Товарно-денежные отношения

Юма оказалась до смешного мелочной и даже жадной. Во всяком случае, она всегда раздражалась, когда Вадим пусть и в шутку, но поднимал вопрос о деньгах. – Может, при продлении трудового договора пропишем пунктик о наших постельных делах, а? А то ведь время – деньги, – спрашивал он, поглаживая широкой ладонью её впалый живот. Юма ненавидела, когда он так делал: ей казалось, что он специально постоянно трогает её там, как бы в напоминание о том, что ему известно. Переехав в Китай подростком, Юма в силу юного возраста поддалась той специфической одержимости тамошних женщин во что бы то ни стало стать самой хрупкой и миниатюрной, ведь только стройность равнялась красоте. Она даже при всей своей тщедушной комплекции сидела на таких жёстких, изматывающих, буквально выжигающих изнутри диетах, что до сих пор не могла сдержаться и тайком бегала в туалет после плотного в её понимании ужина с партнёрами. Вадим несколько раз заставал её блюющей в унитаз, держал жидкие короткие волосы и почему-то даже не шутил. Просто ничего не говорил. Но в этом его движении, в смуглой ладони на бледной коже с выпирающими рёбрами Юма видела ту самую невысказанную в туалетах шикарных ресторанов насмешку и злилась на него за эту подлость, а на себя – за доверие, грубо спихивала его руку и хрипло цедила: – Спишем расходы в «прочие поручения». Вадим нисколько не смущался, коротко целовал руку, которой она его отталкивала, и вздыхал: – А всё-таки в душе ты, Юмочка, до неприличия романтичная. Она действительно была очень романтичной. Плакала над «Пока ты спал» и «Когда Гарри встретил Салли». Мечтала, чтобы предложение ей сделали на рассвете где-нибудь в парке с прекрасным видом на просыпающийся Париж или Рим. Хотя бы на Финский залив. Чтобы после бессонной ночи у неё пропал голос и пришлось бы просто судорожно кивать головой, сдерживая слёзы. Вадим три раза видел, как она плачет. Она очень хорошо помнила каждый случай. Первый раз её подстрелили в магазине со звонким итальянским названием, когда она выбирала себе туфли. До первого покушения, произошедшего годом ранее, она думала, что так бывает только в кино, и тогда впервые осознала, что теперь у неё больше врагов, чем когда-либо было знакомых; что теперь империя деда принадлежит ей по праву и что она делает всё правильно. Пуля прошила плечо, поэтому теперь левая рука иногда немела и двигалась несколько с трудом, скрипучими рывками. А в тот момент Юма лишь покачнулась, но даже не упала, потому что сидела на пуфике и пыталась выбрать между двумя убийственными шпильками, одними красными, вторыми чёрными. Так она и поехала в разных туфлях в больницу, и в «скорой» Вадим, проработавший у неё лишь год, вжимался в стенку, потому что еле-еле помещался, улыбался и, не обращая внимания на врачей, бодро ей рапортовал: – Того парня мы сняли, но жить будет, так что на сегодняшний вечер у меня грандиозные планы, на свидание не приглашать. Вам имена-пароли-явки потребуются, или могу сразу к ним заявиться с самыми благими намерениями? – Сначала… скажи, – выдавила Юма. Лёгкие почему-то сжало так, словно пуля попала туда, а теперь рана не давала драгоценному воздуху задержаться. – Дышите глубже, – строго и с некоторой опаской приказывал ей санитар. Юма очень старалась, представляла, как прыгает в ледяную летнюю речку у бабки в деревне, и наконец-то сделала глубокий вдох. Плечо вспыхнуло, свинцовым огнём опалило всё тело, и она вдруг вскрикнула и разрыдалась. До того дня она считала, что у неё очень высокий болевой порог: она не обращала внимания на менструальные боли, ходила с кровавыми мозолями в дизайнерских лодочках, бегала на дорожке в зале до чёрных кругов перед глазами. И какая-то дурацкая рана в плече вдруг выбила её из колеи. Она потом зачем-то по дурости решила извиниться перед Вадимом за своё поведение по дороге в больницу. Она знала, как распухает и краснеет её лицо, и её передёргивало от мысли, что Вадим теперь тоже об этом знает. Она стыдилась своих чувств и от накатившей паники забыла, что своими неуместными извинениями подставляет ему свой живот и покорно ждёт ласки или удара ножа. Вадим уже собрал досье на задумавшего убрать её человека и ждал от неё дальнейших инструкций. Извинений он, судя по затянувшейся паузе, не ждал совершенно. – Все мы смертны, – наконец изрёк он, и Юма только хотела кивнуть, как вдруг он улыбнулся и добавил: – Или вы из-за испорченных туфелек плакали? Туфли и правда были испорчены: на красную попала кровь, чёрная пострадала уже в операционной, когда соскользнула с ноги и кто-то на ней споткнулся и грубо отбросил в сторону. Юма даже не вспоминала об этих туфлях, и предположение Вадима, пусть оно и было шуточным, её оскорбило. – Я могу позволить себе скупить хоть все туфли в том магазине, – надменно бросила она. – Не беспокойтесь, мне ничего доказывать не надо, – успокоил её Вадим. Юма, конечно же, ещё больше разозлилась, потому что это была чистая правда. Вадиму и правда ничего не приходилось доказывать, потому что он всё про неё знал. Он работал на деда уже давно, а после его смерти пропал из её жизни. Юма помнила, как раздражало её желание деда передать дела Алтану, этому убожеству, этой грязи, этому безродному ублюдку. Её мать бросила отца Юмы, потому что, видите ли, влюбилась в отца Алтана. Её прекрасный отец, «из правильной семьи», говорили все, а маленькая Юма с гордостью повторяла это про себя. «Правильная семья» – это деньги, богатство, достоинство и честь. Это статус, который невозможно достать, купить или приготовить; с ним можно только родиться. Её отец как раз был со статусом, и Юма ещё в детстве поняла, что у неё тоже есть статус. А ещё есть ум, знания и все самые нужные в их непростом деле умения. Она хотя бы понимает, в отличии от Алтана, что они принадлежат к совершенно особой когорте людей. Они управляют этим миром, они вершат судьбы всех этих суетливых людей и не боятся брать на себя ответственность, несут свой тяжёлый крест гордо и с достоинством. И потому что Юма родилась в «правильном браке», у Юмы, в отличии от безродной шавки Алтана, этого достоинства хоть отбавляй. – Но нет члена, – сказал бы ей Вадим. Она слышала, как он произносит это своим низким, шероховатым голосом, как тут же улыбается, выставляя по-американски белые и ровные клыки, а потом смотрит на неё оценивающе и вызывающе. Хочет взять её на слабо. Он и так взял её после того, как умер дед. Дела клана она взяла на себя. Дед так долго и скрупулёзно учил её всему, что знал сам, а потом заявил, что она будет помогать – всего лишь помогать! – Алтану вести дела семьи. Она узнала о его смерти, когда частный самолёт приземлился в Гонконге, и капитан корабля, который тоже услышал новости, сочувственно на неё посмотрел и услужливо предложил тут же вернуться в Россию. – Зачем? – спросила его Юма. – Через два часа у меня важная встреча. А ему спешить уже некуда. Она до сих пор переживала из-за этих слов. Считается, что душа умершего некоторое время ещё находится на земле. Дед наверняка слышал страшные слова, видел её сухие глаза и совершенно равнодушный взгляд. Но ей казалось, что будь это так, в тот момент дед бы ею гордился. Он всегда говорил, что выше дел клана нет ничего: ни родных, ни близких, ничего земного. Сам он своим кредо пренебрегал, ведь почему-то с ума сходил по наследнику-мальчику. Он не оставил чётких указаний по передаче дел внуку – да и любое завещание двусмысленно, если его читает хороший адвокат, – поэтому Юма даже не стала тратить своё драгоценное время на разборки со сводным братом, а просто на той самой встрече в Гонконге сразу же сказала несколько сбитому с толку партнёру, что теперь делами Дагбаевых заведует она и только она одна. Она позволила Алтану играть в большого босса мафии в Санкт-Петербурге, но никогда особо не лезла в эту песочницу, если