Земля мне чужда, небеса недоступны,
Мечты навсегда, навсегда невозможны.
Мои упованья пред небом преступны,
Мои вдохновенья пред небом ничтожны!
С Серёжей бывало нелегко – особенно ночью, когда тени из самых дальних и потаённых углов вылезали из пыльных чуланов, смешивались воедино и выходили из под контроля. Безмятежные яркие вспышки, беспорядочно сменявшие друг друга и заполнявшие голову спавшего секундами ранее Игоря, вдруг потускнели и рассеялись, как утренний туман. Но утро ещё не наступило – стояла глубокая ночь, и приоткрытые с трудом глаза были встречены лишь глухой темнотой. Заторможенный организм уже был готов провалиться обратно в сон, но в горле гадко засаднило, и Игорь недовольно сморщился. Губы пересохли и не желали шевелиться. Он тихо подтянул руки и бесшумно сел, а потом понял, что вокруг слишком много свободного места. Неестественно много. Глаза постепенно привыкали к темноте, и он увидел мирно спящего подле себя Олега. А вот Серёжи здесь не было. Мелькнувшая в голове мысль оттянула дурманивший разум сон, и Игорь, словно по воздуху, незаметно, дабы не потревожить чуткий сон Волкова, опустил ноги на пол. Плитка обдала ступни бодрящим холодком и разрядом пронеслась до кончиков пальцев на трущих веки руках. У людей всегда много неисчерпаемых нужд, которые могут потребовать своего немедленного удовлетворения в любое время суток, и неудивительно, что кто-то просыпается и бродит по ночам. Вот Игорь, например, чертовски хочет пить; его мучила такая жажда, что иссушенного колодца ему показалось бы недостаточно. Но Серёжа другой. Каждое его пробуждение в последние месяцы могло означать что угодно и наталкивало на беспокойство о его причинах. Каждая ночь накрывала Разумовского очередным персональным кошмаром, с которым он гордо предпочитал справляться в одиночку, уходя в себя и беспощадно копаясь в собственной голове. Напускное безразличие провоцировало истинное; нескончаемый поток мыслей не находил естественного разрешения, порождая собой внутренние кровопролитные войны, и от переполнявших его безответных вопросов, беспрерывно бьющихся о черепную коробку, Серёжа впадал в отчаяние. Но из-за невозможности понять и изменить, он отгородился от всего: и от мира, и от себя. Впал в анабиоз, в энергосберегающий режим, видел свои мысли и окружающую действительность как в замедленном постсоветском фильме. Он проигрывал битву своим внутренним демонам. Почти каждую ночь его преследовала сумасшедшая бессонница, и он часто ощущал себя бесформенным приведением, которое за шкирку выкинули из всеобщего круговорота жизни. Волчье чутьё, твёрдо стоящее на страже покоя своих близких, поднимало Олега в девяти из десяти подобных случаев, и он, стараясь не разбудить поднимавшего всякий раз внутреннюю панику Игоря – потому что к такому и с годами привыкнуть сложно, практически невозможно –без единого шороха выныривал из кровати и, крадучись, пробирался по слабо освещённым луной коридорам в поисках пропажи. Часто находил её на кухне с пустой чашкой, из которой разлетался крепкий запах трав и чёрного чая, сидящую за столешницей в полной темноте и смотрящую невидящим взглядом куда-то в даль, недоступную никому, кроме неё; тогда Олег с привычной тоской в бездонных мудрых глазах подходил ближе и безмолвно садился рядом, терпеливо ждал, иногда кладя руку на плечо или на неподвижное запястье, и, стоило Серёже поймать мимолётную связь с реальностью, Олег замечал проблеск в чужих глазах и вытаскивал его на свет, прижимал к себе, зная, что Серёжа приходит в себя, чувствуя, как в очередной раз намокает его рукав от чужих слёз. Иногда Олег натыкался на знакомый силуэт в самих коридорах. Тот, скрючившись, сидел у стен на полу в какой-то прострации и дремал в неудобном положении. Казалось, будто на его опущенные плечи обрушилось невидимое многотонное море. Оно неумолимо вдавливало его в самое дно, и Волков, всякий раз видя эту картину, ощущал себя таким же жалким и раздавленным насекомым, потому что не понимал, что ему делать. Олег обеспокоенно опускался перед Серёжей на колени, невесомо проводил пальцами по закрывавшим глаза волосам и заглядывал в вечно