я буду здесь утром

Утро падает на Крисси из-под красной занавески пронырливым душным лучом лета. Она морщит нос и трётся щекой о грубый лён подушки в тщетной попытке спрятаться от солнца и спать дальше, но сон уже ускользнул без шансов на возвращение — дело мгновения. Кончик носа печёт, а щёки щиплет теплом, будто пальцами надоедливого ребёнка. Крисси вздыхает и переворачивается на спину; свет накрывает комнату прозрачным шёлковым золотом, в воздухе лениво танцуют сверкающие пылинки. Красиво, хотя сон всё равно был лучше. Во рту жуткая сухость и запашок — вчера они с Эдди выкурили после секса по косяку и Крисси забыла зажевать горький вкус конфетой, вдобавок, не оставили воды на утро. Она с кряхтением приподнимается на локтях и прищуро озирается, — может, Эдди где-то оставил с вечера баночку газировки? Но ни на полу, ни на комодах ни намёка на питьё. Мысли о воде побуждают тяжесть внизу живота, — захотелось в туалет. Крисси недовольно стонет и трёт лицо. Всё-таки просыпаться она ненавидела. — Сдавайся… виверна… Крисси вздрагивает и поворачивает голову влево: Эдди лежит на животе, запутавшись по пояс в пледе, отвернувшись от неё и с раскинутыми в позе звезды конечностями. Его спина плавно поднимается и опадает под размеренным дыханием. На бледной коже блестит полоска света. — Эдди, ты давно встал? — М-м… Она хихикает и подтягивается к нему, кладя ладонь промеж лопаток. Проводит подушечкой пальца вдоль линии спины, по буграм позвонков, созвездию веснушек на плече и красноватым царапинкам на коже; на последних Крисси застенчиво прикусывает улыбающуюся губу, погружаясь в воспоминания о прошедшей ночи. — Э-эй, детка, — нежно выдыхает в его кручавый затылок. — Доброе… — Забери его… душу… дальнобойной атакой… — М? Крисси осторожно убирает с его шеи спутанные волосы. Лицо Эдди порозовевшее, мятое и надутое; пухлые губы приоткрыты, длинные ресницы трепещут, а между бровей пролегла глубокая складка. Он спит. — На двенадцать… Двухголовая собака… Не сюда… Крисси изумлённо хихикает, — это что-то новенькое. Оказывается, Эдди умеет говорить во сне. — Родной? — осторожно зовëт Крисси. Лучше перепроверить — он частенько подшучивал над ней подобным образом: сперва усыпляя бдительность, а потом резко набрасываясь с объятиями и поцелуями — но в ответ доносится всё та же монотонная сиплая белиберда: — Обойди ров и закинь леску. Мы спровоцируем его… куском… куска. Крисси ещё раз хихикает и порывисто чмокает его в плечо. Она осталась у Эдди на ночь впервые, и это был один из самых спокойных снов в её жизни — в тепле и силе его объятий, под убаюкивающий свист дыхания и его сердцебиение, отстукивающее ровным боем напротив её спины. Крисси жалась к нему, словно мечтая впитать его тепло в своё тело, обогреться на годы вперёд; она делает это и утром, ластясь к нему поближе и вычерчивая узоры на горячей коже. Она бы хотела всегда засыпать и просыпаться рядом с ним. Чтобы каждое утро было сюрпризом; чтобы каждое утро открывало ей новые удивительные грани его существа. Некоторое время она лежит под его боком, гладя спину, жадно урывая мгновения рядом, — после аккуратно выпутывается из простыней и садится на край постели, потягиваясь и разминая суставы. Спать на дешёвом матрасе — ни в какое сравнение со сном на её королевской кровати в доме родителей, но только здесь Крисси чувствовала себя самым счастливым человеком на Земле. — Защищай крепость, виверна… уже использовала гидроматику… на твоей заднице… пропусти её, пусть пробежит, идиот! Крисси оглядывается на него и поджимает губы, с трудом сдерживая хохот. Что такое гидроматика и кто такая виверна она понятия не имела, но восхитилась тем, как даже во сне подвижный ум Эдди лихо генерирует фантастические сюжеты. — Эдди? — тихо зовёт Крисси, когда целых две минуты с его стороны не слышится ничего кроме сопения. В ней просыпается игривое любопытство — что ещё он может рассказать в таком состоянии? Спустя ещё минуту Эдди резко, зычно всхрапывает и разгневанно выпаливает: — Ты не сможешь пробежать через стену! Нужно пробежать в неё и… закрыть захвралиновую луну… Крисси закрывает рот ладонью, тихо покатываясь со смеху. Под его ворчливый бред и собственное приглушенное рукой хихиканье она пускается на поиски одежды: находит под углом матраса футболку с принтом Dio и надевает её; тело вновь обнимают его запахи и тепло, даря то же чувство спокойствия и защищённости, что она переживала в его руках всю ночь. Крисси бросает последний любящий взгляд на распростёртое на постели тело и, улыбнувшись очередному бормотанию, выходит из комнаты, аккуратно прикрывая за собой дверь. Её одежды в комнате не обнаружилось, но это потому, она вспоминает, что Эдди раздел её ещё в прихожей, порывисто вжимая в стену у входной двери. «Я возьму тебя прямо здесь, Крис, к чёрту