расходы не превышали семизначные цифры. В крайних случаях щёлкала его по носу, сажала под домашний арест в ненавистном ему Гонконге, и обычно за пару недель он обдумывал своё поведение и принимал правильное решение. Но первые два года она провела в настоящем аду. Она понимала, что будет трудно, но не представляла настоящего положения дел. Оказалось, что то самое нелепое приложение, определяющее якобы сильный пол, является решающим. Её не воспринимали всерьёз. Её перебивали, её предложения отклоняли, не дослушав; её совершенно случайно забывали приглашать на все важные встречи и приёмы, а документы с подозрительной периодичностью пропадали где-то на пути к её офису. На неё смотрели со снисхождением, с похотью, с насмешкой – о, последних она ненавидела больше всего! Их взгляд разжигал в ней желание доказать им, что они не стоят и её мизинца, и эта ярость толкала на совершенно безумные поступки. Она чувствовала прилив адреналина, чувства обострялись, деловое чутьё не давало права на ошибку, и она работала как машина, день и ночь, прятала чёрные синяки под белоснежным консилером и упивалась злостью, приходившей на смену весёлости всех этих мужланов, которые считали себя непогрешимыми и несравненными. Вадим сперва показал себя с совершенно другой стороны. Он ответил на её звонок после третьего гудка, говорил очень правильно и даже несколько литературно: «По какому вопросу вы обращаетесь? Могу ли я узнать детали при личной встрече? Благодарю, что вошли в моё положение и позволили подъехать чуть позже». Он всегда так говорил, но тогда его голос звучал почтительно и вежливо. Она даже удивилась, что какой-то наёмник умеет говорить без слов-паразитов и всяких меканий и беканий. На встречу он пришёл в бадлоне и пиджаке, они ужасно ему шли. Юма помнила, что раньше видела его у деда, но воспоминания были зыбкими, полустёртыми по ненужности. Она не верила, что ей придётся обращаться к подобным людям, потому что не представляла, зачем они вообще нужны. Дед в эту часть своей работы посвящал её мельком, мимоходом, словно это были вещи само собой разумеющееся. Юма эти вещи сначала не понимала, но потом нескольких месяцев попыток преодолеть препятствие в виде несговорчивого бизнесмена, привели её к мысли, что без дополнительной помощи не обойтись. Тут-то и пришлось отыскать телефон Вадима. Он уже помог разрешить несколько затруднений, когда на неё совершили первое покушение. Она только-только начала утверждаться в этом мире мужчин, когда как-то глупый и самоуверенный болван решил, что с него достаточно. На его беду тогда же Вадим – возможно, далеко не так случайно, как сперва показалось Юме, – как раз встречался с ней по одному вопросу – он только что очень удачно заполучил столь необходимую ей подпись, но сделал это в последний момент, так что Юма попросила его подъехать сразу в ресторан, где проходила встреча. Вадим стоял рядом, когда какой-то официант метнул в её сторону нож совершенно не столового вида, а Вадим мгновенно среагировал и сбил летящий нож тарелкой. Императорский фарфор со звоном разбился о дубовый паркет и перекрыл вскрик горе-киллера, свалившегося на пол от более меткого выстрела Вадима. Он предпочитал пистолет с глушителем, и Юма помнила, как в тот момент раздражённо подумала, что сейчас кто-нибудь заметит ствол в его руках, и тогда хлопот не оберёшься. К её удивлению, никто даже не обратил на них внимание. Конечно, звон разбитой посуды и упавший человек вызвали некоторое беспокойство, но улеглось всё быстрее, чем могло бы. Все вернулись к своим блюдам, Вадим встретил её взгляд и сухо улыбнулся. – С вас тысяча долларов, – сообщил он. – Принимаю в рублях по актуальному курсу. Его слова Юма встретила изумлением, которое тут же постаралась скрыть. Она ясно поняла, в чём заключается работа Вадима: она платит ему за убийство других людей, следовательно, кусать руку, что его кормит, он не будет. В этом зале он, пожалуй, единственный, кому не выгодно, если она умрёт. Возможно, ему даже немного не всё равно. – Тогда я нанимаю вас своим телохранителем, – поставила она его перед фактом. Вадим склонил голову на бок, затем на другой, как будто готовился к бою. – А сколько дадите? Юма написала сумму на салфетке. Вадим подумал, поджал губы и покачал головой из стороны в сторону, словно прикидывал бюджет. Сумма была очень хорошая, и Юма почувствовала раздражение. Она могла бы сделать широкий жест и приписать ещё один ноль, но вместо этого исправила первую цифру на следующую по счёту. Вадима это отчего-то развеселило, и пусть Юма этого тогда не знала, но именно в тот миг их отношения навсегда поменялись. – Так мило, что ты не стала строить из себя крутую, а поступила практично, – потом поделился с ней Вадим. Она сидела на диване, он лежал в другом углу, и если бы они только что не побывали в постели в отношениях, далёких от профессиональных, Юма бы обязательно согнала его и выгнала прочь из комнаты. Но она осоловела от секса и тепла электрокамина, от красного вина и близости другого человеческого тела, что не нашла в себе сил даже пошевелиться. Вадим лежал далеко, но нога задевала её икру, и иногда Вадим вдруг начинал шевелить пальцами, тогда его тёплая кожа – даже ноги у него всегда были тёплые – задевала Юмину ледяную ногу, которая даже под толстым халатом никак не согревалась. – Я же тогда тебя не знала, да и не понимала, сколько вообще такое может стоить, – призналась она. Слова тянулись медленно, как старое бургундское вино, которое они пили. Юма не разбиралась в винах и только притворялась, что понимает разницу между кьянти и токайским, но она бы никогда не призналась, что бургунское вино у неё появлялось только из-за Вадима, считавшего его самым лучшим. Да и не нужно было, Вадим и так обо всём догадывался. Его чрезвычайный ум Юма разглядела не сразу. Как только он стал работать на неё, она постепенно решила, что вся его вежливость – лишь ширма, за которой прячется недалёкость. Он целыми днями следовал за ней по пятам, возил её из одного места в другое, молчал и только хитро посматривал в зеркало, когда она доставала из сумки зеркало и подкрашивала губы, ругаясь на каждой выбоине и яме. Юму тишина не угнетала, она привыкла постоянно быть наедине с собой, но с Вадимом молчать было всё сложнее и сложнее. Все его взгляды, движения и обыкновенные слова вежливости были чрезвычайно многозначительными. Он открывал дверь машины и чуть ли не кланялся, тянул: «Прошу вас, госпожа», – и подавал ей руку, словно она выходила не из джипа, а из кареты. При обсуждении разных поручений он иногда пришепётывал: «Да-с», «Слушаю-с». Однажды посмотрел на фото человека, который слишком рьяно выступал за проект, который Юму ставил в неудобное положение, долго вглядывался в его лицо, а потому вдруг постановил: – Да уж, с такими ушами только и остаётся, что самоутверждаться. Она еле удержалась, чтобы не рассмеяться, но не хотелось показывать, что ей и правда смешно. Она как будто боялась уронить себя в его глазах. Но, как он и сказал ей после того наиболее удачного покушения в магазине, ей не надо было ничего ему доказывать. Да и при всём её старании она только и делала, что невольно раскрывала все свои самые страшные тайны. Он узнал о её пищевом расстройстве через полгода после работы телохранителем. Юма долго не выходила из туалета, он пошёл проверить, в порядке ли она, чуть не убил её створкой выбитой двери. Юма чувствовала себя неважно из-за всех этих исконно русских блюд: щи, борщи, маслянистые пироги – кто в здравом уме будет есть жирнющее мясо, заедать плавающим в жире картофелем, а потом запивать ледяной водкой? Юму от одной мысли об этих блюдах мутило, она еле заставила себя проглотить печёные овощи, но и от них хотела избавиться, а её всё выворачивало и выворачивало от этих воспоминаний. Она уже смирилась, что сейчас Вадим будет