The best of people

Люди любят забывать или делать вид, что забыли, а их собственная жизнь слишком коротка, чтобы оплакивать кого-то дольше декады. Время лечит. Рано или поздно всë становится чистым - стоит только подержать под текущей водой. А ещё, время чересчур драгоценно. Что есть жизнь одного человека в мире, где есть боги и таких людей - не счесть? И у каждого найдëтся своë дело. Наверное, в этом была своя польза - кому захочется тяготиться в одиночку? Все кругом уже обсуждали грядущие праздники. Нужно было жить, как и прежде - с тренировками, охотой, редкими пародиями на компанейские посиделки в рабочее время с людьми, которые доложат на тебя за кусок мяса. Ничего в сущности не изменилось. С Гиацинтом время справлялось дурно и праздников он не ждал. У него было нечто поинтереснее - тот, кому они посвящались. Иногда Гиацинту становилось гораздо легче, порой он был готов рассориться с богом в пух и прах. Одно дело - все его слова, совсем другое - то, что он предлагал, каждый день, когда видел мрачное лицо царевича. Аполлон хотел как лучше, говорил мудрые, правильные вещи, но Гиацинт был уверен, что этого достаточно, что его состояние не столь ужасно или наоборот, ничего уже попросту не поможет, поздно. И пускай раньше такого не было, пускай он чувствовал себя изношенным и уставшим. Жизнь осталась такой же, как прежде, только Гиацинт словно потерял с ней связь, сам не зная, отчего. Это ещё хуже, то, что нельзя объяснить даже самому себе. Он перестал вспоминать о смерти и чувствовать, что на него давят стены, лишь когда солнце начало греть с той идеальной умеренностью, какая бывает, если от времени пребывания Персефоны на Олимпе успела пройти половина. Оно согревало почти так же, как присутствие Аполлона. Он был рядом всегда, когда Гиацинт мог остаться один и развлекал его историями, музыкой и поцелуями. С ним было спокойно, а Гиацинту именно это и было необходимо. Очень долгое время. Потом он заново научился обращать внимание на сами слова, их смысл, а не только то, как они сказаны. — Ну неужели эти споры не утомляют тебя ещё больше? - бог вздыхал, грустно и тяжело, несмотря на тепло, делавшее его самого ярче и радостнее. Он уговаривал его всë реже, стараясь не быть слишком навязчивым, зато в отличие от Гиацинта, который все свои аргументы выучил наизусть, подбирал всë новые и новые выражения — Прошу, я ведь вижу, ты и не задумываешься всерьёз. Спустя время Гиацинт понял, что это было чистой правдой. Это ему несвойственно, он бы засомневался, если бы подумал хоть немного, прислушался к себе. Оказывается, это очень легко - отупеть. Даже жутко, как долго он повторял одно и тоже от привычки. Он выслушал, внимательно. Ужаснулся. Попросил повторить. Аполлон не предлагал замужества, на этот раз, нечто менее сложное для них обоих. На его взгляд. Гиацинт боялся, что снова запутается, но постепенно, его категорическое «нет» перестало учавствовать в их разговорах и сменилось на распросы, на мечты и огонь в глазах. Постепенно эта идея стала приемлемой, затем хорошей. — Месяц - заявил он в один из дней — Не более месяца. Это было даже не согласие, но процесс был необратим. Всë что нужно было сделать Гиацинту - сдаться. Хватило бы одного разговора и затем... Свобода. Слово вертелось на языке, но он старался не произносить его вслух. Он не спал целую ночь, терзаемый то ли желанием, то ли сомнением. Аполлон лежал рядом, в темноте его внимательный взгляд можно было почувствовать. Бог то и дело брал его за руки, подносил их к губам, прижимал к своей груди. Он ждал, молча, безусловно веря, что Гиацинт скажет что-то важное, хотя бы признается, в чëм дело. Царевич сказал, что согласен. Словно издеваясь, перед самым рассветом, когда Аполлон был вынужден уйти. Он пришëл в покои к Полибее ближе к середине дня - все попытки Феба и мучения Гиацинта не имели никакого смысла без этого. В тот момент она переплетала косу прямо вслепую, сидя на постели и юноша неспеша сел рядом. Сестра приветственно улыбнулась, а он наблюдал за ловкими движениями еë пальцев, которыми она перебирала, как паучок лапками. — Что-то случилось? - спросила она, перевязывая косу верëвочкой на конце. Наконец он заставил себя заговорить. Его душило неясное чувство, словно он действительно предаëт еë. — Я, возможно, уйду ненадолго. — Опять война? - девочка нахмурилась, еë ладошки быстро нашли руки брата. Он видел страх в еë глазах и поспешил поцеловать Полибею в лоб, дабы тот разгладился. — Вовсе нет - он старался