безмятежное, в вечно безучастное лицо. Он аккуратно брал его на руки и нес в тепло, (ведь у Разумовского такой слабый иммунитет!), а на пороге в спальню сталкивался с проснувшимся от шестого чувства Игорем. Они обменивались быстрым и усталым взглядом, заменяющим собой тысячи и тысячи слов, укладывали несчастного скитальца в постель и долго сидели подле него, чтобы убедиться, что сегодня этот заход не повторится. Если наступивший сон Разумовского выдавался размеренным и спокойным, то они беззвучно покидали его на короткий промежуток времени и шли на кухню пить чай или кофе – всё зависло от утомительности предшествующего отрезка. Они тихо говорили на совершенно бестолковые темы, а потом возвращались в спальню досыпать, облегчённо переглядываясь, когда видели расслабленного во сне Серёжу. В большинстве его находил и приводил именно Олег, но даже он не всегда мог услышать колебания Разумовского, искусно скрывавшего свое отсутствие. Тогда Игорь, просыпавшийся по привычке на службу спозаранку, натыкался на него в тех же местах, что и Олег ночью. Только всегда спящего: зимой всё в той же темноте, весной – в рассветных лучах. Он качал головой, страдая от своей беспомощности, жалея, что не проснулся ещё раньше и опять не услышал ночью, а потом нёс его в комнату, из которой только что пришёл. Он укладывал его на своё место с краю, чтобы не разбудить также мучавшегося от возобновившихся в последнее время кошмаров Олега, накрывал ледяные ноги пуховым одеялом, купленным специально для него, и внутренне ликовал, если никто не просыпался от его махинаций. Игорю было нелегко привыкнуть к такому состоянию Разумовского. Нелегко видеть размазанного Серёжу и вялого Олега. Нелегко видеть залегшие под их глазами мешки и заторможенность, которая бессовестно сопровождала их в качестве второй тени. Нелегко видеть, что им тяжело. Такие же мешки на собственном лице от явного недосыпа, повышенную утомляемость и появившуюся мигрень Игорь предпочёл не замечать. Эти мелочи его не волновали (зато волновали Олега и начавшего себя грызть ещё больше Серёжу). Игорь просто хотел вырваться из этого тягучего мерзкого болота, в которое они внезапно провалились. Теперь же он медленно брёл по жилому этажу Башни, всматриваясь в чёрные углы и затемнённые стыки стен. Блеклый свет слабых уличных фонарей не достигал такой высоты, и о существовании городской элиминации можно было смело позабыть. Время перетекло далеко за полночь, и наступили мёртвые часы. Ночь стояла ясная: круглая луна беспрепятственно заглядывала в огромные панорамные окна кухни, и длинные дрожащие тени сцепились между собой. Игорь неподвижно стоял в проходе, и его нечитаемый взгляд был устремлён на одинокую фигуру за столом. Серёжа полулежал рядом со своей излюбленной глиняной чашкой, опустив голову на локти, и, казалось, не замечал своего внезапного гостя. Игорь отмер и со вздохом сдвинулся с места. Он стремительно преодолел широкое помещение и, залпом выпив две кружки воды из под крана, подошёл к Серёже. Тот никак не отреагировал, даже когда Игорь наклонился и заглянул ему в лицо, хотя глаза Разумовского были открыты. Не отреагировал и тогда, когда Игорь тихо поставил табуретку рядом с ним. Не отреагировал и тогда, когда Игорь сел на неё, проверив чужую чашку и отсутствие подозрительных пустых упаковок (так, на всякий случай). И лишь тогда, когда Игорь, поколебавшись минуту другую, зеркально отразил его позу, также лег на согнутые руки рядом с ним и вновь посмотрел в лицо напротив, то Сережин взгляд медленно сфокусировался на нём. – Ты когда-нибудь думал о том, что зря мы всё это делаем? – еле слышно произносит Серёжа, и голос его немного хрипит. Делаем что? Игорь так же, как и его собеседник не изменился в лице и не дрогнул, хотя это стоило ему некоторых усилий. Он был рад услышать Разумовского, но его больно било содержание вопроса, которое не могло означать ничего жизнерадостного. Миллионы вариантов и все они одинаково пессимистичны, один хуже другого. Грому определённо не нравилось отвечать на этот вопрос. – Что делаем? – в тон ему уточнил Игорь. На несколько секунд снова повисла гробовая тишина, и