над ней издеваться. Она знала, что слабости человеческие – это самый опасный инструмент, который помогает добиться абсолютно любой цели. И теперь Вадим стал обладателем её постыдного секрета, которым он непременно рано или поздно воспользуется: сперва вытащит из неё побольше денег, а потом втридорога продаст конкурентам. Вадим ничего не сказал, откуда-то из недр своих огромных мужских карманов – Юма ненавидела, что на женской одежде все карманы такие крошечные, – достал Мотилиум, вручил ей одну таблетку и крошечную бутылку воды. – Только пей маленькими глотками, – неожиданно перешёл он на «ты» да так там и остался по сей день. Юма послушалась, но её снова замутило. Вадим опустился на колено и придержал её за локоть. – Погоди пару минут, сейчас подействует. Юма снова почему-то послушалась. Много лет она приучала себя не слушаться мужчин, а тут вдруг позволила подчинённому, буквально разнорабочему, указывать ей, что делать. Но та таблетка действительно помогла. Она потом смущённо смеялась и спрашивала, откуда у него под рукой оказалось именно то, что ей нужно. – Сколько тебе? – тогда спросил её Вадим. «Что за вопрос?» – хотела возмутиться она, но потом подумала, что ей скрывать нечего. – Мне двадцать семь. – Какая ты ещё кроха, – поддразнил её Вадим. – Вот когда тебе будет сильно за тридцать или немного за сорок, то ты поймёшь, что любая измена своим вкусовым привычкам влечёт за собой необратимые последствия. – Так сколько тебе – сильно за тридцать или немного за сорок? – уточнила Юма. – Как будто ты мой паспорт не видела, – фыркнул Вадим. Она видела, когда перечитывала трудовой договор. У их семьи всё было честно и чисто, и дед всегда этим очень гордился. Юма не понимала, зачем всё делать по правилам, если они занимались далеко не самыми законными делами, но всё равно предпочитала не создавать лишних проблем там, где могла этого избежать. По паспорту Вадим был Драконов, и Юма, тогда ещё не видевшая его татуировку во всю грудь, но слышавшая кличку, про себя усмехнулась. Его татуировку она увидела сразу после второго несчастного случая, когда Вадим случайно зашёл в кабинет, где она билась в страшной истерике. Было одиннадцать вечера, почти полночь, и Юма была уверена, что все ушли, а потому никто не узнает, как больно и обидно ей из-за того, что её бросили. Ей было двадцать пять, и она точно знала, что выйдет замуж до тридцати, родит ребёнка или парочку – до тридцати пяти, – а потом совсем не будет об этом думать. Нашёлся и кандидат: Антон Краснов, сын главы строительной компании, коренной петербуржец и завидный холостяк. Юма тогда сама сидела и отбирала кандидатов: Вадим принёс ей папок сто с разными сыновьями не последних в Санкт-Петербурге людей, и всё то время, что она сидела за столом и рассматривала досье, он следил за ней с интересом и некоторой насмешкой. Юма бы разозлилась и прогнала его, если бы насмехался он над ней. Сперва ей так и показалось, и она решила, что Вадим такой же дурак, как и все остальные мужики, что он не воспринимает её серьёзно и вообще смотрит на неё как на взрослую девочку с буйной фантазией. Потом она поняла, что Вадим смеётся над потенциальными женихами, и, поддавшись порыву, спросила, что он думает о парне, чьё досье он листал с таким интересом. – Об этом задроте? – уточнил он и скривился. – Я просто представляю ваших малышей с азиатскими чертами лица и рыжими гнёздами на башке, и сердце моё сжимается от жалости. – Как-то по-расистки, – холодно ответила она. Вадим пожал плечами и перелистнул ещё пару страниц. – Тогда представь, какие врождённые заболевания им грозят с таким послужным списком папаши. Представляю, как сразу же после свадьбы он поедет в твою милую квартирку в Гонконге и устроит там опиумный клуб. Удачи с зачатием: сначала тебе придётся оттуда его выкуривать – ха! – потом корячиться, чтобы у него хоть что-нибудь там зашевелилось… – С чего ты решил, что я ищу мужа только ради детей? – вспыхнула Юма. – Конечно ради прозрачной ситуации с наследниками! А для чего же ещё? – спросил он. – Для утверждения в обществе? Это тебе и не нужно, если только окончательно за свою в Питере стать за счёт подчинения мужской особи, одна штука, из числа местного населения, но это так, задача-минимум. Для любви и ласки? Уверен, что за это уже отвечают профессионалы, и им неплохо за труды воздаётся. – А это тебя не касается, – отрезала Юма. У неё таких людей не было, потому что времени на отношения и даже просто на секс катастрофически не хватало, чаще всего приходилось справляться собственными средствами. Но само предположение Вадима, что она могла бы пользоваться услугами эскорта или каких-нибудь мальчиков по вызову, всколыхнуло в ней волну гнева и, как ни странно, желания, как будто она так долго игнорировала эту сферу жизни, что накопившееся напряжение потребовало выхода здесь и сейчас. – А вдруг я тоже хочу подхалтурить? – предположил Вадим. – У меня нет рекомендаций, но я готов выполнить тестовое задание. Он посмотрел на неё в упор, да с таким вызовом, что у Юмы защипало щёки от прилившей краски и скрутило живот от подступившего возбуждения. Она замялась, горло схватило, и это промедление вызвало в ней волну гнева на себя и этого зазнавшегося, обнаглевшего в край мужика с квадратным, тяжёлым южнороссийским лицом бандита и широкой грудью героя американских боевиков. Что он себе позволяет, этот никчёмный солдафон, не нашедший в себе сил работать в горячих точках хоть в армии, хоть по найму, а наслаждавшийся сытой питерской жизнью, получая деньги за протирание штанов на кожаном диване в её кабинете, на кожаных сиденьях её автомобиля, на кожаных стульях шикарных ресторанов? Пару раз он прикрывал её, но за те два года, что он у неё работает, это капля в море. Он как страховка: платишь десять лет, чтобы потом нечёсаная баба въехала тебе в зад перед пешеходным переходом, и твои миллионы наконец-то покрывают крышку багажника за две сотки. Так Юма ему и сказала. Она отложила листы со справками из полиции, сложила руки перед собой и медленно и чётко произнесла: – Ты – моя страховка. Мой щит, расходный материал, который помогает мне чувствовать себя под защитой. А ещё ты мой водитель, мой доставщик, мой посыльный, мой консьерж, секретарь, носильщик, подсобный рабочий. Мой слуга и раб. Ты будешь выполнять мои указания, а не обсуждать их и уж тем более не высказывать свои пожелания. Если я захочу, то ты станешь кем угодно и даже не пикнешь, потому что я тебе плачу более чем достаточно. Не нравится или не согласен – уходи, никто не держит. Незаменимых нет. Всё это время она не сводила с него глаз, смотрела с тем же вызовом, с каким он смотрел на неё, старательно прятала внутри всякие сомнения. Она говорила жёстко со всеми – подчинёнными, коллегами, партнёрами, с Алтаном. Но они не знают о её слабостях. А вот он – знает. Он видел её слезы и содержимое желудка. Он видел, как она босиком шла по лестнице после вечеринки, и мозоли оставляли кровавые следы. Он видел, как она выбирает себе мужа, и точно знал, что делает она это только ради будущего своих детей, которые не будут переживать, что их мать-раздолбайка бросила их ради какой-то там любви и тем самым подставила под удар их светлое и правильное будущее. И ещё все его ответы страшно её бесили; вот и его легкомысленное: – Значит, ты всё-таки рассматриваешь мою кандидатуру на должность своего ёбыря? – просто разъярило её, потому что она ненавидела насмешки в своей адрес и обсценную лексику. Она вся покрылась багровыми пятнами – она потом видела в зеркало в ванной комнате, – согнула пальцы, словно готовясь расцарапать ему лицо, оскалилась и коротко процедила: – Вон. Вадим на удивление послушно встал и вышел из кабинета, а Юма бросилась в ванную, включила ледяную воду и безумными глазами уставилась прямо на своё отражение. Как же она безупречна – и