Эта истина проста, и Эйдан пронес ее с собой через полтора столетия: умирая, перестаешь замечать то, что тебя окружает. Остаётся одна мысль, узкая тропинка, зачастую ведущая к какой-нибудь ерунде – боль, холод, немеющие кончики пальцев, приклад под плечом, врезавшийся в тело до синяков, когда уже нет сил двинуться и оттолкнуть его в сторону.
В этот раз тропинка приводит его к Генри.
Он сосредотачивает на себе всё внимание, единственный, кто вообще подходит к полутрупу, в который превратился Эйдан. Генри разговаривает с ним, иногда прерывается и хмурится, словно и сам думает, что занимается ерундой, но всё же разговаривает. Промывает раны, касается чуткими тёплыми пальцами, словно указывая телу, где оно искалечено и должно исцелиться. И это работает. Скорее благодаря проклятому вампирскому бессмертию, чем суетливым стараниям молоденького хирурга, у которого нет даже обезболивающих. Но благодарить свое бессмертие не имеет смысла, а Генри постоянно оказывается совсем рядом. И мысли Эйдана сосредотачиваются на нем, не мысли даже, сперва только ощущения. Тепло, запах, прикосновение, присутствие, звук шагов, шелест одежды, голос. Неприятный сквозняк, касающийся груди, когда Генри откидывает в сторону одеяло и рассматривает повязку.
Эйдан ловит его запястье, сжимает в кольце пальцев. Человеческие кости такие хрупкие, словно яичная скорлупка, но Эйдан держит бережно, ещё не сформулировав словами, но ощутив на уровне инстинкта – Генри не может быть едой.
Генри не отшатывается, не вырывает руку – глупо. Слишком беззащитный для этого места, он вопросительно улыбается. Под подушечками пальцев Эйдана колотится чужой пульс. Жарко, сладко, стоит только потянуть на себя за руку и прижаться зубами к тонкой венке на шее.
– Это просто чудо какое-то, что ты выжил, – Генри не просто не отнимает у него руку, но укладывает вторую ладонь на влажный лоб, меряя температуру.
– Неужели? – слабо удивляется Эйдан. Ему стоит усилия не показать клыки, не броситься на человека, в минуту решая проблему регенерации: свежая кровь – и излечение займет минуты, а не недели.
– Похоже, у тебя есть какие-то важные планы на эту жизнь, да? – Генри улыбается ему и Эйдан выпускает руку. Но втягивает ноздрями воздух, запоминая. Теперь уже не улавливая в бреду чужое присутствие, а целенаправленно запоминая запах, чтобы суметь выследить человека.
Генри пахнет спиртом, как и все здесь, но иначе. Это чистый, раздражающий запах дезинфекции, сухая кожа ладоней, вымытая до идеальной стерильности. Не тот запах, которым разит от других двух врачей, старающихся запить ужас происходящего.
А потом Генри пахнет книгами. Керосиновой лампой, отсыревшей бумагой, а ещё – стиранной прошлой ночью, но все равно мокрой от пота рубашкой. Днём привезли новых раненных. Но когда всем им уделили должное внимание, Генри пришел читать Эйдану. Странная вечерняя традиция длиной в три дня.
– Ты засыпаешь, – соблазн коснуться живого тела велик, но Эйдан привык бороться с собой, и укладывает ладонь на страницу книги, перекрывая нужные строчки.
– Я все равно не собирался ложиться. Вдруг кому-то станет хуже.
Эйдан мог бы пообещать разбудить, если кто-то из раненых начнет метаться в бреду – от его слуха это точно не укроется. Но помимо жалости к другому, есть ещё эгоистичное желание не отпускать. Слушать ещё и ещё, как тихий, ласковый голос читает вслух надоевшую книгу, мягкий, словно накатывающий на песчаный берег прибой.
Трудноопределимое незнакомое чувство. Не влюбленность, не интерес. Генри – человек, создание совершенно другого вида. Генри едва ли двадцать пять, мальчишка по сравнению с Эйданом, прожившим два столетия. Его нельзя любить, от него сложно услышать что-то новое, к нему нет смысла привязываться.
И он – не еда.
Словно между ними натянулась ниточка, за которую оба равно могут потянуть, подзывая второго к себе.
– Я хочу показать тебя доктору Клири, твои раны так быстро...
– Нет, – произносит Эйдан, накрывая ладонью чуткие пальцы, вырисовывающие на его груди и животе созвездие шрамов.