даже замедленного дыхания не было слышно. – Живём, – просто пояснил он. С Серёжей бывало непонятно – что в шахматах, что в астрономии, что в искусстве за ходом его мысли было невозможно уследить: до других людей доходил лишь оставленный им след, подобный доходящему до нас спустя годы солнечному свету. – Нет, – Игорь пристально наблюдал за Серёжиным лицом, но не малейшего колебания в его чертах не уловил – этот человек оставался безучастным. Если «все люди, как книги, и мы их читаем», то Сергей Разумовский – это многоликий гибрид из всех существующих жанров и языков мира с бесконечным двойным дном и нечёткой авторской позицией. Игорю казалось, что он его разгадал. А потом он переехал в Башню и осознал, что невозможно до конца понять человека, который сам себя не понимает. – Я тоже не думал. Ложь. Откровенная, прозрачная, как родниковая вода ложь. Серёжа этого и не скрывает. Но и не показывает. Он просто говорит. – Пифагор полагал, что сначала было число, – отстранённо продолжил он. – Фалес Милетский – вода. Можешь представить себе Землю в форме перевернутой колбы посреди бесконечного водного пространства? Мне не нравится его картина мира. У Демокрита были атомы и пустота, – Разумовский опробовал слова на вкус и поморщился, словно хлебнул скисшего молока. – Тогда я эта самая пустота и есть. Ладно, это было через чур опрометчиво и ненаучно, забудь,... – замялся он, вспоминая упущенную мысль. – А Гераклит представлял нашу вселенную как нечто, появившееся из первоначального огня: «Этот космос, единый из всего, не создан никем из богов и никем из людей, но он всегда был, есть и будет вечно живым огнём, в полную меру воспламеняющим и в полную меру погасающим», – промямлил он. – Мне нравится его мысль о том, что ничего в этом мире от нас не зависит. Объективная реальность. Абсолютная истина. Бытие, существовавшее и существующее вне зависимости от моего представления. Но все они одинаково заблуждались в одном пункте: они видели Землю центром Вселенной. Люди любят придавать значимость пустоте. Ну, знаешь, культ тлетворного? А ведь от нас ничего не зависит. Даже наша жизнь. Если даже жизнь моя была не моей идеей, то зачем тогда это всё? Мир из стекла вокруг этого невозможного человека поражает Игоря, гипнотизирует, словно керосиновая лампа мотылька. Эта неопределённость и абстракция его мышления манят, и заворожённый, забывающий дышать Гром понимает, что может сгореть. Разумовский непостижим, как и безграничная Вселенная. Но Игорю не страшно. – Возможно, – продолжает после томительной паузы Серёжа, – кто-то примет это за наивные плоды фатализма и бесстыдной лени (опять смертный грех), но мне нравится эта мысль. Есть в ней какая-то тайна, загадка. И в то же время нет ничего. Как и в самой жизни, ведь так? Вопрос, который сотни раз – Игорь с горечью в сердце понимал это – был задан в пустоту, теперь же приобрёл какие-то физические очертания, не был риторическим. Гром не знал, что можно сказать в такой ситуации, и пускай те проклятые психологические курсы при полицейской академии провалятся к чёрту, потому что они ничем не могут ему помочь с самым важным делом его жизни. Для Игоря всё было настолько очевидно, что невозможно было это объяснить. Как зрячему, привыкшему не придавать значения многим типичным вещам, объяснить слепому, что такое зелёный цвет? – Зачем жить? – тупо переспросил он, и Серёжа утвердительно моргнул. Игорь задумался. Его лицо приняло самый что ни наесть серьёзнейший и сосредоточенный вид, а темные брови то беспокойно хмурились, то расслаблялись всякий раз, стоило Грому расписаться в бессилии. Серёжа ждал. Он привык ждать. – Я не знаю, – честно признался Гром. – Я и сам не пойму. Смысл жизни… Я далёк от философии, Серый, но мне кажется, что смысла, как такового, и нет. То есть, – снова попытался сформулировать он, – нет единственно верного ответа и чего-то конкретного, как говорил… – Гераклит? Отлично! Игорь внутренне возликовал – Серёжа слушает и отвечает. – Да, он! О вечном воспламеняющемся и погасающем. Быть может, это доказывает космос снаружи, в котором мы, – Игорь заходит на опасный поворот, – действительно