезти его в больницу? Палатный уход был бы более кстати, чем домашние хлопоты. Хотя, конечно, мастерства Мадам никто не умоляет.» На утро Эрик не проснулся. Что, правда, удивлением для всех не стало. Сидя в нервном возбуждении в главной гостиной, Лерон ходил от стене к стене вдоль камина, иногда останавливаясь к нему спиной. – Твоему отцу, дорогая, отъезжать в Лондон завтрашним ранним утром. Как ты, дорогая, предлагаешь скрывать чужого, незнакомого, изуродованного…больного, в стенах небольшого поместья? Без главного мужчины в доме? – устало объясняла мать, кажется, в сотый раз. Граф заполнял бумаги, сидя за небольшим столом и сводил брови, недовольный скорее своей работой, чем причиной недавней суматохи. – Maman! В больницу? В полицию? Ты видела его лицо, это пропасть ведет к дому умалишенных. За что его бросать в ад, где нет выхода? – А если опасения подтвердятся? Он агрессивен и место ему именно там. – графиня закрывает глаза, махнув рукой в сторону своего мужа, – Михаэль, соизволь, пожалуйста, отвлечься. – В ближайшее время он не встанет, ты разъясняла сама. Отъезд привлечет больше бед, чем «больной». Я мог бы послать карету, но в больнице, а тем более, в гвардии, бумаги, вопросы и суды всем нам покажутся затруднительными. Смею напомнить – скоро свадьба. Поднимем и финансовый вопрос... – разговор, длящийся больше трех часов выводил его из себя. Раньше с этим и без того прекрасно справлялись устные отчеты перед государственными деятелями высших чинов. Эти дети. Máter Déi… – Что ж. Хватит, в таком случае, бесед. Я раздала достаточно указаний по этому вопросу, и если хоть одно правило будет нарушено – обсуждений не появится. Я все узнаю. – властно соглашается графиня, закрывая вопрос. Она поднимается, в лёгком раздражении оглаживая руками складки лазурного платья, и выходит из комнаты. Заботы о сборах мужа и собственных (безусловно, она обязана его сопровождать), так же требуют ее внимания. О, Святая Мария, дай ей сил, дай ее детям разумности свыше сердоболия, хотя, пожалуй… она привила им его сама из лучших побуждений. Храни их Господь!