как по-человечески слаба. Она может сколько угодно сидеть с равнодушным лицом в пылу самой яростной ссоры, но как только она оказывается наедине с собой – или наедине с Вадимом, – она сразу же теряет всё своё хвалёное хладнокровие и ведёт себя как подросток. И пусть бы и одна, но в присутствии другого человека – другого мужчины. И когда она позволила себе так низко пасть? Неужели в тот самый момент, когда Вадим присел перед туалетом и протянул ей таблетку от тошноты? – Сколько ты взял за информацию о моём расстройстве пищевого поведения? – спросила она его однажды, когда они лежали в кровати, и Юма отчаянно старалась не заснуть, потому что никогда не спала с ним в одной постели и потому что надеялась полежать под его тёплым боком подольше, запомнить это ощущение – такое правильное в такой неправильной компании. Вадим шевельнулся, дёрнул рукой, на которую навалилась всем телом Юма, но не убрал, а только второй рукой почесал затылок и зевнул. – Нисколько, – наконец изрёк он. – Ну и дурак, – отвернулась Юма, перекатившись подальше от него. – Свободен. После случая с женихами она всегда старалась обращаться с ним всё грубее, а он, наоборот, говорил с ней всё фамильярнее. Казалось, он нашёл её больное место и теперь методично его ощупывал, трогал, тыкал в открытую рану, грубо её бередил – слова становились всё резче и смелее, ответы становились провокационными, он ждал, когда она наконец-то сорвётся и накричит на него или отреагирует на провокацию как-нибудь резко и необдуманно. Но Юма держалась. Она отвечала спокойно и вежливо; чем ближе он подбирался, тем холоднее и собраннее она становилась. Она умела сдерживать свою ярость, она хорошо владела собой, и пусть лишь тело иногда её подводило, потому что дома она не могла спрятать алые пятна на щеках под слоем дорогого тонального крема, всё остальное она контролировала и использовала против Вадима. А его, казалось, всё это лишь раззадоривало, как красная тряпка быка, но Юма не сдавалась, потому что она никогда не проигрывала. Но вот с Антоном она всё-таки просчиталась. Она выбрала его из сотни кандидатов, потому что у него была прекрасная биография, незаурядный ум и статус. Самое главное, что он был из «правильной семьи». И она тоже была из самой что ни на есть «правильной». Они были идеальной парой. У него была стать и чувство собственного достоинства, как и у неё, очень красивые русые волосы, тёмно-карие глаза и высокий рост. Они очень хорошо смотрелись вместе, потому что Антон предпочитал чёрное, а Юма – красное; потому что Юма рядом с ним выглядела маленькой (привет, испортившие ей всю жизнь китайские стандарты красоты!), но очень строгой и даже несколько интеллигентной. У него был петербургский выговор, все слова звучали до нелепого чётко и правильно, только Юме очень не нравилось, что её имя он произносил «Юмжад», как оно и звучало на бурятском. Так её называла только бабушка в Бурятии, и она очень хотела забыть о том времени, когда она почему-то мечтала жить как обыкновенная девчонка и не иметь ничего общего с кланом. Её мечта прожила год, а потом она не выдержала и уехала от бабки, забрав все свои вещи. В отличие от Алтана, она не навещала её и даже не писала, только звонила поздравить с Новым годом и с Днём рождения, а если не забывала, то с бурятским Сагаалганом. Антон невольно воскрешал в ней те крамольные мысли и тем самым, по её внутреннему убеждению, занижал её успехи. Юма много раз поправляла его, но он своим правильным поставленным голосом удивлялся, почему она отказывается от своего имени, если оно такое красивое. – Юма, просто Юма. Ю, если тебе нравится. Юми, если хочешь. Юмжит. – Юмочка, Юмочка, где же твоя юбочка? Ходишь вечно всё в штанах, твоя попка напоказ! – как-то пропел при ней Вадим, и Юма заставила его лететь в Гонконг заверять документы, а потом купить специи с рынка от её любимого торговца. Вадим знал только английский и, как ни странно, латынь, а вот его знания китайского оставляли желать лучшего, поэтому её задание он выполнил плохо, привёз всё не то, за что получил штраф. Его нисколько не покоробила эта ситуация, он до сих пор иногда называл её Юмочкой, что Юму несколько раздражало, но меньше, чем следовало бы. Хотя бы не Юмжад. Потом она постепенно догадалась, что Антон игнорировал её просьбы намеренно. Он вообще относился к ней как-то пренебрежительно и несколько покровительственно. Как к неразумному ребёнку, как к комнатной собачке. Как к приятной – но всё же обязанности. Юму его отношение разочаровывало, а ещё вызывало непреодолимое желание доказать его глупость и недальновидность. Она не любила, когда её недооценивают. Вот Вадим, кажется, действовал ровно наоборот: сперва занижал ожидания дальше некуда, а потом показывал себя во всей своей красе – сугубо профессиональной. Юма не желала терпеть даже минуту унижения и получать свою порцию жалости и издевательств. Она предпочитала сразу же ставить себя выше остальных и демонстрировать силу и авторитет. Впрочем, у Антона была такая «правильная» порода, что она с трудом, но решила ради него потерпеть. Оказалось, зря. Антон, как ей доходчиво объяснил его отец после четырёх месяцев отношений, искал себе жену. Не партнёра по бизнесу и не боевую подругу, а тихую домохозяйку. В его доме должна была быть только одна звезда. Юма выслушала его метафорические речи с равнодушным лицом, с каждым мгновением испытывая всё большее и большее желание поскандалить. Ей вдруг вспомнилась брошенная Вадиком фраза, мол, не нужен ли ей любовник в его лице. Здесь ей тоже очень хотелось уточнить: «Так что же, вашему сыночку, получается, нужна обыкновенная подстилка?» Но она сдержалась, встала, попрощалась с Красновым-старшим – крепко пожала его руку, – пожелала его бизнесу процветания и вышла из кабинета. Вернулась в офис, потому что там точно никого не было, скинула лодочки, открыла бар и достала бутылку виски. Она ненавидела виски, но её партнёры – все мужчины – постоянно просили налить виски, эту мутную сивуху со стильным названием. Налив себе стакан, она выпила залпом, как водку, даже не закашлялась, потому что приучила себя пить крепкий алкоголь, как мужчина. Всё она делала как мужчина, потому что жила в мужском мире, но стоило ей расслабиться, как все тут же напоминали ей о её поле и ставили её на место. А место у женщины, очевидно, было одно-единственное: в доме, а там вариативно на кухне или в спальне. И в этот момент Юма разревелась, заголосила, захлебнулась в собственных слезах и крике. И чего её так расстроила эта история с Антоном? Она сама не понимала, но никак не могла успокоиться. Стянула пиджак, осталась в одной кружевной майке, согнулась пополам, уткнулась в колени и плакала. Бутылка валялась где-то рядом, стакан покатился по ковру и остановился у ножки стола, а Юма представляла, как она стоит у плиты и готовит для Антона. Антон очень любил национальную кухню. Он гордился тем, что отличает расстегаи от обычных пирогов и знает, как готовится правильная уха. Юма ненавидела готовить, потому что не умела. Она ненавидела русскую кухню. Она вообще ненавидела еду и жила на кофе и протеиновых батончиках. Она спала с Антоном несколько раз и ни разу не кончала, потому что Антон не понимал, как устроено женское тело и, наверное, тоже очень этим гордился, потому что это так по-мужски, не разбираться в женской анатомии, а просто приходить и брать своё. Какая же она дура, круглая дура!.. – Ну что же ты, Юмочка, какая же ты дура, скажи на милость? – услышала она за спиной и резко обернулась. – Да и чего по такому дурацкому поводу плакать? Столько дур живут и процветают, да они нам с тобой фору дадут в сто очков! Как сыр в масле катаются. Думаешь, они себя жалеют? Ну уж нет, они вообще не думают ни о каких пустяках, следственно, не расстраиваются. А ты что пригорюнилась? Юма утёрла нос запястьем. Она