– Но почему «нет»? – Генри недоумевает, но подчинится. У Эйдана почему-то нет в этом сомнений. В том, что Генри будет слушаться его.
Сухая, горячая ладонь, прижатая его рукой к животу. Можно подтолкнуть ее ниже, заставляя погладить тонкую кожу. Можно подмять Генри под себя, с хрустом рвануть ворот затрепанной рубашки, царапнуть клыками гладко выбритое горло. Совсем немного. До первого стона, не до смерти.
Можно...
Нельзя, на них смотрят.
– Просто «нет». Ладно?
Эйдан натягивает одеяло до самой шеи, скрывая слишком быстро затянувшиеся раны. Генри ничего не отвечает и даже не кивает ему, только мягко хмурится, но Эйдан всё равно не волнуется на его счёт – Генри промолчит.
Генри промолчит даже тогда, когда перепуганный насмерть француз будет указывать на Эйдана пальцем, повторяя «чудовище».
Так случалось на памяти Эйдана, в старые ещё времена: охотник подбирает раненого волчонка, выхаживает его, а потом не может отдать на растерзание другим деревенским, совершенно уверенный, что волк безопасен и ласков с людьми, как собака. В лучшем случае эти истории заканчиваются отравой в миске с едой. В худшем – начинают гореть дома.
Только Эйдан не беспомощный щенок, выросший под человеческой опекой. Даже не матёрый вожак. Все эти собачьи метафоры имеют к нему очень мало отношения. Он чудовище в человеческом обличии, настоящее чудовище, которое не обмануть миской отравленного супа.
Это знает он сам и знает перепуганный француз. Но этого не знает Генри.
Даже не умеющий толком драться Генри, единственный, кому могло прийти в голову защищать вампира.
Защищать чудовище от людей.
– Зачем? – бессмысленно спрашивает Эйдан.
Тени вокруг мельтешат вспугнутыми птицами. Не имеет значения, все они обречены. Все они умрут через несколько минут, как только он попрощается с Генри.
Пальцы скользят в крови – её так много, что она не успевает свернуться или впитаться в земляной пол. Невыносимо. «Невыносимо больно потерять друга» за секунды переплавляется в непреодолимую потребность убить. У людей всё ещё слишком хрупкие кости и на горле так завораживающе колотится тонкая жилка. Ни одно животное не может быть таким изощрённым в убийствах, как человек. А Эйдан всё-таки человек. Или был им когда-то очень давно.
***
Бишоп никогда не говорил, что вампиры пахнут иначе, чем люди. Эйдан замечал это и сам, привычно выискивая знакомый запах среди десятков чужих. Но никогда не думал о том, что один и тот же человек будет пахнуть иначе до и после обращения.
Пока Генри не приходит в себя, неподвижно лёжа в пожухлой траве, Эйдан пытается собрать воедино это новое ощущение. Сухая земля, притоптанный сапогами клевер, заброшенное воронье гнездо с охапкой перьев, смутно пахнущих теплом и трепещущих на ветру. Запах мира, который окружает их, огромный и равнодушный к двум крошечным существам, нарушающим его законы. Запах Генри.
Эйдану хорошо и спокойно. Недавняя паника погребена очень глубоко под ощущением одиночества, успокоения. Люди мертвы. От ран не осталось даже крошечных шрамов, получившее пищу тело моментально восстановилось. Генри лежит рядом и не дышит. Пасторально красивый среди осенней травы и подсохших головок клевера.
Может быть, так это всегда и бывает? Сначала ты ощущаешь невидимую нить, за которую тебя дёргают, играючи, а потом даришь в ответ
бессмертие, которого и сам-то никогда не хотел.
Генри вдыхает, судорожно вздрогнув всем телом.
– Молодец, – хвалит Эйдан. Теперь быть рядом гораздо проще – никакого биения сердца, никакого частящего пульса, так соблазнительно бьющегося под пальцами. – А теперь тебе надо поесть.
Генри изумлённо смотрит на безымянного раненого лежащего здесь же в траве. Затем на Эйдана. И не успевает возразить, придавленный ладонью к земле.
– Он всё равно умирает. Позволишь ему страдать ещё пару часов?
Уловка очевидная, но для одного раза сойдёт. А дальше будет проще. Дальше будет совсем легко, Эйдан прекрасно знает это на собственном опыте.
***
Ощущение беспомощности оказывается неожиданным.
У них с Бишопом всё было иначе. Чистая ненависть, страх, отвращение. Никаких попыток успокоить и обласкать.