ничего не значим, но в то же время доказывает свою собственную Вселенную внутри каждого из нас. Смысл жизни в том, чтобы не существовать, а жить. А жить… просто потому что я живу? – Как раз это мне и не нравится. За сценой лопается гитарная струна. У Игоря по спине пробегают мурашки от будничного тона и от того, что его слова могут возыметь совершенно непредсказуемый эффект. Только что он сумел сбалансировать и не провалиться под тонкий лёд. Опрометчиво было полагать, что подобные фразы могут помочь, ведь Игорь и вправду не может понять всей глубины чувств Разумовского, хоть и стремится к заветному замыслу так отчаянно. Гром решил воздержаться от дальнейшего размышления и не давать новой пищи Сережиному самобичеванию. Он не специалист по части философии и глубоких размышлений, но обыденными вещами владеет в совершенстве. Игорь колеблется, а затем тянется и аккуратно накрывает Сережину руку своей, моментально чувствуя на коже приятный холод родных пальцев, и крепко, но невероятно нежно сжимает чужую руку, делясь теплом своих ладоней. Разумовский на это никак не реагирует. По крайней мере, внешне. – Честно, я даже представить себе не могу, что происходит у тебя в голове и насколько тёмное время ты сейчас проживаешь, – произносит Игорь медленно, тщательно подбирает подходящие слова. – Ты важен для меня, я переживаю, и поэтому я и вправду хочу понять, что происходит у тебя внутри, Сереж, – он нагло солжет, если скажет, что не готовил эту речь последние пару недель, отвлекаясь от рабочих протоколов, пролистывая огромное количество разных сайтов и тщательно выискивая слова, чуть ли не по толковому словарю, – хочу понять, что ты чувствуешь, и помочь вынести это бремя. Ты не должен справляться со всем в одиночку, доверься нам с Олегом, обопрись на наши плечи, и мы пройдём этот путь вместе. И если вдруг ты почувствуешь, что у тебя кончаются силы, что ты вот-вот упадёшь, то мы подхватим тебя и не позволим коснуться земли. Мы разделим твою боль на троих, потому что я знаю, что если бы задыхался я, то вы сделали бы тоже самое. Ты бы не дал мне погибнуть, я знаю, поэтому я ни за что не отпущу твою руку и не дам тебе упасть. Я буду держать тебя крепко-крепко столько, сколько потребуется, и дождусь, пока тебе вновь хватит сил сжать мою руку в ответ. Ты только позволь нам, Серёж, ты только не отталкивай нас, пожалуйста. Разумовский смотрит на него через свою привычную плёнку и, кажется, заторможено переваривает его слова, пытаясь понять, что от него хотят, и стоит ли говорить: – Жизнь очень странная штука, – решается он и вяло начинает. – Мы все живём ради смысла, который должны искать без конца. А стоит только к нему приблизиться – как он теряет свою ценность, и мы отправляемся в погоню за новой несбыточной мечтой. И эта погоня за счастьем, в процессе которой люди не живут, а существуют на мыслях о будущем, и есть жизнь. И в течении жизни люди несчастны. У нас есть всё, что нужно для счастья, но мы несчастны. Чего-то недостаёт. Я не понимаю. И это меня пугает. Хотя я даже не понимаю, страх ли я испытываю. Какой-то диссонанс, сплошное расстройство. Если бы взгляд Разумовского не становился с каждым словом всё более чётким и осознанным, то Игорь не усомнился бы в том, что эта исповедь была обращена к самому себе. Но Серёжа делился своим страхом с ним, а не с пустотой. Он пытался понять, облегчить свою душу, выплеснуть накопившиеся в ней сомнения. Когда Разумовский замолчал, Гром, поражённый услышанным, не сразу нашёлся, что ответить. Что вообще можно сказать человеку, балансирующему на грани? Какие подобрать слова, если опрометчивый шаг может обернуться губительной трагедией? – Погоня за счастьем часто оказывается куда более ценным опытом, чем конечная цель. Люди странные существа, непостижимые, но не в этом ли вся соль? – после томительной тишины решается Игорь и в тысячный раз пытается пробить скорлупу. – Неизвестность и жажда познания, новые открытия, свершения и даже слабость толкают нас вперёд. Люди рвутся к покорению всё новых и новых вершин, изучают космос (это фантастика, Сереж!), ползают в неудобных скафандрах по морскому дну и ни на