постель, я жуть как хочу тебя». Воспоминания отзываются ползучей волной жара от лба до груди. Крисси уходит в ванную и, умывшись и выпив воды, критично осматривает разрумянившееся лицо в отражении зеркала: волосы в диком беспорядке, под глазами отёки, губы искусаны, с запёкшейся на нижней кровью. Крисси слизывает корочку и морщится — саднит. Надо было послушаться Эдди, когда он просил — умолял даже, — не кусать губу в попытках сдержать крики удовольствия, но было уже одиннадцать часов вечера и она не хотела перебудить весь Форест Хилз своими воплями, а ещё переживала, что звучит как дикое животное. Она по-прежнему сильно стесняется быть громкой во время секса, в то время как Эдди убеждает, что ему этого хочется (и нравится) больше всего. Когда она забывает обо всём — внешности, обществе, мире — и отдаётся моменту, максимально открытая не только перед ним, но и перед самой собой. Впрочем, к тому моменту, когда они всё-таки добрались до постели, её действительно не волновало ничто на свете кроме нависшего над ней Эдди, ритмично вбивавшего её в матрас. Но последствия всё равно жутковатые. Непривычно находиться в чужом доме такой потрёпанной, без макияжа — обычно Крисси хотя бы немного, но маскируется румянами или тушью, переживая о том, как выглядят её бледные веки, когда на них отсутствуют тени, или насколько бескровными кажутся её губы без помады. Из дома родителей она никогда не выходила без хотя бы капли макияжа, следуя заветам матери: что бы ни случилось, выгляди безупречно. Дом, мать… Точно, нужно вернуться к двенадцати, иначе Лора, и без того неприязненно настроенная к их с Эдди отношениям, вытрахает ей все мозги, а с таким затасканным видом нотации становятся буквально неизбежными. Крисси уже слышит её до тошноты звонкий, истекающий высокомерием голос: «Посмотри на себя! Без макияжа, не причесана, пахнешь, как мусорная свалка! В кого ты превратилась с ним, Кристина?!» В животе по выработанной с детства реакции всё мгновенно скручивается и ёжится до состояния колючего клубка, будто в её желудке пророс репей и никак не отцеплялся, мешая дышать, есть и в принципе как-либо функционировать. Крисси считает до десяти, пока спазм не стихает, а конечности не начинают отмирать. Смотрит в запыленное зеркало на свои голые веки, голые без пудры щёки и бесцветные ниточки бровей. Это не некрасиво, не плохо, это просто никак, повторяет себе, — и это «никак», возможно, самое правильное чувство, на которое она сейчас способна. В машине Эдди осталась её сумочка с косметичкой, но будить его не хотелось. Всё в порядке, повторяет, словно её голова — патифон с заезженной пластинкой, всё нормально, это утро, это просто кожа, это просто твоё лицо. Крисси торопливо проводит мокрой ладонью по волосам, унимая влагой непослушные локоны. Умывается ещё раз самой холодной струёй воды, несмело улыбается саднящими губами — отражение кажется надломленной гримасой, карикатурой кривого зеркала. Просто твоё лицо. Потом выходит из ванной. Нужно предупредить брата или папу, что она может задержаться в гостях — Эдди ещё не проснулся… И замирает около двери — из передней части трейлера доносится гудящая болтовня. Крисси медленно и настороженно вышагивает из узкого коридорчика к залитой утренним светом прихожей. Первое, что видит — крохотный телевизор у восточной стены, который и является источником разговоров: на экране разворачивается очень напряжённый баскетбольный матч. Затем взгляд цепляется за раскрытую посреди комнаты раскладушку и соскальзывает к западной стене — там, под коллекцией кружек, усеявшей полки и крючки, расположился на потёртом диване Уэйн Мансон, потягивая напиток и читая утреннюю газету. — Не крадись, девочка, я давно тебя услышал, — резко говорит Уэйн, не отрываясь от чтения. Крисси выплывает из-за угла, смущённо комкая край длинной футболки. — Доброе утро, мистер Мансон. — Просто Уэйн, мы же договорились, — в уголках его запавших глаз возникают дружелюбные морщинки, такие же, как у Эдди. — Доброе. Ты, случаем, не это ищешь? — он указывает кружкой на стопку одежды на краю журнального столика. Крисси краснеет до кончиков ушей. Одергивая футболку так отчаянно, будто намереваясь растянуть её до щиколоток, она быстро подходит к столу и забирает, да, собственные вещи. Причём идеально сложенные. Боже, если раньше она думала, что её крики во время секса это вершина стыда, то сейчас хотелось просто провалиться под землю от неловкости. Дядя её парня собрал в безупречную (на зависть даже Лоре, какую выверенную!) стопочку её раскиданные в порыве страсти шмотки — ничего более постыдного с Крисси ещё не случалось. Она тихо радуется про себя, что среди джинсовой юбки и пуловера хотя бы не обнаружилось её нижнего белья. — Простите, Уэйн. И… спасибо вам. Мне… мне так неловко… — Всё в порядке, Крисси, — он