придать своему голосу как можно больше спокойствия, но переживал не меньше неë - Мне там ничего не грозит. — Куда тогда? Слова рвутся наружу. Ему хочется открыть правду, улыбнуться искренне, помечтать вместе с ней. Но объяснять слишком долго, а правда эта принадлежит даже не ему. — Я не могу сказать. Но это чудное место. Я вернусь, обязательно, и это ненадолго - Полибея едва прищуривается, так, словно пытается эту тайну разглядеть, выцепить ответы из самых зрачков. Ничего не находит и молчит, гладя его пальцы своими — Расскажешь маме, хорошо? Скажешь, что я там... с одним замечательным человеком. Полибея понимает. Диомеда поймëт. В глазах сестры что-то загорается, но тут же затухает. — Тот целитель, да? Никто из них даже имени ему не придумал, просто «целитель», пришедшее на замену смехотворному «друг». Гиацинт медленно осознаëт сказанное, то, с какой грустью она произнесла это на выдохе. Должно быть, она надеялась, что Аполлон вновь останется с ней. Он вновь сдаëтся, теперь совершенно другому. Он не может. Так нельзя. — Я могу остаться. Я не хочу тебя бросать здесь - они оба синхронно поджимают губы — Или может, если я с ним поговорю, он позволит взять тебя с собой и... — Не нужно - девочка наконец улыбается, пускай слабо, и качает головой. Она смотрит ему в глаза, так, чтобы нельзя было обвинить в неискренности — Со мной всë будет хорошо. Ты только вернись. Будь осторожен. Гиацинт почти вздрагивает, когда она тянет его к себе, садится ближе и обнимает. Еë тонкие руки словно ничего и не весят. — И привези мне что нибудь - шепчет уже на ухо — Пожалуйста. Царевич чувствует, как сердце перестают сдавливать тиски. Ему хочется переспросить, сказать эту дурацкое «точно?», но нет смысла попросту тратить слова. Он лишь кивает, соглашаясь на еë просьбу. Она отпускает его, разрывая объятия, окидывает ещё одним внимательным взглядом, напоследок. Это вполне похоже на благословение. Он вышел из еë покоев, пропитанный какой-то странной уверенностью. Он чувствует себя птицей, которой открыли клетку, именно сейчас, а не ранее, когда принял желание сбежать - ему всë ещё кажется, что «побег» слово подходящее, как бы его не пытались убедить в обратном. Гиацинт ругает себя за всë это, когда сталкивается с Кинортом в одном из коридоров. Нельзя радоваться раньше времени, нельзя мечтать о шкуре, не убив медведя. Кинорт в одном хитоне выглядел так, словно вышел прогуляться, хотя это конечно бред: зачем гулять по дому, который ты видишь каждый день? Гиацинт замер перед ним, заложив руки за спину. Было бы нелепо просто уйти, но брат кажется, его смелости не оценил. — Ну и чего ты встал? Давай, ты ведь уйти собирался - Кинорт оглядывает его с ног до головы, видит походную обувь, видит хламиду. Это яд, так кажется Гиацинту. Провокация. Он насмехается, хочет поспорить, пытается надавить на совесть и переубедить. Но Кинорт спокоен - он смотрит так мирно, что сам на себя не похож, не похож на то, что Гиацинт был готов увидеть. Никакого презрения, никакой злости. Что же с ним? Хорошее расположение духа, обещание власти или он всегда был таким? — Обсудишь это с царëм? Называть его отцом при брате не хочется. Этот вопрос беспокоит Кинорта куда больше - он фыркает резко, как собака, и закатывает глаза. Для Гиацинта опасение очевидно: так принято, докладывать на неугодных и дураков - в порядке вещей. У Кинорта на этот счëт, очевидно, мнение другое. — По-моему, это не его дело - он смотрит выжидающе, потом дëргает головой — И не моë. Иди. Гиацинт кивает, чуть дольше чем положено. Он не просто согласен, он благодарен, с ним он прощается тоже. Кинорт повторяет его жест и остаётся в коридоре, когда Гиацинт проходит мимо и оказывается на свободе, среди запаха неприглядных цветков лавра, оставляя позади мрачный дом, отбрасывающий свою огромную тень на сад. Свобода. *** Гиперборея своего названия не оправдала. Гиацинт сомневался до последнего, представляя себе заснеженную серую землю вдали от человечества, которая вопреки здравому смыслу принадлежит богу солнца. И пусть царевич был не прочь посмотреть на снег, он был рад ошибиться. Лететь было страшно. Крошечные кровавые полосы от ногтей свидетельствовали о том, с каким отчаянием он впивался в собственные колени. Первое неприятное открытие заключалось в том, что благородные белые птицы, которых Аполлон запрягал в колесницу, очень злобно шипели на чужаков, стоя на земле - царевич, как ни стыдно признаться, хотел бы до них дотронуться. Второе - в том, что