секунду не останавливаются в своём скоростном беге. Это удивительно… Люди часто бывают слепы, узколобы, (мне ли этого не знать?), но они создают воистину восхитительные вещи, ошибаются снова и снова, но не перестают пытаться. Им всегда чего-то не хватает, они воюют между собой, кусаются, как собаки, и это и вправду вгоняет в уныние. Но всё-таки… В мире столько удивительных вещей, Серёж, столько всего, ради чего стоит жить. – Например? – недоверчиво подмечает Разумовский, но Игорь с готовностью бросает вызов его пессимистичной дотошности. – Разве алый закат, который предшествовал сегодняшней ночи, не был красив? – Я тебя не понимаю, – разочаровано шепчет Серёжа и тушуется, словно упускает из виду нечто большее, ценное, но совершенно не может понять что. А ведь прошлой осенью он, как безнадёжный романтик, восхищался серыми нитями дождя в пасмурный день и весело улыбался вложенному в старую книгу золотому кленовому листу, не зацикливаясь на том, что все мы, все мы в этом мире тленны; он вдохновлённо описывал пунцовую зарю и строил грандиозные планы на будущий год… С Разумовским, впавшим в глубокую депрессивную фазу, было нелегко. Было сложно. Очень сложно. Они друг друга часто не понимали, слушали, но не слышали, точно стояли на разных берегах широкой реки и отчаянно пытались докричаться друг до друга сквозь ветер, который уносил их нескончаемые попытки связаться в никуда. Специалисты и частные приёмы за бешеные деньги давали свои результаты, но волшебное исцеление, как по щелчку пальцев, (Игорь был готов стереть свои пальцы в кровь, если бы это помогло Серёже), не наступало. Киты по небу не летали, и магии не существовало. Но уже то, что Серёжа закончил смаковать собственные мысли в диком одиночестве и решил поделиться ими с Игорем, можно назвать невероятным прогрессом: разговоры ему больше не кажутся бессмысленной тратой энергии, как несколько месяцев назад. – Я где-то слышал красивую сказку о том, что каждый человек образовался из сияющей синим пламенем звёздной пыли, – сам себе поражается Игорь, но продолжает. – Вены на наших руках, – он нежно проводит пальцами по худощавым запястьям Разумовского, – это скопления потухших звёзд. Кровь циркулирует по телу, словно солнечный свет по бескрайней галактике, а паутинки сосудов – это сверкающий тысячами аметистов млечный путь. Человек – это воплощение и перерождение мерцающей звезды. Ты – особенная звезда, единственная и неповторимая, сверкающая и переливающаяся огнями чуткой души. В тебе таится целая неизученная Вселенная, – Игорь заглядывает ему в глаза. – Словно не огранённый алмаз, поцелованный луной. С Серёжей бывало непредсказуемо: как будто идёшь по тонкому льду, под которым призывно перекатывается магма; и никогда нельзя было угадать, что произойдёт в следующий момент: провалишься и сгоришь в его бурлящем потоке сознания, благополучно доберёшься до противоположного берега лишь для того, чтобы развернуться и вновь продолжить свой путь, или с неба тебе на голову упадёт пингвин на перевернутом троне-короне, который, любезно поклонившись, назовётся Кассиопеей. – Прости. – Почему ты извиняешься? Тебе не нужно извиняться, ты ни в чём не виноват. – В последнее время я чувствую, как булыжником тащу тебя и Олега ко дну. – Ты не булыжник, ты наша маленькая необыкновенная Вселенная. – Я всего лишь неудачник в упадническом расположении духа. – Это не так, ты прекрасен. Игорь очень постарается, чтобы Серёжа сам в это поверил. Разумовский с усилием приподнимает затекшую руку и тянется к ладони Игоря, а тот ловит миг за ускользающий хвост, скомкано и быстро пододвигает к нему стул и, крепко сжимая, притягивает к себе, бережно поглаживает по волосам и вдыхает сладкий запах травяного шампуня, которым Олег с вечера намыл Серёже голову. – Спасибо, – шепчет Разумовский, и в груди у Игоря всё переворачивается – он совершенно не понимает, что чувствует в этот момент. Облегчение? С Серёжей бывало по-разному. Внезапно Игорь почувствовал, что холодная пустота за спиной пропала, сменившись осязаемым человеческим теплом. Он услышал над головой знакомое хриплое дыхание, от которого по шее пробежали