вспомнила, как Вадим присел перед ней в туалете после того, как её тошнило, и даже не поморщился. Посмотрела на него пристально, потому что в темноте плохо было видно. Кажется, он был в майке, и под майкой у него была разноцветная татуировка, неясная, но манящая в этой темноте. – Ты почему здесь? – спросила она, вся сжавшись. – Работал над статьёй, – признался он. – Какой статьёй? – не сообразила Юма. – Для научного журнала, – совершенно ничего не пояснил Вадим. – Обычно здесь никого нет, а дома скучно и грустно, и некому руку подать. А здесь есть вай-фай, с ним всё повеселее. – У тебя дома нет вай-фая? – решила уточнить самое важное Юма. Вадим удивился. – Конечно нет, я что, дурак, платить пятьсот рублей в месяц, когда в офисе бесплатно? Действительно, железная логика. Юма помнила, что Вадим занимался историей в университете и даже защитил кандидатскую по какой-то бессмысленной теме, но почему-то совершенно не ожидала узнать, что он продолжает заниматься научной работой. – И что потом? – поинтересовалась она из чистого любопытства. – Потом – суп с котом, разумеется, – повёл плечами Вадим. – А вот что ты здесь делаешь, причём в таких расстроенных чувствах? – Я пью, – лаконично объяснила она. У русских обычно это сходило за вполне уважительную причину. Но Вадим, видимо, так не считал, потому что он внимательно осмотрел комнату и поднял бутылку виски. – Вот эту лабуду? – уточнил он и покачал головой. – Ну и кто это пьёт? Только показушники да дураки. А ты же не дура, Юма, вопреки свои сказанным – я уверен – в минуту умственного помутнения словам, так что должна сейчас утереть слёзки, поехать к своему Тотошке и как следует на нём покататься. Средство проверенное и действенное, всю хандру как рукой снимет. Тотошкой он называл, конечно же, Антона, и Юму это нисколько не раздражало, потому что у Антона и правда была модная, несколько растрёпанная причёска, делавшая его похожим на болонку. Но она решила сразу же признаться Вадиму во всём – про себя она назвала это «ввести в курс дела». – Мы с Антоном расстались, – нейтрально обозначила она свой демонстративный и вполне однозначный уход из кабинета его отца. – Слава тебе господи! – обрадовался Вадим. – Так тут праздновать надо! Наконец-то этот интеллигент вшивый отстал. Баба с возу – кобыле легче, уж простите за сексизм, но уж если кто из вас двоих баба – так это он! Вадим поставил виски обратно в бар и откуда-то из далёких его недр достал бутылку вина. Он возвышался над всё ещё сидящей на полу Юмы как высокие алтайские горы, от которых так захватывало дух. Она любила высоту, любила самолёты и небоскрёбы, и высокие мужчины ей тоже нравились. Наверное, это всё китайские традиционные ценности: рядом с высоким мужчиной ты как за каменной стеной. А ещё кажешься миниатюрнее и изящнее, чем на самом деле. Впервые Юма по-настоящему оценила Вадима и его размеры: наверняка рядом с ней он смотрелся гигантом. Она была относительно высокой, а уж на каблуках и вовсе смотрела на многих свысока, но вот фигурой не вышла: крошечная плоская грудь, узкие бёдра, костлявая талия. С такой любой мужчина, кроме разве что совершенного додика, покажется гигантом. А уж Вадим со своей косой саженью в плечах и вовсе мог закрыть её собою, спрятать ото всех, что никто не найдёт. Всё это, конечно же, правильно именно с точки зрения безопасности, ведь если в неё опять будут стрелять, то Вадиму не составит труда заслонить её от любой вражеской пули. Пока он пытался наощупь открыть вино штопором, не решаясь включить свет, Юма потянулась к его лодыжке и обхватила рукой. Рука сомкнулась не до конца, а Вадим от неожиданности покачнулся и опустил на неё взгляд. – Юмочка, что же ты меня так пугаешь? Или ты уже ко мне пристаёшь? И это после одного-то бокальчика. Но искренне чувствую себя польщённым! Его голос звучал весело, но несколько напряжённо. Будь Юма трезвой и не такой расстроенной, она бы обязательно обратила на это внимание. Но она так устала от слёз и от выпитого, а ещё от тяжелого дня в банке, где она до головокружения вчитывалась в крошечные строчки банковских договоров, что теперь чувствовала себя в параллельной вселенной, где она – Юма, но другая; где он – Вадим, всё тот же Вадим, а потому она спокойно может спросить его: – Почему они со мной не считаются? Вадим отставил бутылку и опустился перед ней на колено, её ладонь соскользнула на пол и безвольно раскрылась, как для подаяния. Потом он передумал и просто сел на пол рядом с ней и смотрел на неё долго и очень настороженно. Юмины глаза уже привыкли к темноте, и теперь она рассмотрела, что татуировка у него на груди сине-красная и как будто бы с какими-то животными. Она уже тогда догадывалась, что там есть и дракон, потому что в ту ночь пялилась только на его татуировку, не решаясь заглянуть в глаза. – Тебе честно или красиво? – Честно. – Потому что для них ты – баба, – постановил Вадим. – В первую очередь баба, а потом уже всё остальное: глава клана, предприниматель, директор, руководитель и прочая. Но сначала они даже на твой стильный брючный костюм и не посмотрят, потому что увидят, что ты не мужик, и это отбросит тебя примерно на сто шагов назад. – И почему так? Что я делаю не так? – злилась Юма. – Что мне сделать, чтобы они посмотрели на меня, а не игнорировали? Чтобы слушали, а не выключали из эфира, словно я комар какой-то? Я же в сто раз умнее многих. Я что, буду всю жизнь им доказывать, что я чего-то да стою? – Да, всю жизнь, – подтвердил Вадим. – И ничего с этим не поделаешь. – Но почему? – капризно повторила она, глотая подступавшие слёзы. – Просто потому что, – ответил Вадим, и в голосе скользило искреннее сочувствие. – Мы, мужики, тупые до невозможности. Но самое главное, что мы консерваторы. Тысячи лет патриархата уже настолько сильно в нас въелись, что и хлоркой не ототрёшь. – С этим надо бороться, – упрямо мотнула головой Юма. – Надо, – согласился с ней Вадим. – Но пока всякая борьба даёт крайне неутешительные результаты. Я не женщина и понятия не имею, как там у вас всё устроено… – Вот в том-то и дело, – зло перебила его Юма, – что устроено всё ровно так же, как и у вас! И тот факт, что у нас нет члена, это скорее плюс, потому что мы им не думаем. – Ну а какого хрена ты тогда здесь сидишь и ревёшь? – спросил Вадим. – Думаешь, Антошка тоже так убивается? – Нет, конечно, потому что он мужчина и ему по барабану, – недовольно ответила Юма. – Вот именно, Юмочка, – подтвердил Вадим. – Он по тебе не убивается, потому что ему с пацанами завтра идти в баню, так что надо пивасом затариться. – Он не ходит в баню, – вдруг решила возразить Юма, и Вадим захохотал. – Ну и я о том же! Мужики отряхнулись и пошли, потому что если мы будем думать о всякой херне, что у нас в жизни твориться, то мы не успеем новой херни наделать. А херня, между прочим, сама себя не сделает. – Во-первых, прекрати выражаться, – упрекнула его Юма. – Во-вторых, я совершенно не понимаю, что ты пытаешься мне доказать. – Я пытаюсь доказать тебе разницу между женщиной и мужчиной, – пояснил Вадим. – В физическом плане ты, наверное, уже знаешь, чай, не маленькая, а вот в психологическом плане всё ещё проще: женщины думают, а мужчины – нет. Юма посмотрела на него с крайним осуждением. – И это – главное ваше достоинство? – Оно самое, – кивнул Вадим. – Вот ты сколько будешь думать о вашем разрыве? Месяц, два? Антошка уже завтра забудет и будет жить дальше. Ты пришла на встречу и вдруг случайно споткнулась о край ковра. Все в ладошку похихикали. Ты потом сидела и думала об этом год, не меньше, до сих пор тот край показушно так перешагиваешь. А помнишь того борова, как его там? Бурнеков? Бурундуков? Лошадиная фамилия, короче. Он же прям в конференц-зале так рыгнул, что аж до меня докатилось. Все поржали. И этот поржал. Думаешь, он потом домой пришёл и начал рефлексировать? Ни