ни одна высота на которую в теории мог бы забраться Гиацинт до этого не могла подготовить его к настоящему полëту над морем и чужими землями. Мерзкое чувство страха сковывало его и отпускало лишь иногда, чтобы уступить любопытству - он порой смотрел вниз и от этого становилось лишь хуже. А Аполлон мог вылечить любую рану, но не был способен сделать что то с его чувствами и этим ужасом неизведанного. Сон был отринут и всë, что осталось богу - покрепче держать его руки, так и наровившие сжаться тисками. Его он не царапал. Колесница коснулась земли, когда солнце стояло высоко в небе. Гиацинт сидел в ней долго: сначала, чтобы прийти в себя, затем, засмотревшись и забыв, что надо выходить. Лебеди подобрели. Возможно, им сказал Аполлон, возможно, они сжалились над человеком, но когда Гиацинт сошëл на землю, одна из птиц дружелюбно боднула его в ладонь своей нелепо крошечной головой на длинной шее. На ощупь она была мягкой, как юноша и предполагал. — Им мало кто нравится - сказал Аполлон, аккуратно тронув клюв лебедя указательным пальцем. Тот в ответ что то тихонько проклокотал и широко расправил крылья, красуясь, а бог и шага в сторону не сделал, лишь улыбнулся. Говорил он с Гиацинтом как с расстроенным или раненым - осторожно, ласково — Они слушаются лишь меня и Эрато. О, она души в них не чает. Гиацинт кивнул и пользуясь моментом, погладил белую мягкую макушку. Под пристальным, пускай и добрым, взглядом Аполлона, злиться птице очевидно не хотелось. Только Эрато... Интересно, на его мать они тоже шипят? Неизвестно, когда именно в голове Гиацинта понятие красоты оформилось окончательно, но ясно, что лишь после появления Аполлона в его судьбе. Он мог сказать, что город перед ним был необычайно красив, а походило всë это именно на город, шумный и людный, с богатыми жилищами и чистыми улицами. Такого города не было в жизни Гиацинта, он о таких городах мог только мечтать, представлять их, цепляясь за чужие воспоминания. Он стоял и смотрел, как пëс под окнами кухни, надеющийся на объедки с хозяйского стола. Мужчины и женщины сновали туда сюда: разноцветные ткани одежд обнимали их тела: хорошо сложенные, бледные несмотря на солнечный свет и идеально чистые. Большинство из них бездельничали, кто-то разрисовывал стены домов, кто-то носил корзины с фруктами, чьи-то руки были заняты кифарой, чьи-то плетением замысловатых причëсок, себе или другим. Все они были счастливы, равны и пребывали в какой-то непостижимой гармонии. Каждая часть тела Гиацинта была уверена - в это место ему хода нет. Он стоял так до тех пор, пока Аполлон наконец не протянул ему руку, кивком головы указывая в сторону сказочного города. И Гиацинт шагнул ему навстречу, когда их пальцы переплелись между собой, как веточки лозы. Абсолютно все люди на их пути приветственно склоняли головы. Лишь уважение было отображено на их лицах и если они и были чему-то удивлены - например, незнакомому смертному рядом с их богом - удивление их не порождало злобу, словно они вообще не допускали мысли, что нечто чужое может быть опасным. Гиацинту было не по себе. Он мог бы привыкнуть к подобному, если бы родился царевичем любого другого государства кроме Спарты, но на деле, никто и нигде его так тепло не встречал. В ответ он смотрел только на совсем уж улыбчивых девушек с длинными косами или детей, которых они держали на руках - почти каждый из них имел при себе куклу, деревянную фигурку или бусы, созданные для того, чтобы перебирать их крошечными пальчиками. Дом, в котором им, со слов Аполлона, предстояло жить, снаружи походил на храм. Он был больше и красивее, чем остальные, хотя казалось, что это невозможно. Ступеньки, колонны, место между крышей и передней стеной, богато украшенное росписью и золотом. Внутри не было даже пыли, словно каждый день гиперборейцы ухаживали за этим зданием в надежде на визит Феба. Даже отсюда он продолжал слышать, как трудились музыканты, как сладкие голоса людей из смеха перетекали в песню и обратно, как вода переливается из одной чаши в другую. Гиацинт замер, скованный благоговением, положив руку на колонну. От красоты этого места ему было по хорошему тоскливо. — Говорят, ты посещаешь их раз в девятнадцать лет - осторожно начал Гиацинт. Губы Аполлона тут же изогнулись в улыбке. — Ерунда. Неужели ты думаешь, будто я занимаюсь таким внимательным счëтом времени? - его поведение весьма расслабляло, да и держался он на расстоянии, как бы позволяя юноше свободно ходить и осматриваться — Здесь я, когда