мурашки, и Олег, только что проснувшийся от поднятого в спешке скрежета, мгновенно догадался о том, что происходит в стенах ночной кухни, слетел с постели и бесшумно, точно призрачный зверь, промчался по коридору к источнику шума. Он, не раздумывая, обнял дрожащими руками их обоих. Обнял стремительно, неуклюже, но так желанно, волшебно, точно огораживая едва ли не плачущих Игоря с Разумовским от всех мирских бед, укрывая от злых голодных теней, указывая им дорогу к твёрдой земле. – Надо было меня разбудить, – Олег то упирается лбом в макушку сжавшегося Серёжи, то ведёт подбородком по коротким волосам расчувствовавшегося Грома и пальцами массирует им плечи, распаляясь, не зная, что здесь было без него и что он может сделать сейчас. Игорь перехватывает руку Волкова и утыкается в неё носом, ведёт губами по грубой закалённой коже, точно перед ним нежнейший шёлк, и рвано, часто целует: – Прости, – зачем-то шепчет он. Серёжа не двигается, время для него обретает замедленный ход, и он растворяется в чужих руках, наслаждается мгновением и жадно втягивает перемешавшиеся запахи, боясь, что этот миг быстротечен, опасаясь, что неудачное движение разрушит сладкую иллюзию и он останется один. Разумовский безумно боится, что это очередной сон, который вот-вот закончится бесконечным падением в одинокую бездну, что он окажется на дне Марианской впадины и больше не сможет шевелиться, раздавленный толщей мирового океана. Но проходит секунда, две, пять, десять… Игорь не исчезает, Олег не уходит. Серёжа жмурится и ещё сильнее вжимается в Грома, ещё крепче хватается за Волкова, комкая в потных ладонях край его футболки, и понимает, что это не сон. – Спасибо, – тихо повторяет Разумовский. Серёже тяжело держать равновесие, его шатает из стороны в сторону, и вскоре они все трое медленно сползают на пол, даже не думая о том, чтобы разорвать целительные объятия. Серёжа раскрепощается, шевелится, по-свойски закидывает руки на шею Волкова и Грома, впечатывается им в плечи, не походя больше на бездыханную статую. Он плачет, плачет по-детски и громко, слёзно, навзрыд; избавляется от грязи и гноя, которые не давали ему покоя, прокалывает наконец-то зревший так долго нарыв. Его гладят, успокаивают, шепчут что-то неразборчивое и ласковое, убеждающее жить. Они словно сбросили старую кожу, словно выбрались из затхлого лабиринта на свежий воздух, словно набрели на конец знойной пустыни и с разбегу нырнули в освободительный оазис. – Мы с вами обязательно со всем справимся, постепенно, шаг за шагом. Не смейте опускать руки, вы оба, вы слышите? – Олег говорил с удивительной убеждённостью, ему хотелось верить. – А сам-то, – провел рукой по его волосам Гром, – хочешь казаться непробиваемым. Не надо. Я тебя любым люблю, тебе не нужно для этого быть идеальным. Ты не робот, ты тоже можешь плакать. Волков поднимает на него нечитаемый, гипнотический взгляд серых глаз, сверкающих в полумраке ночи звенящими софитами, и какая-то напускная, деловитая бравада в нём рушится, его отполированная непоколебимость рассыпается, и возведенная ширма уверенности падает, точно несостоятельный карточный домик. Олег слишком долго пытался тащить на себе целый свет, слишком долго храбрился и безмолвно держал на уставших плечах бескрайнее небо, которое осталось бы на законном месте и без его кропотливого, истинного в чистоте помыслов, но в сущности обтекаемого, требующего явно меньших жертв труда; Игорь видел, что Олег пытался перетащить покрывало малейших сложностей на себя, видел, что он самоотверженно стремился заслонить их обоих, (и расклеившегося Разумовского, и способного постоять за себя Грома), от малейшего дуновения ветра, точно накрывал хрупкую розу стеклянным колпаком. Игорь был не согласен. Он не являлся комнатным цветком, который бы неминуемо погиб, покинь он лелеемую теплицу: у него самого были шипы. И не четыре. Куда больше. Игорь самостоятельно мог потягаться с суровыми северными ветрами и скрутить нерадивого клеветника в тугой узел; он мог разделить копившуюся годами ношу Олега, мог расщепить его крест на двоих, мог рассудительно, с пониманием, с расстановкой относиться к