1941

Миша, забери меня отсюда… Когда у меня спрашивают, чувствую ли я голод, я отвечаю: «Каждым камушком брусчатки на дворцовой площади».       Пока могли, мы с Московским слали друг другу письма. Восьмое сентября тысяча девятьсот сорок первого года — я оказался полностью отрезан от всего внешнего мира. Началась блокада. Я сильно страдал от бомбежек и обстрелов. Сердце обливалось кровью, когда снаряды превращали архитектурные произведения искусства в руины. Немецкие гады не жалели никого и ничего — они хотели стереть меня с лица земли. Я был помехой. Я смотрел как умирали люди один за другим. Жуткое зрелище.       Они умирали от голода, потому что немцы отрезали все пути в город. Они умирали под обстрелами и обломками. Они ели моих кошек. Но, что нельзя не отметить — советские люди, на удивление, оказались прочнее, чем я думал. Город на долгое время оказался отрезан от всех видов коммуникации. Наверное, у кого-то они были, но в советское время я почти никакого веса не имел. Во всех, к сожалению, смыслах. Я не мог знать, что происходит в остальной России. Как там Миша? Я мог только надеяться. Если дойдут до него, то это будет конец — конец всего. И войны, к сожалению, не в нашу пользу. Но я не знал. Почти три года я ждал письма. А по ощущениям писем не было лет десять.       Я удивлен, что столь истощенному организму вообще могли сниться сны. Нечасто, конечно. Сон в принципе был мало позволительной роскошью. Спать хотелось часто, но сделать это удавалось не всегда из-за частых бомбежек и прочих переживаний. Иногда я просто отключался, несмотря ни на что, скорее впадая в состояние анабиоза. В таком случае особо-то ничего и не снилось. А когда снилось, то сны были простые, житейские, такие же серые — очередь за хлебом, обстрелы и смерть. Очень много смертей.       Еще мне снился Миша. В парадном офицерском камзоле. Такой же красивый как прежде, а золоченые пуговицы переливались от света свечей тронного зала. Он протягивал мне руку и говорил, что все хорошо. Но чаще всего мне снилось, как я иду вдоль Невского, а мне навстречу счастливые люди. И все кричат о победе, и флаги почему-то имперские. А потом просыпаешься.       Имперские флаги — это неудивительно. Я часто грезил своим имперским прошлым, порой настолько уходя в свои мысли, что казалось, я открою глаза, и вот — все как тогда, как раньше. Но я каждый раз возвращался в реальность.       После революции у меня со многими испортились отношения. Миша вернул себе звание столицы, как всегда хотел, а я не возражал — я был за него рад. Все же, у меня, наверное, не было подходящих амбиций, раз при любом удобном случае у меня забирали должность. Но и городом второго сорта, надо отдать должное, я не становился. После революции, мне казалось, что все меня предали, но как оказалось, желающих протянуть мне руку помощи было в достатке.       В январе сорок четвертого закончилась блокада. Мне понадобилось некоторое время чтобы хоть немного восстановиться. Я поехал в Москву. Впервые за долгое время я увидел его — на перроне Ленинградского вокзала. Коротко стриженный, в фуражке и шинели, а глаза его странно непривычно блестели. Он был совсем не таким, каким я его помнил — он выглядел слишком холодным. Но в его объятьях было по-прежнему тепло. В Москве было теплее, чем в Ленинграде, но февральские морозы все равно не прошли мимо. Весной и не пахло. Я шел с вокзала, кутая нос в шерстяную шаль. Война в то время еще не кончилась — она завершилась только через год, но в городе было спокойнее.       Миша просил меня есть. Я хотел, но еда в рот не шла. Я мог подолгу сидеть и смотреть в тарелку голодными глазами, не решаясь ничего съесть. Я вообще с трудом первое время мог что-либо делать, поэтому был очень благодарен Мише, за то, что он выписал меня из Ленинграда и всячески помогал. Не знаю как справлялся бы один. Ему и самому приходилось не легко, а тут еще и я. Поэтому я чувствовал большую вину за то, что ему приходилось меня тогда терпеть, хоть он и объяснял мне, с регулярной периодичностью, что моей вины тут, конечно же нет. Помогало плохо, но я старался мысленно себя в этом убеждать. В какой-то момент отпустило, да и я более-менее выправился.       Большую часть времени просто лежал в кровати. Даже не спал, а просто лежал с закрытыми глазами. Миша приносил мне чай. А в голове все тикал проклятый метроном. До сих пор его в кошмарах слышу.