наконец поднимает на неё глаза — брови с проседью вскинуты над впавшим от усталости, но полным добродушия взглядом, его голос суровый, но не подавляющий. Это немного сбивает её тревогу, хотя щёки по-прежнему сияют алым, словно знамёна. — Эдди уже встал? — Нет, — качает головой Крисси и, вспомнив его болтовню во сне, не удерживается от усмешки. Уэйн тоже хмыкает: — Ну, боюсь, это надолго — до мальчишки не докричаться в такое время, будет дрыхнуть даже если весь парк взлетит на воздух. Если боишься опоздать домой, лучше растолкать его сейчас. «Боишься опоздать домой». Крисси напрягается, несколько ошеломленная его проницательностью. Конечно, они и раньше встречались: Крисси приходила к Эдди пару раз перед тем, как его дядя уходил на ночную смену, и они бегло познакомились, — но узнать Уэйна она не успела: все их разговоры сводились к кратким приветствиям и обменом пожеланиями хорошо провести время. Эдди, казалось, делал всё возможное, чтобы не мешать и без того постоянно утомлённому родственнику, а Крисси относилась к этому с присущим ей молчаливым пониманием. Мог ли он обсуждать её и её ситуацию с родителями с Уэйном? Какие выводы тот сделал? Меньше всего Крисси хотелось, чтобы о ней думали, как о жертве; это унизительно, а ещё чревато последствиями, если Лора узнает, что она треплет языком по городу и клевещет на свою семью. Но лицо мистера Мансона не выражает стыдящего сожаления, оно спокойное и немного сонное. Он не разглядывает её с кислым выражением, какое бывает у людей в присутствии нежеланных гостей; не хмурится на стопку одежды, не смеётся над красными щеками, — просто ждёт. Пальцы у него в никотиновых пятнах и мозолях, но газету держат уверенно, без дрожи. Из кружки с ярко-красной надписью «Оклахома» тянет мягким ароматом трав. — Не боюсь, — отвечает Крисси, обретя неожиданную твёрдость в голосе. — Пусть он выспится. Он… поздно лёг спать. Уши вновь будто в огонь швырнули. Мистер Мансон невозмутимо качает головой; либо не понял намёка в её ответе, либо проигнорировал. Крисси устраивают оба варианта. — Я могу воспользоваться душем? — скромно спрашивает она; Эдди неоднократно говорил ей, что в их трейлере она может чувствовать себя, как дома (и бог свидетель, она чувствовала), но Уэйн здесь главный, и невежливо расхаживать по его комнатам без спросу. Плюс, на ней до сих пор только футболка и хлопковое бельё, а расхаживать по чужому дому в неглиже невежливо на всех уровнях. На лице Уэйна проступает первая яркая эмоция — удивление. Смотреть на это интересно: его мимика живая, морщины разбегаются лучиками по серому граниту лица, наполняя его тускловатой под гнётом лет, но необъяснимо притягательной энергией. Наверное, это и есть то, что Эдди как-то в шутку обозвал «магией Мансонов». — Конечно, Крисси. Знаешь, где ванная? — Да. Спасибо! — Не за что. В следующий раз не спрашивай, а сразу ступай. Никаких проблем. Она кивает и убегает, чувствуя себя полной идиоткой. С родителями Джейсона всё было и сложнее, и одновременно проще. Она вела себя как идеальная девушка: здоровалась только после того, как миссис и мистер Карвер поздороваются с ней, приходила на семейные ужины волосок к волоску, знала, где промолчать, где сказать комплимент, а где покорно и вежливо улыбаться, как фарфоровая куколка за витриной антикварной лавки — хороший аксессуар, который Джейсон с гордостью выставлял на радость своей семье. С Уэйном всё вышеперечисленное казалось издёвкой, что, поведи она себя в его присутствии подобным образом, он сочтёт её фальшивой кривлякой. Пустой, как те куклы, со звенящим полым фарфором вместо мозгов. Эдди как-то признался ей, что с детства не лгал дяде — это просто бесполезно; Уэйн большую часть времени молчит, но он жутко бдителен, и за его молчанием скрывается огромное количество знаний. Он никогда не скажет в открытую что раскусил твоё враньё, а потом в самый неожиданный момент подцепит, как крючком, какой-нибудь небрежно кинутой фразой, не подразумевающей под собой на первый взгляд ничего кроме бытового вопроса, дав тем самым знать, что он в курсе всего. И что он сделал определённые выводы. После этого, признавался Эдди, становится за себя чертовски стыдно, хуже даже, чем если бы Уэйн кричал и обвинял его. Он редко рассказывал о дяде, но если речь всё же заходила о нём, то была преисполнена огромной любовью и уважением. Крисси это трогало до зависти — она о родителях говорила скорее как о вынужденном надсмотрщике, чем как о семье. «Он как бы оставляет меня, когда запал уже прошёл и моя голова ничем не забита, чтобы я ещё раз, по-взрослому, сам, обдумал свои действия, потому что он реально верит в наличие у меня мозгов и ответственности. Я вернулся домой с первой поставкой Рика, и всё, что Уэйн мне сказал, когда нашёл её в моей комнате: «надеюсь, ты знаешь, во