х… рена, он пришёл и спросил, что на ужин будет, потому что за те два часа сидения охренеть как проголодался. Ты бы руки на себя наложила, случись с тобой что-нибудь подобное. И ведь мужики это чувствуют, как акулы кровь, высасывают из тебя эту энергию. Они на тебя смотрят – а ты вспоминаешь о всех своих про… махах. Они смотрят и ничего не делают, а ты вспоминаешь. И потом из кожи вон лезешь не столько для того, чтобы что-то доказать им, а чтобы самой себе доказать, что ты этого достойна, что ты самая обаятельная и привлекательная и все инвесторы от тебя без ума. Его слова звучали так примитивно, так по-мужски, что Юма слушала его устало и несколько безразлично. Не может же всё дело быть только в этом? Да и как можно не вспоминать о всех тех ошибках и публичных унижениях, которые могут запросто поставить крест на всей твоей карьере. Ерунда какая-то получается. Просто из-за того, что у мужчин в голове опилки, а у неё – мозг, она отчего-то должна страдать. Горе от ума, не иначе. Вадим всё сидел рядом с ней, и она ощущала рукой жар, который исходил от его тела. Она уже давно заметила, что он всегда тёплый, даже при ледяном питерском дожде пополам с мокрым снегом. Он всегда одевался по погоде, что мужчинам как правило было несвойственно, и всегда заходил с мороза в тёплое помещение с глубоким блаженным вздохом. – Почему ты всегда тёплый? – спросила она. Вадим не отвечал, и она наконец-то отвела взгляд от его татуировки и посмотрела на его лицо. У неё лицо теперь опухшее, глаза-щёлочки спрятаны за вздувшимися веками, тонкие губы пропали напрочь. А он даже взгляд не отводит. – Просто я с юга, а там всё горячее: воздух, земля и мужчины, – ответил он тихо и медленно, как будто секретом поделился. Если бы Юма была посмелее, они бы в ту же ночь и переспали. Юма смелости так и не набралась, лишь отвела взгляд и обхватила руками колени. А Вадим сначала открывал в темноте бутылку вина, потом долго и подробно рассказывал ей, почему именно бургунское вино – самое лучшее вино в мире, уже в ночи усаживал её в такси, потому что сначала хотел отвезти её сам, а потом Юма сообразила, что он пьяный, и наотрез отказалась садиться в его машину. Тем более в красный китайский седан, на котором Вадим ездил в свободное время. Юме запомнилось, что он, когда она садилась в такси, положил ей ладонь на голову, чтобы она не ударилась о дверь мерседеса. Это движение так отпечаталось в её памяти, что она могла закрыть глаза и тут же вызвать ощущение этой горячей руки на своей голове, её тяжесть и мягкость, надёжность и заботу. Это всё традиционные китайские ценности, будь они неладны, и детские травмы из-за ухода отца из семьи в раннем возрасте. И овуляция. А ещё алкоголь, расстроенные чувства, несбывшиеся желания и общая неудовлетворённость. И прочие значительные причины. И вообще тот факт, что с Вадимом она проводит большую часть своей жизни, что он постоянно под боком, дышит и смотрит ей под руку, комментирует, соглашается, подобострастно повинуется. Главное – дышит. Он всегда дышит очень шумно, особенно в тёплой комнате, Юма всегда узнаёт его по тяжелому дыханию. Надо будет отправить его провериться, может, у него с сердцем или лёгкими проблемы. Тогда уж лучше сейчас от него избавиться, чтобы потом не пришлось пособие по инвалидности выплачивать. Но Вадим на здоровье не жаловался, продолжал работать как ни в чём не бывало даже после их ночного рандеву в офисе. Никак не комментировал Юмины действия, когда она убрала рамку с фотографией Антона со стола, а сам снимок разорвала на мелкие части. Не вспоминал, как Юма спрашивала его, почему с ней никто не считается. Юма его слова не забыла и изо всех сил переставала думать о прошлом. У неё не получалось, потому что даже какая-нибудь мелочь могла напомнить ей о происшествии, которое она лично до сих пор считала нелепым или откровенно ужасным. Она помнила, как Вадим застал её в туалете, как он смотрел на её зарёванную рожу в «скорой» и в офисе. Помнила и том, что он до сих пор никак ей об этом не напомнил. И тот, кому он продал этот секрет, тоже до сих пор никак себя не проявил. А потом они оказались в одной постели. Юма напилась в стельку – впервые за всю свою жизнь. Чуть раньше она попала в больницу с обезвоживанием, потому что снова никак не могла впихнуть в себя ничего сытнее чашки американо, лежала в шикарной клинике с мраморными ванными, выслушивала советы врача, бездушно кивала на всякие рекомендации. Никто не знал, она всем сообщила, что уехала на Майорку. Она никогда не была на Майорке, но представляла, что там нет таких шикарных ванн и дизайнерских подушек, как в этой клинике, в которой одна неделя по стоимости равняется годовой зарплате Вадима. Знал только Вадим, потому что он нашёл её на полу в офисе, когда она споткнулась и не смогла встать. – Я полежу только минуточку, – пробормотала она и попыталась оттолкнуть Вадима, а тот поднял её на руки – не совсем легко, потому что он задышал ещё сильнее, чем обычно, и подошёл ко второй двери, из которой можно было попасть прямо на улицу. – Конечно, отдохните, в конце концов, я же ваш покорный раб, призванный исполнять любое ваше желание, – услышала она. – Почему ты так дышишь? – спросила она и тоже сделала вдох. Вадим пах потом и кожаной дублёнкой. От запаха кожи её замутило. – Я дышу, чтобы не умереть, и вам советую, – ответил он. Он почему-то точно знал, куда её везти. Юма уже третий раз попадала в эту клинику, первые два раза потому что дед поставил перед фактом. А теперь, видимо, настала очередь Вадима следить за её здоровьем. На третий день она выписалась, потому что теперь дед не мог заставить её жить там по целому месяцу и постепенно пропитываться идеями этой секты. Уж лучше сдохнуть от голода, чем «наслаждаться каждым кусочком» и «благодарить свой желудок за то, что он дарит ей жизнь». Вадим все два дня приходил к ней с букетом рыжих циний и ананасом. – Мне сказали, что я обязательно должен принести полезную еду и что-нибудь радостное, – поделился он. Юма понятия не имела об этих правилах, потому что раньше её никто здесь не навещал. – Секта какая-то. Меня ещё спросили, как я «сегодня покушал», – посюсюкал он, и Юма не сдержалась и прыснула. – Ну вот, хоть посмеялась, царевна Несмеяна. Хоть что-то хорошее от этих свидетелей Иеговы. Встречал её тоже он. Юма шла с ананасом под мышкой, потому что почему-то не смогла его оставить. Цветы и второй ананас она отдала знакомой медсестре. – Я не смогла его порезать, – вместо приветствия сказала она Вадиму и вручила ананас. – Фиговый подарок. – Ох, с возвращением, Юмочка, как же я счастлив, что ты прежняя снова с нами! – действительно радостно ответил Вадим. Расставание с Антоном и правда несколько выбило её из колеи. А потом в клинике она подумала над словами Вадима и истолковала их по своему. И действительно, почему она позволяет этим мужланам вешать на неё ценник? Высчитывать её ценность и залезать в её голову, своим отношением влиять на её настроение и уверенность. И Антон этот со своим папашей – очередной придурок, чьё мнение она не то что в расчёт не должна брать, да даже просто выслушивать. Надо было встать и уйти, как только всё стало ясно. Но ладно, зато теперь она знает, что у них на самом деле на уме. Так она Вадиму и сказала, когда он поехал по её просьбе в бар и сел рядом с ней за крошечный футуристичный столик, под которым Юмины ноги помещались, а вот Вадим свои каждую минуту переставлял и каждый раз касался её шершавыми джинсами и толкал тяжёлыми ботинками. Ананас они забыли в машине, а Юма от осознания своей силы и свободы от рабских оков патриархата захмелела от трёх коктейлей. А ещё она, конечно же, снова не поела. – Я поняла, что секрет в том, чтобы не думать, – сообщила она Вадиму. Тот посмотрел на неё с усмешкой, которую Юма истолковала по-своему. – Да-да, как ни странно, мысли