Генри проводит у ручья две трети часа, старательно отмываясь. Он не может замёрзнуть, не может простудиться, глотая ледяную воду. Но Эйдан чувствует себя обязанным прекратить эту истерику. Обязанным – и бессильным.
– Ты их всех убил, – глупо было предполагать, что слух у Генри хуже, чем у остальных вампиров.
– Да, – соглашается Эйдан. Обхватывает его за плечи и тянет на себя, подальше от воды. Получает локтем по ребрам и позволяет уронить себя в траву. – Я убил их всех.
Нет смысла оправдываться и уклоняться от разговора.
– Из-за меня. Как это все вообще могло произойти?
Если бы Эйдан когда-то вообще задумывался о том, чтобы создать нового вампира,
если бы он этого хотел... Он воображал бы, как открывает для своего создания новый невероятный мир. Звуки, запахи, шелест листьев, острые как мясницкий нож ощущения, вспарывающие нутро, вызывающие опьяняющий восторг.
Генри выглядит так, словно шелест чертовых листьев – это последнее, что волнует его в жизни.
В посмертии.
***
Каким-то таким должен быть ад – все твои тайные желания исполняются, но в такой извращённой форме, что лучше было бы не желать вообще ничего.
У Генри нет пульса. Он склоняет голову к плечу, подставляя шею для укуса. Прижимается к груди Эйдана, забираясь прохладными ладонями под рубаху. Едва созданная нежить, ещё не определившаяся, чего хочет от своего нового обличия.
Эйдан трётся кончиком носа об его шею, но не делает больше ничего.
– Так нельзя. Такое не поощряется. Если кто-то узнает, то за это могут изгнать из клана...
– Как – так?
Генри доверяет ему и злится на него. Эта смесь чужих эмоций сбивает с толку, не позволяя с уверенностью оттолкнуть.
– Вампиры не пьют кровь друг друга. Это...
«Извращение». Он раздирает клыками собственную нижнюю губу, действительно почти случайно, просто позволив себе быть неосторожным. Генри вздрагивает, ощутив запах крови.
– Мы уже пили кровь... Друг у друга...
Генри возражает ему, прижавшись ещё теснее, кажется, вдавливая Эйдана в землю так, что должен остаться отпечаток.
– Обращение – это совсем другое...
Ему не позволяют договорить. Он и не собирался. Генри целует его, сильнее раздирая ранку клыками, сосредоточенно вылизывает, вздрагивая от удовольствия. Эйдан закрывает глаза в ожидании. Это всегда заканчивается одинаково – быстрая боль и клыки прокусывают кожу на горле.
Свидетелей нет, так что можно позволить Генри заиграться. Если это поможет ему забыть обо всём произошедшем, то почему нет. Убить он всё равно не сумеет.
Прохладные неживые ладони гладят кожу под тканью рубахи, безошибочно вычерчивают рисунок исцелившихся шрамов. Спускаются ниже. Да, в этот раз никто не смотрит.
– Это правда то, чего тебе хочется? – Эйдан удерживает Генри за плечо, когда тот уже готов склониться над его пахом, перехватывает за подбородок. Вопрос нелепый и слишком человеческий. О чём им двоим сожалеть, у них впереди вечность, чтобы ошибаться ещё и ещё.
У Генри нет ответов.
Он скалится, кажется, неожиданно даже для самого себя демонстрируя Эйдану клыки. И оказывается на лопатках, беспомощно распростертый на земле.
– Я сильнее, – мягко напоминает Эйдан. – И есть ещё множество других, более старых, чем я.
Его нотации определенно уходят в пустоту.
Генри сжимает его бока коленями, настойчиво, как будто привычно. В таких вещах сложно ошибиться.
***
– Это был кто-то из госпиталя? – Эйдан, только ради успокоения натянув на них бесполезную негреющую куртку, зарывается носом в спутанные пряди волос. Вдыхает, надеясь ощутить отголосок чужого запаха. Понять, кто был
неуместным третьим в их истории.
– Есть какая-то разница? Теперь.
Генри не отодвигается от него, но раздраженно дёргает плечом.
Разницы нет. Это точно был не тот парень, которого пришлось убить самому Генри – совсем слабый, умирающий. Значит, один из тех, кого убил Эйдан.
Мысль неожиданно успокаивает. Сам он сбежал от Бишопа к тем, кого знал, к тем, с кем привык быть рядом. Генри некуда бежать. Значит, всё будет хорошо, всё будет гораздо лучше – совсем не так, как у Эйдана.