что ввязываешься». И я, чёрт возьми, должен был узнать». Очевидно, Уэйн знает о её строгом воспитании. Не всё, но достаточно, чтобы выразиться так, как выразился. Крисси гадает, какой вывод сделал о ней Уэйн — и обо всех Каннингемах, живущих полярно иными понятиями, нежели простые работяги с Форест Хилз. Считает ли он её изнеженной дурочкой? Или заносчивым снобом, который приходит в их трейлер как в экстравагантный музей, чтобы лишний раз убедиться в собственной исключительности и использовать его племянника, как способ развлечься среди однообразия своей богатой, идеальной жизни? Крисси выходит из ванной внешне посвежевшей, но на деле взвинченной. Она заглядывает в комнату Эдди, чтобы оставить футболку, — и правда, спит как убитый, даже позы не сменил. Его всегда подвижное тело выглядит непривычно уязвимым когда он спит, и Крисси находит это зрелище очаровательным. Это её таинство, личный маленький момент; вряд ли кто-нибудь ещё помимо Уэйна видел Эдди в таком беззащитном состоянии. Это откровение, ещё одна грань, что останется секретом глубоко в её сердце. Она прикрывает дверь аккурат в момент, когда из его сморщенного рта раздаётся протяжное «хватай эту суку-голема», и коротко хихикает, успокоенная звуком его голоса. Уэйн сидит на том же месте, без изменений — газета, кружка, баскетбольный матч. Только на журнальном столике появилась новая деталь — тарелка жареных тостов. Запах масла полнит комнату, задерживается вязким сладковатым привкусом на языке, отчего ей сводит живот. — Мистер Ма… Уэйн, — поправляется Крисси. — Не возражаете, если я позвоню от вас домой? — Валяй, — Уэйн не смотрит на неё — сосредоточен на матче. Не чувствует его взгляда она ни тогда, когда отчитывается отцу по телефону («нет, мы не пили»; «нет, мы не курили»; «нет, я не хочу, чтобы мама забирала меня»), ни когда кладёт трубку, выпуская длинный напряжённый выдох. Уэйн остаётся неизменен, как гора в шторм, и когда она приближается к дивану, суетливо почёсывая ребро ладони, и спрашивает, не против ли он её компании, пока Эдди отсыпается. — Я посижу тихо, правда, но если я… могу помешать, то ничего страшного, пешком до моего дома не так уж далеко, и… Только после этого камень даёт трещину: Уэйн поворачивается к ней, делает слишком по её мнению долгий глоток чая и смотрит со странным прищуром свинцово-серыми глазами, тяжёлыми, пронзёнными старческой чуткостью. Его глаза как глубокие борозды на земле, рубцы и шрамы тяжёлой жизни. Крисси замолкает и заламывает болезненно-худые руки, чувствуя себя рядом с ним маленькой и очень глупой. Должно быть, Уэйна достали её вопросы — конечно достали, он же только что вернулся с работы и больше всего ему хочется отдохнуть, а не возиться с приставучей подружкой его племянника. Крисси нервно кусает щеку, уже думая сбежать в комнату Эдди и тихонечко отсидеться подле него до его пробуждения, поглаживая его по волосам или читая его фэнтези-книги. Сдерживаться, молчать, не портить впечатление о себе, быть послушной идеальной девушкой… Она это умеет. Её на это натаскивали. Дрессировали. — Кофе и чай, — резко вклинивается хрип Уэйна в её мысли, отчего Крисси испуганно вздрагивает, — вон там, — он указывает на столешницу, заваленную посудой и упаковками продуктов. — Кружки, — рука ведёт чуть левее, — на подставке у раковины. Только не бери ту, с мордой рыжего кота, Эдди её никогда не моет. — О… — она растерянно моргает и обводит взглядом указанные места. — Это не… Не стоит, Уэйн, правда… — Утро без кофе — день впустую. Не слыхала о таком выражении? Он говорит низко и тихо, с ярко выраженным южным акцентом, немного подскакивает на гласных, но есть в этом какая-то особенно чарующая человечность. В её доме говорят ровно, начитано и мало, будто их языки держат в тисках. И редко улыбаются. И когда наружу показывается, собирается из трещин на якобы несокрушимом камне, улыбка — неловкая, суховатая, но до слёз приветливая, Крисси сдаётся. Эдди улыбается точно так же, когда они наедине, болтают о чём-то несущественном и прячутся друг в друге от остального мира. Когда она плачет, потому что ей стыдно за съеденный гамбургер. Когда она обнимает его, а он её — голые, абсолютно уязвимые один перед другой как ни перед кем прежде, — плывя в единственной невесомости, которая не требует отплаты в виде ушитых юбок и высокомерного тона заместо похвалы, — любви. Потому она не может не улыбнуться Уэйну в ответ, вновь тихо благодарит его и уходит на кухню. Это и кухней-то не назвать — шкафы да холодильник, залепленный снизу доверху магнитами. Но там стоит кофемашина, плита, всё необходимое для готовки, и нет ничего, что указывало бы на недоедание жильцов или на отсутствие приятных мелочей типа леденцов к чаю: есть и конфеты, и печенье, и две коробки хлопьев, и фрукты, и сухофрукты, всё, что пожелаешь… Всё тронутое, в свободном доступе, хватай и не получишь ни упрёка, ни шлепка по руке. Большое количество дешёвой, но разнообразной еды. Которую можно есть, когда и сколько угодно. Крисси облизывает губы, гипнотизируя лежащий на блюде виноград. 