только мешают! Надо от них избавляться, не оглядываться назад, а только вперёд! И тогда всё! – Умница, Юмочка, – похвалил он, и у неё по всему телу прошли мурашки. – Впредь будешь оглядываться только вперёд! А теперь, кажется, тебе пора на боковую. В шесть вечера они вернулись в Юмину квартиру: Алтан любил жить в особняке деда, а Юма сразу же обзавелась собственной квартирой на высоком этаже. Здесь были не менее высокие потолки и очень неудачная планировка, из-за которой в обе ванные комнаты можно было попасть только через спальню, и Юма попросила Вадима довести её до ванной. – Хочу смыть этот больничный запах, – призналась она, пусть и понимала, что гель для душа с лаконичным названием «Сислей» с больницей ассоциируется в последнюю очередь. Вадим почти всё время молчал, что озадачило и насторожило бы Юму в любом другом состоянии, но теперь Юма снова, как и в тот день в офисе, была пьяная и уставшая, и отсутствие реакции Вадима её нисколько не смущало. Как и его наличие в ванной, когда она сразу же скинула с себя жакет и принялась расстёгивать штаны. Она знала, что он стоит и смотрит, мысленно злорадствовала, что сейчас он сдастся и уйдёт – и умоляла его подойти ближе. Вадим постоянно с ней флиртовал. Она знала, что это обыкновенная его манера речи, но только с ней он позволял себе намёки куда более конкретные, постоянно шутил так, что она краснела, намекал на свои отменные навыки и якобы огромный опыт. Юма ему верила, потому что человек с такой внешностью не мог не пользоваться популярностью у противоположного пола. Это ей не нравились эти простые рабоче-крестьянские лица с советских плакатов и из хроник разбойничьих банд девяностых. Совсем не нравились. Она просто много выпила, она просто очень устала, она просто очень хочет, а он просто очень пристально смотрит. – Ты же об этом потом будешь думать, несмотря на тот тед-ток, что я прослушал в баре, – предупредил её Вадим. Юма стянула штанину, потом вторую. У неё были очень красивые ноги. Всё тело худое и костлявое, но вот ногами она гордилась, они были очень длинными и мягкими, женственными. Она осталась в одном топе и трусах. Она не носила бюстгальтер вне работы, потому что он не был ей нужен. На ней не было даже носков, потому что она носила кожаные туфли не жалея. Между ней и Вадимом была только тонкая ткань и пару шагов. Он всё ещё был полностью одет, только дышал ещё тяжелее, так, что грудь в распахнутой на разноцветной груди рубашке вздымалась, как волнующееся море. Юма очень любила море, особенно северное, но в Вадиме не было ничего холодного. Она помнила, какие горячие у него руки; помнила, как касавшиеся её в баре ноги даже через ткань штанов были тёплые, и ей очень хотелось, чтобы Вадим дотронулся до неё ещё раз. А он стоял, смотрел как-то тяжело и неясно: обычно все его эмоции легко считывались, а теперь Юма даже не могла понять, нравится ли ему или противно. Если ему противно, то она просто не вынесет. Она уволит его в ту же секунду, просто чтобы больше никогда с ним не встречаться. Возможно, даже найдёт себе нового Вадима, чтобы он тихо порешал первого, исключил возможность того, что он кому-нибудь об этом вечере расскажет. – Ты очень громко дышишь, – опять сказала она, просто чтобы заполнить эту тяжёлую, давящую тишину. – Ты тоже, – хрипло ответил Вадим. Юма с удивлением прислушалась и поняла, что это действительно так. – Потому что я тебя хочу, – попробовала она эти слова на вкус. Она никогда никому этого не говорила. – Я тоже, – отозвался он. У неё было ровно четыре партнёра. С первыми тремя она переспала ради интереса, с Антоном, казалось, тоже, но вышло, что только по необходимости. Каждый раз это случалось как-то само собой, а сейчас она как будто пыталась заключить сделку. – Ну что, договорчик набросаем, завтра у нотариуса заверим? – ввернул Вадим. Юме очень хотелось, чтобы его шутка её разозлила. Чтобы ей захотелось закатить глаза, отчитать его и наконец выгнать из ванной комнаты, в одиночестве спокойно поваляться часик в пенной воде под какую-нибудь романтическую комедию, а потом уже самой справиться с возбуждением и спокойно заснуть, чтобы завтра проснуться бодрой, отдохнувшей, выпить на завтрак кофе и тут же включиться в работу. Но ей не смешно от этой шутки, потому что у Вадима очень тёплые ладони. А ещё такой серьёзный взгляд, который она видела только один раз: когда он пытался ей растолковать на полу в тёмном кабинете, почему мужчины хуже женщин, но в то же самое время лучше. А ещё потому что перед Вадимом не стыдно – вообще ни за что. Она поцеловала его первым, хотя и он наклонился, чтобы она смогла дотянуться до его губ. У него был очень горячий рот, всё в нём было обжигающим: крепкие объятия, в которые он тут же её заключил; затылок, на котором Юма взъерошила ему волосы, когда он опустился между её ног; тело, когда он случайно навалился на неё, не удержавшись на одной руке, потом хотел отстраниться, но Юма не дала, прижала ещё ближе и обвила ногами, закинула голову на подушку и зажмурилась оттого, как теперь у неё внутри стало жарко. У неё давно никого не было, а Вадим отчего-то был нежен и терпелив. Юма плавилась в его руках, хотя ей казалось, что так бывает только в сказках. Она мечтала, что так случится и наяву, но с каждым годом цинизм и правда жизни готовили её отказаться от этих фантазий. И в тот самый момент, когда она была готова с ними попрощаться навсегда, Вадим вдруг за один вечер снова заставил её поверить. Правильнее бы было возненавидеть его за это, но в их отношениях ничего не было правильным. Она долго лежала в темноте, никак не могла прийти в себя, по щекам текли слёзы, и Вадим, мягко дотронувшийся до её лица, задержал руку и резко поднялся на локте. – Всё хорошо, – тут же сказала Юма, сжав его ладонь. – Всё хорошо. Рука обмякла, но осталась на прежнем месте. – Я уж испугался, что совершенно не разбираюсь в женской анатомии, – ухмыльнулся он, но как-то по-доброму. Они не стали включать свет, и пусть глаза Юмы уже привыкли к темноте, она не могла рассмотреть его как следует, а ей отчего-то очень хотелось. Она перегнулась через него, навалилась на его живот и щёлкнула лампой. Их залил мягкий жёлтый свет, и Юма повернула голову, чтобы рассмотреть Вадима. На его лице царило совершенно не свойственное ему умиротворение. Он закинул руки за голову и так же открыто разглядывал её, его серые, как зимняя незамерзающая река, глаза смотрели внимательно и спокойно. Губы тронула блаженная улыбка, тело под Юминой грудью вздымалось размеренно. Она почти ощущала биение его сердца под своим собственным, такое тяжелое и многозначительное, как и его дыхание, когда он стоял за ней на очередном скучном приёме. А она ощущала, как схватываются тонкой плёнкой на лице слёзы, но ей снова хочется плакать, потому что её уже давно не переполняло столько чувств, но самое главное, что она уже давно не давала этим чувствам выхода. И только сейчас, в своей кровати рядом с Вадимом, она могла с облегчением скинуть тщательно продуманную маску сдержанности и равнодушия и смотреть на него… смотреть на него так, как хочется. Юме казалось, что они лежат так уже долго, и первый флёр удовольствия успел померкнуть. Она хотела подняться, чтобы пойти в ванную, но вдруг Вадим перехватил её за талию и легко сжал. – Ещё одну минуту, – с явной мольбой попросил он. – Только одну. Юма задохнулась от затопивших её чувств. Она вдруг поняла, что на лице Вадима написано не только блаженство, а даже та самая нежность, которую она принимала просто как данность, а теперь испуганно догадывалась, что, возможно, может быть, невероятно, но… Она испугалась, потому что вдруг подумала, что на её лице написано нечто похожее, нечто совершенно невозможное. Отпрянула, резко, с неприятным свистом вдохнула и бросила: – Тебе пора. Она перелезла через него окончательно и встала