захочу. Правда, обычно это происходит, когда холодает. — Но в этот раз ты был со мной. — Не стоит переживать. В конце концов, я сделал всë, чтобы без меня им было хорошо. Гиацинт мог согласиться, они явно не страдали. Не будучи счастливым по настоящему, невозможно создавать настолько восхитительные вещи. Аполлон сел у окна, так, словно ждал кого то и царевич не без труда оторвался от вида его фигуры, освещëнной солнцем и опутанной сафлоровой тканью, обнажавшей почти всю его грудь - жарко, Гиацинт решил, что разденется, как только привыкнет к обстановке. Он по обыкновению в дальний путь оделся практично и уже весь взмок. По пути сюда он видел озерцо, надо будет спросить... Ему казалось неприемлемым положить свою не самую чистую хламиду даже на пол - он был узорчатым, сложенным из множества маленьких кусочков. Гиацинт сравнил этот дом с храмом, но даже храмы на его родине не были такими красивыми. О ней напоминал лишь кровавый цвет простыней, удивительно удобных на вид. Вся комната была полна очевидно бесполезных мелочей, но каким то чудесным образом, простое их рассматривание доставляло удовольствие и царевич честно был готов простить им отсутствие практичности. Стены были украшены бесцветными рисунками, состоящими из различных углублений в материале и изображавшими разные сценки из жизни города или истории самого Аполлона. Отойдя от маленького изображения колесницы с лебедями, Гиацинт замер у огромного змея, из пасти которого торчали стрелы. Пифон. Неизвестно как, но мастеру картины удалось передать его дикий взгляд и оставалось лишь радоваться, что эта картина не выбита прямо напротив кровати. — Почти каждый из них что то сделал для этого места - подал голос Аполлон. Его изящная рука указывала на ту самую колесницу — Это вылепила очень талантливая маленькая девочка. Она, должно быть, младше твоей сестры... — Не злит, что они изобразили твоего врага? - царевич кивнул на Пифона. Казалось, тот смотрит в ответ и Гиацинт упрямо не стал избегать его глаз. Бог замолчал на какое то время - задумался, вспомнил что то, Гиацинт уже выучил. — Значит, сочли нужным. К тому же, это был не только мой враг, а победа была справедливой. Есть ведь и менее достойные случаи... Он сказал, что получится красиво и не наврал. Остальное не так важно - его улыбка была тонкой и туманной, едва уловимой. Недоговаривает — Можем закрыть чем нибудь, если хочешь. Гиацинт хмыкнул. И кто же этот «он»? Ходит ли он по земле до сей поры? Скольким вообще из этой страны посчастливилось быть любовниками Аполлона? — Я не хочу - он пожал плечами и продолжил изучать помещение. Ещё чего, какая то маленькая девочка рядом с этой тварью вылепливала картины, а он побоится спать подле неë? В руки ему попала статуэтка из керамики - мальчик с посохом и пушистые овцы вокруг. Он аккуратно рассматривал еë, поворачивая из стороны в сторону. Кем она была сделана? Когда? О чëм думал человек, вылепивший еë? У каждой вещи, казалось, была своя удивительная предыстория. Гиацинт желал знать их все. — А они правда бессмертны? — Гиперборейцы? - лазурь его глаз как то по особенному блеснула, пускай лицо и стало немного грустным. Словно он понимал, что делает не очень хорошие вещи, но гордится, как здорово их продумал — Им так кажется. Гиацинт медленно поставил статуэтку на место и обернулся. Бог тем временем продолжал: — Они добровольно расстаются с жизнью... — Я знаю - перебил царевич. Этот разговор начал казаться плохой идеей, что то сродни попыткам удержать равновесие на краю пропасти, но не настолько, чтобы его прекратить — Но я полагал, это означает, что они бессмертны и сами решают, когда им гибнуть. Аполлон посмотрел куда то на улицу. Его взгляд был нежным, словно все жители этой страны были его любимыми детьми. А может, он смотрел так на здания. — По правде, не все бросаются в море, это преувеличение действительности. Им отмерено столько же, сколько другим людям. Конечно, здесь нет чумы, не бывает дурной погоды, но все они стареют и умирают. Просто они все готовы к этому. Они счастливы и смерть не страшит их, ведь их жизнь была достойной и светлой. Они восхваляют друг друга в песнях, творят добро и потому попадают в Элизиум. Гиацинт поëжился от того, как по коже бегут мурашки. Мерзкое чувство. — Мне казалось... - он замолчал, посчитав сначала, что Аполлон слушаеть лишь свои мысли, но тот вопросительно поднял брови - Мне казалось, должно быть наоборот. Если жил счастливо, то жаль умирать. — Я не знаю, любовь моя - бог