65 калорий в ста граммах. Одна гроздь эквивалентна 4 чайным ложкам чистого сахара. Одна ягодка равна дополнительному колебанию стрелки на весах. Все эти мысли пролетают в её голове как разбуженные криком птицы, кружат тучей над головой, охочие до червячков, тараканов и прочих обитателей её разума. В животе урчит. Скручивается. А запах тостов кружит голову, приятный и страшный до ошеломления. И карканье птиц в её голове очень напоминает голос Лоры: «Кристина, посмотри на себя!». «Во что ты превратилась!» «Как ты можешь быть счастливой, будучи в таком виде?!» — Угощайся, — кивает на тарелку тостов Уэйн, стоит ей вернуться с кружкой дымящегося кофе. Без сахара. Без вопросов. Улыбка на небритом лице пересекает усталость. Уэйн не старается быть вежлив — дома Уэйн снимает маску сурового парня что собственную рабочую робу, чтобы показать, что под ней всегда ждёт искреннее тепло, понимание и протянутая на помощь ладонь. Он таков сам по себе; и таким же является Эдди. И морщинки в уголках глаз у них одинаковые — как лучики. Тёплое приветствие сегодняшнего летнего утра. Крисси опускает голову: покрытый золотистой поджаркой ломтик хлеба. Жареный тост. Целых 80 калорий. Всего 80 калорий. Крисси неуверенно берет хлеб — она хорошая девочка, а в гостях отказывать невежливо — и откусывает с сочным хрустом большой кусок, запивая его кофе. — Это очень здорово, Уэйн, — хвалит она завтрак, потому что это правда — каким бы нехитрым он ни был, он кажется одним из самых вкусных в её жизни. Крисси вспоминает, как сдержанно завтракают в её доме: так, словно их снимают для каталога о здоровом питании. Или, скорее, об отсутствии питания. Лицо Уэйна теплеет ещё на пару градусов, а Крисси приходит в голову мысль, что между ними сейчас появилась какая-то общая тайна, о которой Уэйн, однако, ни за что не станет напоминать. — Да, не шведский стол, но для одного утра неплохо. Сразу легче становится. — Да. Легче, — и Крисси правда чувствует, что еда во рту и в желудке меньше похожа на груду камней, тянущих на дно океана. Еда у Мансонов… просто еда. Жирное масло всего лишь добавка к вкусу. Хлеб тает на языке, не успевая толком дать себя посмаковать — и выдумать на свой счёт какие-нибудь числовые глупости. Любое принятое тобой решение — просто решение. Просто тело. Просто лицо. Это непривычное осознание. Это осознается с вышибающей дух естественностью, словно откровение ребёнка, решившего прежде неподдающееся уму уравнение и выяснившего, что ответ-то он знал всегда — только не мог вытащить его сам, из-под толщины неуверенности. Без чужой доброй помощи. Крисси сидит с Уэйном на диване, жуя третий по счёту тост. Пауза между ними комфортная, как если бы они встретились сто лет спустя и бессловесно знали, какими новостями поделиться друг с другом. Уэйн смотрит записанный заранее матч и пьёт чай, а Крисси потягивает кофе и отщипывает от тоста маленькие кусочки. Ест потихоньку, не торопится. Уэйн на неё не смотрит и не заговаривает. Спазм в желудке всё ещё беспокоит её, но с каждым укусом перерастает скорее в подобный фоновому шороху телевизора, чем в назойливое карканье над ухом. Она озирается по сторонам и замечает у входа тяжёлую пыльную обувь. Язычок молнии на левом ботинке явно переделан несколько раз и не досчитывает зубцов. На разобранной раскладушке скомканы, будто из последних сил накинутые, простыня и маленькая подушка. Всё такое хилое, косое. Не выстраданное, но уставшее. — Уэйн, как у вас дела? — спрашивает Крисси, при этом не чувствуя, что рушит хорошую тишину. Её слова и зажатый в жирных пальцах тост кажутся логическим продолжением их взаимопонимающей паузы. Мистер Мансон бросает на неё слегка обескураженный взгляд — похоже, у него нечасто это спрашивают. Помедлив, он отвечает: — Эм, ну… Смотрю баскетбол. Завтракаю. Работаю. Живу потихоньку, — экран телевизора взрывается недовольным криком комментатора, и Уэйн всплескивает свободной рукой под стать. — Эх, ну кто ж так ведёт! Что не так с этим парнем? — Он не использовал дриблинг, — подхватывает вдруг Крисси, глядя на телевизор. — И слишком много внимания уделял своей скорости, когда стоило сосредоточиться на тактике противника. — Разбираешься в баскетболе? — одобрительно хмыкает Уэйн. Крисси слегка краснеет и кивает. — Я была в команде поддержки «Тигров», соответственно, часто бывала на матчах… — она не хочет сейчас вспоминать о Джейсоне и его душных речах и быстро переводит тему: — А вы фанат? Уэйн издаёт тихий сиплый звук, лишь отдалённо напоминающий смешок. Тем не менее, он не кажется фальшивым — Уэйн, вероятно, просто физически не мог позволить себе громкий смех. — Веришь или нет, но в старшей школе я и сам играл в баскетбол, — неожиданно признаётся Уэйн. Лицо Крисси вытягивается. — Неужели? — Да, был комбогардом у школьной команды, — кивает Уэйн; лучики морщинок у его глаз и губ множатся, держатся крепко и гордо, пока он говорит. — Довольно успешной, кстати — двенадцать побед в товарищеских, пять в региональных. Потратил на это дело четыре года школы и почти весь выпускной год, пока из последнего меня не турнули. Я мог просчитать идеальный градус броска за минуту до окончания периода, но ни черта не смыслил в прикладной математике, понимаешь? Незадачка получилась. Крисси заливается восторженным звонким смехом. — Так и знал, что не поверишь, — беззлобно усмехается в ответ Уэйн. — Конечно, эта машина, — он указывает на свои тощие длинные ноги в запыленных рабочих джинсах, — уже далеко не та, какой была в восемнадцать лет… — Нет, простите, вы отлично выглядите!.. Я просто… — она хохочет под его весёлым взглядом в ладонь. Кое-как успокоившись, Крисси на выдохе продолжает: — Эдди терпеть не может баскетбол. Я подумала, что это очень забавное совпадение. Уэйн понимающе хмыкает, и его улыбка наполняется новым теплом — солнечной отеческой любовью. — Эдди терпеть не может всё, что не имеет струн. Мальчик не очень-то объективен в этом вопросе. — Вам когда-нибудь удавалось уговорить его на пару бросков? — любопытствует Крисси. В её желудке ни следа не осталось от спазма; было лишь ощущение приятной наполненности и легкое возбуждение, вызванное кофе и беседой. Он качает головой: — Чертовски невозможно. Эдди скорее согласится съесть свою гитару, чем даст уговорить себя заняться спортом, — Уэйн смотрит на нее с мягким лукавством в глазах. — Но, думаю, у тебя получится. — У меня? Почему? Уэйн многозначительно молчит, пряча усмешку за глотком чая. Крисси опускает голову. Уголки её губ болят от того, как тяжело сдержать эту глупую, широкую улыбку. Какое-то время они смотрят баскетбол, обмениваясь комментариями и рутинной, но душевной болтовнёй о погоде, Хоукинсе и местами — об Эдди. Уэйн не жалуется на него и не рассказывает какие-то смущающие подробности его детства (хотя Крисси было бы жутко любопытно о них узнать), — он подмечает маленькие детали его жизни, вроде кружки-Гарфилда, из которой Эдди пьёт и «отказывается мыть её чаще двух раз в месяц», или акустической гитары, разрисованной строительной краской, когда ему было тринадцать и которую Уэйн спас из огня, или напутствует Крисси пристегнуться в фургоне, когда Эдди проснётся и отвезёт её домой, потому что «мальчишка водит так, будто пытается взлететь на этом фургоне, благослови его бог». Он также ничего не спрашивает у Крисси о её семье, школе или о том, что она собирается делать потом, когда лето закончится и начнётся взрослая жизнь: колледж, карьера, новые знакомства. Все те вещи, о которых её постоянно расспрашивали окружающие, ожидая, что она раскроет им какую-то великую тайну и оправдает ожидания от королевы нести корону до конца. Уэйн отвечает на вопросы без советов и нотаций — и верит, что она, как самостоятельная личность, полностью способна самостоятельно сделать выводы о том, что слышит. Видит. И делает. Он спрашивает только одну вещь — аккуратно, между делом. Самую важную для него. — У вас, кхм, всё хорошо? — Простите? — С Эдди. Он хорошо себя ведёт с тобой? Крисси застенчиво отводит взгляд. — Да, Уэйн. Всё просто прекрасно. Эдди… Я счастлива с ним. Правда. Очень счастлива. Я… — её щёки краснеют. — Я люблю его. Мужчина кивает. Большего знать не надо. В сером сумраке его взгляда Крисси видит успокоение, доверие. Даже острые старческие плечи словно расслабились чуть больше. — Это хорошо. Молодая любовь полезна. Как минимум, благодаря ей — тебе, если конкретнее — мальчишка в разы реже прогуливал школу. — Уэйн, — со смехом протягивает Крисси. Он сухо улыбается. — Я, хм, — Уэйн неловко кашляет в кулак, — рад за вас, детей. Эдди выглядит счастливым с тобой. Он стремится… быть хорошим человеком. Ваши, хм, отношения его мотивируют. — Он уже хороший человек, — тихо, но с чувством поправляет Крисси. — Знаю, — кивает Уэйн, его лицо чуть мрачнеет, — но… многие люди не хотят этого замечать. Они предпочитают судить о нём по его внешнему виду. Иногда это приводит… к взаимно обманутым ожиданиям, — его глаза перемещаются на Крисси, и впервые за их разговор она видит в них холодную, едва ли не тоскливую сосредоточенность. — Меньше всего я хочу, чтобы ему опять разбили сердце. Понимаешь? Конечно, она понимает. Она слышала, что люди говорят об Эдди, основываясь на его внешности и вызывающем, зачастую абсолютно безобидном поведении, созданном в качестве своеобразного щита от общества. Крисси помнит слишком хорошо, как на неё