с кровати. Его рука раскалённой лавой скользнула по её бедру, а Вадим сел. – А счастье было так возможно, – преувеличенно расстроенно сказал он и, отвернувшись, зевнул. Юма подошла к ванной, запоздало вспомнила, что она голая, и совершенно нелогично захотела прикрыться. – Можешь воспользоваться второй ванной, – великодушно разрешила она. – Но чтобы тебя здесь не было, когда я выйду. И захлопнула дверь. Быстро наполнила ванну и сидела, затаив дыхание, прислушиваясь к тому, как Вадим одевается, как проходит у самой двери. Замирает на минуту. Юма в тот момент зажмурилась, замерла. Она не могла понять, чего ей хочется больше: чтобы Вадим проваливал или чтобы он нагло ввалился к ней и начал пошло шутить, провоцировать её, а потом картинно взмахивать руками, если она начнёт плескать на него воду – а ей очень хотелось плеснуть, как в тех самых американских романтических комедиях, будь они неладны, – и предлагать проверить, поместятся ли в этом чуде современного дизайна двое. Но вот шаги стали удаляться, и Юма скорее придумала, чем услышала, как мягко захлопнулась за ним входная дверь. Она тяжело вздохнула и нырнула с головой. На следующий день всё вернулось на круги своя. Вадим ходил за ней тенью и отпускал едкие комментарии в самый неподходящий момент. Юма вела себя сдержанно и отчуждённо, но иногда отвечала ему чуть резче, чем обычно. Мысленно постоянно прокручивала вчерашний вечер, наплевав на своё решение больше ни о чём не переживать, но постоянно отвлекалась на срочные дела. За короткий срок их накопилось неожиданно много, и они помогли ей отдаться работе всей без остатка, а не переживать из-за мужиков и их мнения. Из-за одного конкретного мужика и одного конкретного его мнения, которое так неосторожно мелькнуло на его лице. Этим же вечером Вадим довёз её до дома и повернулся к ней. Юма, готовившаяся к этому моменту всю дорогу, зло посмотрела на него. Во всяком случае, она надеялась, что не затравленно, потому что Вадим под её взглядом лишь ухмыльнулся и спросил: – Ну что, пригласишь на чай или сразу к делу перейдём? Юма, собиравшаяся холодно с ним попрощаться, прищурилась. – И во сколько мне это обойдётся? – Пробный период – бесплатно! Они снова переспали, потому что Юма ещё помнила, как он касался её и как хорошо было от его прикосновений. И ей так хотелось ещё раз посмотреть на его лицо, когда она будет лежать у него под боком и греться. Но в этот раз они оба оказались осторожными: она уже не рыдала от чувств, он уже сладко потянулся, сгрёб её в охапку и сразу же заявил: – Такими темпами уже мне придётся вам доплачивать. Она только позволила себе рассмеяться, а потом спросила, голоден ли он. – У меня всегда аппетит будь здоров! А что есть? – Иди и посмотри, – отправила она его на свою пустую кухню. – Это приказ? – уточнил он. – Инструкция. Он осторожно уложил её на кровать, звонко чмокнул в живот, на что Юма поморщилась, и действительно ушёл. Пока он отсутствовал, Юма успела сходить в душ, включить электрокамин и раз двадцать отдёрнуть себя не ходить за ним. Ей казалось, что если она будет сидеть с ним на кухне, то их отношения перестанут быть несерьёзными. Через минут пятнадцать он вернулся с нарезанным ананасом. – У тебя там половина протухла, я всё выбросил. В этом доме только я и добытчик, и потребитель, – сообщил он и хотел с размаху сесть на кровать, но Юма не дала. – Садись на диван. И оденься во что-нибудь, – упрекнула она его. Он стянул с кровати одеяло и накинул его на манер его любимых мёртвых римлян. – Как мне? – спросил он и покрутился. – Ужасно, – соврала Юма. Их отношения продолжались уже год. Точнее, статус их отношений изменился, а вот на какой – Юма не знала, и это её злило, потому что она во всём любила определённость. Эта зыбкость в собственной жизни очень ей мешала, и пусть в делах она осталась такой же твёрдой и решительной; пусть и совершенно равнодушно выслушивала, как Вадим пересказывал ей сплетни: «Смешные они, такие скромники, выдают такие зацензуренные версии о наших постельных приключениях», – тоже надменно усмехалась, когда её партнёры отпускали сальные шуточки о её телохранителе, который наверняка работает и днём, и ночью; но всё же первая их ночь и тот странный взгляд, которым одарил её Вадим, всё время возвращались в её мысли. После очередного вечера в постели с Вадимом она заходила в ванную и пристально разглядывала себя в зеркало. Пыталась представить, что сейчас она смотрит на Вадима, и анализировала свой взгляд, но ничего не получалось. И любые мысли об этом она тут же заталкивала в самый дальний угол своего сознания, чтобы снова не погрязнуть в самокопании и рефлексии. Как-то вечером они с Вадимом сидели на полу перед электрокамином. Юме нравилось смотреть на ровное неживое пламя, потому что можно было не смотреть на Вадима. Он развалился на ковре, и его локоть касался её бока. Когда он поднимал бокал – с проклятым бургундским, – его мышцы плавно перекатывались под кожей, и Юме было щекотно. Она так и не привыкла, что он любил касаться её живота. – Что ты сделаешь, если я умру? – спросила она, чтобы заполнить тишину. Рука Вадима напряглась, но он даже не повернулся. Он многозначительно хмыкнул, а потом протянул: – Я пойду к твоему недобратику, потребую неустойку и заодно предложу свои услуги. Горло перехватило, но Юма удержалась, чтобы не нахмуриться. – Тогда возьми с него побольше. – Обижаешь! Они снова замолчали, и Юма пыталась понять, как долго она сможет сидеть вот так, и если она всё-таки не выдержит и заснёт, перенесёт ли её Вадим на кровать и уйдёт или воспользуется её слабостью и останется, а она знала, что если однажды они проснуться вместе, то пути назад больше не будет, – как вдруг Вадим зашевелился, сел и с тихим звоном отставил бокал на пол. Юма вскинула голову и посмотрела на него. У него снова был тот самый взгляд, которого она боялась, и она запаниковала, невольно вся внутренне сжалась и инстинктивно расслабила лицо, надела свою любимую скучающую маску. Но Вадима это не смутило, он прокашлялся и, кажется, впервые в жизни растерялся. Наконец произнёс: – Помнишь, я тебе тогда втирал, ну, про мужиков, которые не рефлексируют, и про женщин, которые всё в голове прокручивают, пока не чокнутся? Юма очень хорошо помнила, но лишь неопределённо повела плечом. – Так вот, видимо, фигню я тебе сказал тогда. Оказывается, всё мы умеем рефлексировать. Ну, я умею точно, как оказалось, – продолжил он. И посмотрел на неё, так грустно, что Юма испугалась. Ему не надо было заканчивать свою мысль, потому что она отлично её поняла. Она точно знала, что именно он имеет в виду. Что он, наверное, тоже подолгу смотрит на себя в зеркало, представляет её лицо – в красных пятнах, в потёкшей тушью, с гримасой боли, с гримасой презрения, ненависти, страха; с узкими щёлками красных глаз, с сжатыми до белизны губами, с опухшим носом, с покрывшимся испариной лбом, с острыми от сжатой в напряжении челюсти скулами, – и задаётся тем самым страшным вопросом, которым задаётся она сама. Но Юма никогда не позволит себе так опуститься. Всю свою жизнь она методично выстраивала согласно одно-единственной мысли – она из «правильной» семьи. Она сама такая правильная, что и вокруг неё всё должно быть правильным. Работа, дома, семья. И собачка, которой она платит деньги за то, что она покорно подбегает по мановению руки. Пусть сердце её и сжимается от одной этой мысли. Она стряхнула с себя тяжёлый плед и поднялась. Обнажённая прошла вдоль комнаты, чувствуя на себе его взгляд, подошла к высокой двери ванной. В комнате было тепло, от камина и от тяжело дышащего Вадима, а из ванной пахнуло холодом. Она обернулась. – А я уже воспользовалась твоим советом. Как и ты можешь воспользоваться второй ванной комнатой – и на сегодня свободен, – ровным голосом сказала она и, шагнув внутрь, закрыла за собой дверь.