простодушно пожал плечами — В конце концов... Заканчивать было необязательно. В конце концов, он бессмертен. Гиацинт подошëл ближе, потом и вовсе, сел рядом, так, что их бëдра не просто соприкасались, а прижимались друг к другу. Вид из окон и в правду был великолепным, не удивительно, что Феб столько времени пытался отыскать в нëм что нибудь истинное. Солнце блестело, а под ним переливалась сиянием улица, дома и даже люди, на чьей коже, казалось, вместо пота проступает золото. Им кажется. Они все умрут. Но при этом, все они улыбались, показывая свои зубы: ровные и крепкие, без единого скола. Гиацинт вздохнул и наклонил голову - она почти легла на чужое плечо. — Тебе здесь понравится - пообещал Аполлон, пропуская сквозь пальцы его волосы, уже успевшие немного отрасти. От местной воды и воздуха, они словно тоже понежнели и засияли. О, Гиацинт не сомневался. Его заведомо чуть страшила эта мысль, но он отчего то знал - это правда. — Один месяц, помнишь? Не больше. Он боялся забыться, привыкнуть к роскоши этого места и никогда не вернуться в свою серую, унылую страну, оставить там скорбь, печаль, мысли о смерти и, самое ужасное, свою сестру. К счастью, Феб стал очень серьёзным хотя бы не насколько мгновений, что бы в согласии опустить голову. Он оставил горячий поцелуй на лбу Гиацинта, а потом начал мелодично подпевать какому то гимну в свою же честь, который расслышал и выцепил среди массы голосов. Только если какая то девушка пела громко и бойко, то Аполлон все звуки превращал в нечто мягкое и тихое, полное спокойствия. Гиацинт решил, что это отличный повод расслабиться в его объятиях и прикрыть глаза. Кажется, ему уже тут нравилось. *** Вернувшись в Спарту, Гиацинт обнаружил, что она ничуть не поменялась. Он не знал, чего именно ждал: руин, оставленных после кровавой бойни Кинортовской свободы с устоями их отца, разрухи и упадка или напротив, полного процветания, свободного вздоха его страны, которая решила, что раз и навсегда избавилась от своего главного позора в лице младшего царевича. Ничего этого не было. Спарта словно застыла в тягучей смоле. Возвращаться оказалось не так тяжело. В колеснице, как в родной, он почти лежал в объятиях Аполлона - весь этот месяц они только и делали, что любили друг друга и теперь он не мог перемениться по щелчку пальцев, сделать вид, что ничего этого не было. Это перестало казаться нужным и возможным. Они распрощались быстро и молча, зная, что встретятся вновь совсем скоро. Ступить на родную землю, оказывается, приятно после долгого отсутствия. Совсем немного, без излишней гордости и насмешки, несмотря на новую одежду или сумку из меха на поясе. У Гиацинта на запястье ещё горели поцелуи Аполлона, когда царский дом появился в поле зрения. Он был совершенно не страшным. Самой важной задачей было найти Полибею. Сейчас она должна была коротать часы в саду - время, когда занятия у юношей закончились, у девочек ещё не начались, ткать никто не садится. Они проводили бы его вдвоëм, если бы Гиацинт остался... На миг его кольнула совесть. Вдруг Полибея в его отсутствие впала в уныние? Ему бы на еë месте было непресто. Его собственное детсво было, как выяснилось, незавидным, а ей наверняка хуже. Он поступил жестоко, бросая еë в одиночестве. Даже если она отпустила, пускай, он должен был оказаться умнее. Он перестал думать об этом, как только еë увидел. Едва не путаясь в собственных ногах, она бежала к нему быстрее любого зверя. Никогда ещё ощущение, что всë хорошо, не приходило к нему так резко. Он скучал по ней, мечтал увидеть еë лицо, озарëнное улыбкой. Неосознанно искал кого-то хоть немного похожего на гиперборейских улицах, где все прекрасны, но то ли недостаточно, то ли слишком, чтобы сравниться с царевной. Она словно окрепчала за этот месяц или ему показалось - больно крепко она обняла его, вот вот рëбра затрещат. Он опустился на колени, обхватил руками еë худенький стан. Гиацинт чувствовал, что они улыбаются вместе, должно быть, по одинаковому глупо и нежно. Неизвестно, стоит ли говорить хоть что-то, да и какие слова выразят всë лучше чем эти объятия - такие крепкие, будто их насильно пытаются друг от друга отодрать. Царевич прижался к ней ближе, глубоко вдохнул. Мëд, самый родной на свете запах. Отстранившись, они ещё долго смотрели друг на друга. Гиацинт не знал, что видит царевна в его чудном божесвенном наследии, но еë собственные глаза излучали тепло и заразительную радость. Он позволил ей изучить себя от и до, осмотреть