смотрели школьные подружки из команды поддержки, когда она объявила, что встречается с Эдди; как ругалась и истерила её мать, угрожая выгнать её из дома или отправить в трейлерный парк копов. Будто Эдди — это эпидемия чумы, война и смерть в одном флаконе. Она сама когда-то так считала, пока не поняла, что его хаотичность — попытка спрятать комплексы за бравадой, стать смелее в собственной шкуре и любить себя таким, какой есть; пока не зауважала его искреннюю страсть к странным настольным играм, о которых он думает даже во сне, его глубокое погружение в эту шумную жуткую музыку, талант виртуоза и то, как он преподносит каждую часть себя миру, словно большой средний палец в ответ на очередной косой взгляд. Крисси хочет быть на него похожей. Она надеется, что на жирных тостах и лице без макияжа в трейлере Мансонов её попытки не закончатся. И она не может не быть благодарной Эдди за то, что он раскрыл в ней смелость если не полюбить, то хотя бы попросту смириться с собой и своими плюсами, минусами и глупостями. Понять, что ум остаётся умом, даже если совершаешь ошибки. Что тело — это просто тело, со всеми его прыщами, потом, болью и удовольствием. И потому, конечно, она его любит. Ещё любит то, как он может часами заливаться рассказами о своих хобби, как неряшливо ест хлопья и болтает с полным ртом, отчего еда сыплется с уголков его губ на одежду, а ему всё равно — он продолжит трындеть, пока в конце концов не подавится и не начнёт кашлять, попеременно срываясь на смех. Любит его сухие запутанные волосы, его неаккуратные татуировки, любит обнимать его, искать его взгляд в толпе. Как он подпрыгивает при ходьбе и неустанно облизывает губы когда нервничает, как отчаянно занимается с ней любовью, будто это последний день его жизни. Как всё делает для того, чтобы развеселить её. Как от всей души хочет жить, а не выживать, — вместе с ней. Эдди пообещал ей бросить торговлю и вообще любой криминал. Собирался оставить Hellfire на Дастина и других младших пацанов. Распрощаться с ребятами из группы, которые выбрали колледжи и карьеру, и не обижаться на них за их выбор. Он хочет продать немного старой музыкальной техники, чтобы хватило денег на первое время в Калифорнии; чтобы хватило на жильё, своё или совместное (на случай, если она захочет переехать к нему из общежития). Он бросит всё и создаст ещё больше, лишь бы быть с ней. — Я понимаю, сэр. — Хорошо, — кивает Уэйн. Она надеется, что он нашёл в её лице все ответы. И, судя по тому, как он расслабленно откидывается на диван, надежды её не подвели. — Уэйн, я давно хотела спросить — эти кружки, — через десять минут робко указывает на ряды посуды над диваном Крисси, — это что-то вроде коллекции или?.. Мистер Мансон смотрит наверх. Его лицо обретает смурное задумчивое выражение, отдалённо напоминающее то, какое было при их последнем диалоге. — Эдди тебе не рассказывал? — Он только говорил, что их собирали вы. — Ну, это правда. Я их собрал — точнее, забрал, — Уэйн делает паузу, отпивая чай, — из старого дома моего брата, Ала. Одно время мы вместе работали на грузоперевозках, и из каждой поездки он утаскивал по кружке. Говорил, так он «хапает» по чуть-чуть от всей Америки. Лицо Уэйна становится совершенно непроницаемым. Он концентрируется на накалённом до предела финале матча; Крисси поворачивает свою кружку в руке и смотрит на рисунки забавных круглых кактусов. «Добро пожаловать в Техас!». А у Уэйна — Оклахома. 79 год. Эдди рассказал ей о своих родителях всего единожды, во время свидания: они валялись на полянке неподалёку от Озера Влюблённых и шутили над последней выходкой Лоры Каннингем, запретившей Крисси говорить с ним по телефону перед сном дольше десяти минут, потому что «это плохо сказывается на твоей школьной успеваемости». «Ну да, вообще-то она права, принцесса — после разговоров со мной ты думаешь явно не о том трении, о котором вещает на физике мистер Кин». Когда Эдди оборачивал издевательства её матери во что-то смешное и нелепое, Крисси воспринимала их легче — переставало казаться, что мнение Лоры это что-то апокалиптически непобедимое, что задавит и раздавит её в один день насовсем. Этого не случится, потому что это не было важным; ничто не являлось важным до тех пор, пока этого не сделает она сама. «Лора не может быть дотошнее, чем мой старик, когда он заводил разговор о тачках». Слово за слово, шутка за шутку, вот только улыбка на лице Крисси становилась всё слабее, пока не пропала окончательно, — отец Эдди, Аллен Мансон, сел в тюрьму за неоднократные угоны и незаконную продажу авто вскоре после тринадцатого дня рождения Эдди, а его мать, Элизабет, умерла от аневризмы, когда ребёнку было шесть лет. Крисси тогда очень расстроилась, а Эдди улыбался. Говорил, что всё это пустяки; что от матери остались только хорошие