непостоянному состоянию Разумовского, и дело здесь совсем не в привычке: Игорь хотел быть полноценной частью их отношений, он не нуждался в лояльности и чрезмерной опеке Волкова, который боялся чем-то ему навредить, полагал, что Игорь может в нём разочароваться. Это не так. Гром был готов прыгнуть в кипящую воду только для того, чтобы по его спине заместо моста могли пройти Серёжа, Олег или оба сразу, был готов на это ещё задолго до сегодняшней ночи, задолго до сплотившей их в единый отлаженный организм, (заметьте, не механизм! В их отношениях никогда не было механики и выверенной, заученной энеркции, они жили по-настоящему, а не по протоколу, жили со свойственными человеческим существам взлетами и падениями, ежедневно учась понимать друг друга ещё чётче...), суровой зимы. Он выразил свою готовность мириться со всеми чертями и скелетами в забытых шкафах ещё тогда, когда согласился на эту заманчивую авантюру, ещё тогда, когда понял, что любит. Игорь никогда не испугается и никогда не сбежит, потому что от себя убежать ему не удастся. Эти двое стали частью его души. Поэтому Игорь не потерпит подобных действий, направленных на ненужную жертву; не потерпит оскорбительных для него (пускай и невольно произведённых) жестов, в основу которых было положено благополучие и отнятое спокойствие Волкова. Гром ни за какие сокровища не позволил бы Олегу положить на кон свою душу, свои желания, свою личность, нуждающуюся в таком же понимании и поддержке, как и Серёжа, как и сам Гром. Игорь растолковывает эти элементарные мысли Волкову, смотрит на него грозным, не терпящим возражений, но таким нежным, трепетным взглядом, словно измотанный, внемлющий его мыслям Олег мог споткнуться и упасть, попытавшись остановиться и отдышаться после сумасшедшего марафона с нескончаемыми бедствиями всего человечества. Волков задумчиво скользит взглядом по серебристому профилю Игоря, обрисованному яркой луной, криво, но с выразительным облегчением усмехается. Он поворачивает голову в сторону, сжимает рукою пальцы Грома и несколько раз моргает, ощущая на плече копошение и возню, вызванные вздымающимися и опадающими плечами Разумовского. Олег плачет. Не рыдает, нет, но по щеке у него скатывается несколько крупных солёных жемчужин, так долго хранимых почему-то слёз. Что-то интимное ощущалось в этих доверительных жестах, нечто сокровенное читалось в нескрываемых тайнах. В такие моменты границы между реальным и желаемым стираются, воспоминания перемешиваются с настоящим, и все органы чувств работают на сто десять процентов. Но человек всё равно не может разобрать что-то конкретное, он просто пьянеет от чувств и пылает ярким костром. Игорь вспомнил все трудности прошедших месяцев и ту бурлящую жизнь, что была до них. Он вспомнил тысячу мелочей, которым до этого не придавал значения, и понял, что их жизнь никогда не останавливалась: она замедлилась. И никто из них не прекращал подбрасывать угли в её топку, чтобы вновь разжечь танцующий огонь. Они молчали какое-то время, но слышали больше, чем в разговорах; стоячая вода из окружавшего их болота, кажется, вновь пришла в движение – маленькие, но быстрые ручьи пробили себе путь; и затхлый воздух, мешавший думать и вгонявший в уныние, начал превращаться в неудачное воспоминание, как прошедший ночной кошмар. Серёжа выпил чашу залпом, до дна, опустошил изнывавшее в клетке запертых чувств сердце и, изнеможённый от нахлынувших исполинской волной впечатлений, не мог напиться после губительной, изнурительной засухи, не мог насытиться после долгой разлуки (а ведь он был далеко, очень далеко за существующим горизонтом). Покрасневшими, но вполне разумными глазами, вполне прямым и живым острым взглядом он перебегал от Волкова к Грому, словно видел этих двоих впервые, словно изучал знакомый до миллиметра профиль заново. – Каждый человек в какой-то мере философ, – успокоившийся, но всё ещё всхлипывающий Разумовский плавно коснулся пальцами лежавшей на его плече руки Волкова. – Ты пропустил становление Игоря. И Гром был готов поклясться, что уловил первую неуклюжую улыбку за долгое время в этих словах. С Серёжей никогда не бывало плохо.