одежду, волосы, руки, понять, изменилось ли что-то. Вероятно, она поняла, но вслух не произнесла. Наконец он заметил венок, лежащий на еë голове. Бледно-синие цветы анемона источали сладкий запах. — Красивый - Гиацинт поправил тонкую прядь волос, запутавшуюся среди лепестков. — Это Дианта сплела - ответила девочка, робко улыбаясь. Гиацинт только хотел спросить, о ком же она, как повернул голову и носом чуть не уткнулся в чью-то юбку. Весьма неловко. Девушка, глядящая на него сверху вниз своими тëмными глазами - сколько же их в Спарте - захихикала и милостиво отошла. Как только юноша встал, она предложила ему ладонь. — Радуйся, царевич Гиацинт - в еë тоне не было особенной вежливости, а рукопожатие было уверенным. Руки были влажными, должно быть, пахли травой. — Дианта, не так ли? На ней было обычное белое платье с поясом - отчего то и трудно представить еë в другом. Волосы цвета сажи едва убраны назад и украшены теми же цветами. Он всë пытался разгадать значение этой причëски, пока не услышал звонкий девичий смех. — Не беспокойся, я ещё не замужем, это лишь для удобства - голос Дианты понизился до заговорческого шëпота — Порой мне хочется заплести их по-настоящему и надеть диадему, да побогаче, ведь нет способа вернее разозлить всех, чем разодеться женой, не являясь ею. Но в таком случае, диадема может помешать мне смотреть на них с гордо поднятой головой, а это куда важнее. — Ты ошибаешься, есть способ вернее. Если, к примеру, я разоденусь женой, они разозляться чуть сильнее - девушка рассмеялась ещё громче, чем в прошлый раз и он решил, что в таком случае, следующий вопрос её не возмутит — Но тебе замужество уже пообещали? Гиацинт был уверен в этом. Девушка, которую он видел с Кинортом осталось прежней, разве что теперь чуть больше напоминала дриаду. Она с задором кивнула. Не было смысла даже гадать, откуда она о нëм слышала и почему знала, что он поймëт еë слова, но стоило надеяться, что Полибея успела замолвить слово раньше, чем Кинорт и рассказала побольше. Дианта смотрела на него без восхищения и кокетства - этого, вместе с необидным, почти добрым зубаскальством вполне хватало, чтобы зауважать еë окончательно. Как никак, она составляла компанию его сестре. Полибея в это время всë ещё немного жалась к Гиацинту, смотря при этом на девушку - с улыбкой, почти благоговено. Ему даже хотелось распросить Дианту о чëм нибудь, но так вышло, что все вопросы были либо бессмысленными, либо чересчур грубыми. Кинорта вспоминать не стоило, некоторые люди имеют привычку появляться рядом, как только начинаешь о них думать. — Вы только посмотрите - с ухмылкой на лице он раскинул руки, делая вид, что приветствует его, как бога, когда подошёл ближе. Настроение у брата было лучше некуда. — Да, очень соскучился по тебе, решил вернуться - Гиацинт закатил глаза. Ни то чтобы он давно этого не делал, но причин настолько уважительных, как Кинорт, долго не появилось. Возможно, Гиацинт скучал по этому, совсем немного — Ты пьян, скажи мне честно? — Ну конечно, у нас же целый праздник в честь твоего возвращения, как ты мог решить иначе? Можно подумать, что тот Кинорт, которого он видел месяц назад был кем-то совершенно другим, но нет - всë равно Гиацинт чуял какую то грань в его словах и не видел враждебности во взгляде. Эта дистанция между ними, состоящая из издëвок, возможно, сохранится навсегда, но в нужный момент сможет сократится до минимума. На этом его запас колкостей, кажется, иссяк хотя бы на время. Кинорт повернулся к Дианте, которую его слова, к несчастью, забавляли, и приобнял девушку за талию. Они друг друга явно стоили и как ни крути, были просто обязаны стать супругами. Две ядовитые змеи, сплетающиеся хвостами. В этот момент Полибея дëрнула его за руку. — Ты обещал мне что-нибудь принести. Конечно, он помнил об этом. Гиацинт, едва сдерживая улыбку, быстро залез в свою сумку и перед царевной предстали три браслета, совершенно разных, но одинаково красивых. Один состоял из цветных стеклянных бусин, нанизанных на нить, которые под солнцем переливались случайными узорами. Второй был цельным обручем из золота, который должен был идеально обхватить предплечье - Гиацинт проверял, видимо для гиперборейских детей просьба померить украшение не была чересчур странной, особенно в присутствии Аполлона. На третьем, по тому же принципу, что и на первом, в ряд выстроились камни: агат, сард и аметист. Гиацинт не представлял по какому принципу мог бы выбрать из них единственный и вместе с Фебом