воспоминания, а его отец вовсе не заслуживает памяти и пошёл бы он, блин, к дьяволу. И хотя лицо его и впрямь светилось беспечностью, Крисси ему не поверила. Потому что любовь ребёнка к родителю, как бы жестоко на неё ни отвечали, останется в сердце до тех пор, пока то не остановится. Оттого Крисси всё время ищет ответы на свои вопросы, те вопросы, что никогда не решится задать Лоре. Чего в ней было недостаточно, чего было слишком. Где она была виновата и почему. Крисси не нравится слишком долго об этом рассуждать. — Коллекция… неплохая, — слегка севшим голосом комментирует Крисси. — Я в этом мало разбираюсь, — пожимает плечами Уэйн. — У моего папы есть небольшая коллекция прикладов ручной работы, для охотничьего оружия, — объясняет Крисси. — Он скупает их, сколько я себя помню, и обвешивает ими кабинет. Я понимаю, как это бывает — заполнить собой каждый уголок пространства, чтобы тебя помнили… или помнил ты сам. — Звучит мудро. — Эдди тоже коллекционирует, — с улыбкой вспоминает она, — игральные кости, медиаторы… — Я, пожалуй, собираю кепки, — неожиданно признаётся Уэйн и на его тугих скулах Крисси с умилением замечает слабый румянец. Он указывает кружкой на стену, где на гвоздях висят несколько кепок. — А Лизи, его мать, таскала украшения. Любила обменивать на них вещи для малоимущих или выкупать на выставках ручной работы, знаешь, которые у сиротских домов? И обвешивать ими комнату, как твой отец. Мы, Мансоны, как сороки, а? Всё, что ни блестит, в дом тащим. Крисси хохочет. Уэйн мелко улыбается ей уголком губ. — Она… Она была хорошим человеком, — выдержав паузу, с сожалением говорит Крисси. — Она была обычным человеком, и с плюсами, и с минусами. Это ценней, — отвечает Уэйн и до самого конца матча они с Крисси проводят в глубоком, уютном молчании. Утро нагревает трейлер, обнимая тела ласковым жаром. Свет танцует на винтиках полок и золотит коллекцию посуды. Дорого, хоть и не из-за фальшивой блестящей сусали. Крисси допивает кофе, а Уэйн чай; она вызывается вымыть посуду, и мужчина без слов передаёт ей опустевшую тарелку из-под тостов (к которым сам притронулся раза два от силы; Крисси начала было извиняться, но Уэйн лишь махнул рукой, сославшись на обед на заводе) и кружки. Она встаёт, перехватывает посуду поудобнее и невольно задерживает взгляд на полках с остальными сувенирами — по кусочку от каждого штата. — Захвати виноград, Крисси, будь любезна, — просит Уэйн, стоит ей шагнуть за перегородку к раковине. Эдди появляется в гостиной в тот момент, когда она облизывает пальцы, смакуя виноградный сок под увлекательный рассказ Уэйна об играх в баскетбол в шестидесятых. Раздетый до клетчатых трусов, опухший и взъерошенный, Эдди напоминает ей вытащенного из-под пыльного шкафа хомяка. Он сонно почесывает затылок и осматривает комнату угрюмым осоловелым взглядом, но стоит ему заметить Крисси, как радужки цвета шоколада непременно теплеют, а на губах возникает ленивая улыбка. — О, ты здесь, — хрипло радуется он. — Я думал, что ты уже… — Эдди делает неопределённый жест рукой в сторону входной двери и с чувством зевает. — Единственный путь домой крепко спал, так что я решила не будить и подождать его, — с нежностью говорит Крисси. — Прости, надо было… растолкать меня. Чёрт возьми, сколько времени? — Эдди морщится и трёт лицо ладонями в попытках взбодриться, а Крисси любуется его вялым видом с мечтательной улыбкой на губах. Было что-то исключительно очаровательное в только что проснувшемся человеке — каким юным, честным и настоящим он был, как нетронутый тяжбами мира ребёнок. Они самозабвенно переглядываются около минуты, пока Уэйн не вмешивается с явной, хоть и мягкой насмешкой: — И я тоже рад тебя видеть, Эдди. Тот нехотя переводит внимание на дядю и закатывает глаза. В помятые подушкой щёки бросается розовая краска. — Да, да, э-э, утро, Уэйн. — Вообще-то, уже почти двенадцать дня. Пока ты лежал в отключке, «Чикагские ястребы» успели трижды отыграться. — Дважды. В третий раз была ошибка судьи, — важно уточняет Крисси и они с Уэйном тихо смеются друг другу. Эдди хмурит брови, в растерянности перебегая взглядом от одного к другой. — Окей, что здесь происходит? — Здесь происходит твоя полуголая задница при гостье. Сейчас же иди и оденься, и приведи себя в порядок, — жестит Уэйн, но Крисси видит, как дрожат в сдерживаемой улыбке его губы. Эдди пристыженно уходит, бурча под нос ругательства. — Язык! — предупредительно кричит ему вслед Уэйн и протягивает Крисси последнюю виноградину. — Боже, что за несносный мальчишка. Она смеётся и с воздушной лёгкостью на душе раскусывает виноград. Сок застывает на её чистом лице бледно-розовыми липкими потёками и останется там, думает Крисси, до вечера. Ей так больше нравится. «В кого ты превратилась, Крисси?» В счастливого человека, мама. В человека.