пришëл к верному решение - не выбирать,только и всего. Девочка осторожно взяла их - было видно, как блестят еë глаза, но как боятся руки - и принялась разглядывать, то надевая на руки, то вертя между пальцев. Тихая благодарность сорвалась с еë губ и царевич кивнул. — Это где же такую красоту делают? - с наигранным восторгом спросил Кинорт. — Закрой рот - Гиацинт сунул ему под нос ксифос из той же сумки. Это было единственное, что могло бы понравиться Кинорту. Гиацинт искал самый неприглядный, без камней и прочих украшений - было весьма непросто - но хороший в действии. В оружие он разбирался не меньше остальных. Кинорт рассматривал подарок долго, очевидно, желая придраться, но Гиацинт знал - ни единого изъяна он не найдëт. Брат молчал и царевич счëл это лучшей благодарностью. — Для тебя ничего нет, извини - он посмотрел на Дианту, которая разглядывала ксифос вместе с возлюбленным. Она тут же улыбнулась и легкомысленно махнула рукой. Подобным образом такими жестами, по опыту Гиацинта, пользовались лишь очень уверенные в себе люди. Сделаешь его чуть твëрже, и можно одним лишь махом руки отдавать приказы. — Ничего, прощаю. Но в следующий раз же будет? Гиацинт улыбнулся ей в ответ. Он чувствовал себя так, словно какая-то гноящаяся рана внутри некого наконец-то зажила. Ему было хорошо среди них, а ещё он был уверен, что следующий раз непременно настанет. Возможно, он даже не сбежит, как в этот, а просто решит - пора, и отправится в солнечную страну без единого угрызения совести - слушать музыкантов, много спать и любить. И он будет уверен, что никто из них его не осудит, что ему есть куда возвращаться. — Договорились. *** — Итак, для чего нам нужна была возвышенность? Они бреди по лугу, на котором лишь спустя несколько отвергнутых Аполлоном вариантов - «слишком низко», «чересчур высоко» - наконец нашëлся нужный пригорок. Гиацинт старался ничем не выдать своего волнения - он устал после тренировки, а ещё разулся какое-то время назад и теперь ноги кололо травой. Всë таки, он отвык от неудобств, это злило. Если бы он при этом хотя бы знал, что его ждëт, не приходилось бы блуждать вслепую, повинуясь лишь чужому мнению - и не поймëшь, и не оспоришь. Наконец, когда бог довольно кивнул, он выпустил из рук свои сандалии и потянулся, разминая спину. Аполлон смотрел на него с терпеливым ожиданием. О, он часто делал это. А ещё он теперь постоянно был рядом и наблюдал, словно боясь, что царевич вновь сломается, чтобы срочно забрать его обратно в Гиперборею. Спокойно встав и оглядевшись вокруг - солнце светило ярко, а ветер порой колыхал траву так причудливо, что она ходила волнами - Гиацинт заметил, как Аполлон сделал мах рукой в воздухе. — Лови, любовь моя. Гиацинт рефлекторно сжал пальцы. Гладкий бронзовый диск размером чуть больше головы. В его руках он словно отяжелел, но юноша и бровью не повëл. Он задумчиво оглядел металл в поисках хоть единой царапинки - это уже стало привычкой в случае с вещами, которые попадали к нему так или иначе от Феба. Уголки губ сами собой потянулись вверх. — Столько времени мы провели со стрелами и музыкой, чтобы наконец ты принëс что-то, в чëм я разбираюсь? — И много раз ты метал диск? — С десяток. — И сколько из них в качестве соревнования? - уголок его губ чуть приподнялся, когда царевич, отложив диск на траву, начал развязывать пояс и откалывать фибулу на своëм хитоне. — Каждый. Гиацинту казалось, что это неплохое занятие. В конце концов, даже если мальчишки, а затем и юноши, с которыми он конкурировал, были злы на язык и жестоко относились к чужим неудачам, он частенько побеждал. Жизнь строилась таким образом, что если в чëм-то ты хорош, это занятие начинает нравится тебе хоть немного. Аполлон кивнул так, словно и не сомневался в ответе. Он подошëл ближе, наклонился, чтобы оставить парочку поцелуев на плече юноши - они были не тяжелее дуновения ветра, и Гиацинт сделал над собой усилие, чтобы не дëрнуться навстречу. — Но тебе ещё не доводилось соревноваться с богом - его шëпот легко мог смутить, но царевич думал о том, как можно выйти из этой ситуации победителем, лишив одежду бога крепления и заставив еë оголить грудь Аполлона. Так он и сделал. Чистой воды дурачество. Аполлон легко мог остановить его, это очевидно, но ещё более очевидно, что он этого не сделал. Феб с усмешкой коснулся губами его щеки - Гиацинту очень хотелось бы знать, по какому принципу он из раза в раз выбирает эти случайные и непоследовательные места для поцелуев - и за мгновение закончил начатое, раздевшись полностью. — Ты знаешь... - осторожно произнëс Гиацинт, по прежнему вертя чужую фибулу в своих руках. Всем своим существом он почувствовал, как бог замер, внимая его словам — Кажется, я уже очень давно не предаю каким то вещам особое значение только потому что ты бог. Он так редко говорил нечто подобное. «Ты бог». Это простая истина, она не нуждается в разговорах, но от неë так много зависело. — Это хорошо? — Это почти самое лучшее, на что я был способен для нас. Мне жаль, но это так. Гиацинт пожал плечами и тут же почувствовал на них руки, по-родному обнимающие со спины. — А мне не жаль. Они оба знали, что стало бы самым лучшим, царевич был уверен. Он всë чаще задумывался об этом, в последнее время, но вслух не произносил, не решался. Вдруг он уже переменился, одумался? Или же наоборот, не слишком ли он обрадуется, затронь Гиацинт эту тему? И он вновь будет вынужден его расстроить... Или нет. Царевич должен был обдумать это, как следует, не полагаясь на сочувствие к возлюбленному. Разве не для этого он пробыл столько времени в Гиперборее? Он прикоснулся к прекрасному, а это ведь лишь малая часть от всего божественного, что Аполлон мог бы ему открыть. Хотел ли этого Гиацинт? Любой смертный хотел бы, вот только не для всех желания достаточно. Юноша поднял диск с земли. — Кидай первым - уступил Аполлон и сделал несколько шагов назад. Его кожа даже без масла, сама по себе, как-то чудно блестела под солнцем. Гиацинт кивнул, принимая нужное для броска положение и упирая снаряд в предплечье. Он сдерживает их счастье, разумеется, не позволяет им обоим сделать последний шаг до него. Иногда Гиацинту казалось, что они итак счастливы - когда, к примеру, блаженное лицо бога было первым, что он видел, просыпаясь рано утром. Его размышления очень часто приходили к глупостям из за этого лица. Он не мог представить, что оно омрачиться скорбью и печалью после его, царевича, кончины. Порой ему казалось, что это не стоит свободы, даже при самом худшем раскладе. Диск тоже сиял, отражая свет и приходилось сощуриться, чтобы проследить его путь. — Думаю, тринадцать оргий - сказал Гиацинт, окончательно опускаясь на одно колено — По-египетски, не по нашему. Аполлон подумал и кивнул, соглашаясь. Когда он вытянул руку вперëд, царевич всë понял и перехватил его запястье. — Не надо. Развлекаемся по-честному. — Бегать за диском - это не развлечение, любовь моя. — Ещё какое! Последнее он крикнул, оборачиваясь через плечо и успел лишь заметить лучезарную улыбку бога. Став подобным ему, будет ли он по прежнему против таких трюков? Есть ли в нëм безусловная и чистая любовь к человеческой простоте или дело лишь в его ограниченности? Наверное, он мог узнать это лишь одним единственным способом. Он добежал до диска, поднял его, по привычке расковырял пяткой землю, отмечая место падения. Это было совершено бессмысленно, ну и пусть. Трава вновь начала изображать море и Гиацинт тряхнул головой, пытаясь поправить волосы, которые никак не хотел оставлять в покое ветер и пошëл обратно. — Только не поддавайся мне - сказал он, отдавая снаряд в крепкие руки возлюбленного - металл в них тут же перестал быть холодным. — Могу кинуть в полную силу, чтобы идти за ним перестало казаться хорошей идеей. Аполлон обладал уникальным талантом говорить подобные вещи без намëка на злобу или издëвку. Гиацинт сел около него на землю, прикрывая глаза - из за солнца смотреть на него снизу вверх было сложновато, а уж тем более, поддерживать этот шуточный спор. Разумеется, он справился. — Ты недооцениваешь моë упрямство. Я пойду, закинь ты его в Аркадию. Аполлон усмехнулся, словно говоря «Аркадия не так далеко». Да, действительно. Царевич потратил несколько мгновений, прикидывая, насколько это вообще возможно - проникнуть на территорию соседей и забрать кусок бронзы, закинутый туда богом. Вероятно, очень хорошо, что он бы так не поступил. Гиацинту было интересно, что он сделает вместо этого и надеялся, что его просьбу всë же выполнят - мысль о том, что Аполлон специально может сделать что-то бездарно, чтобы его, царевича, не обидеть, ему не нравилась. Дело даже не в честности, как бы она не была ценна, это просто глупо. И он внимательно наблюдал, как Феб задумывается, как напрягается его тело, прежде чем отправить диск в полëт. Он следил за ним и потому, не отвлëкся, даже когда налетел ветер. Он следил, но даже это ему не помогло. Такое случается, порой нечто происходит настолько внезапно, что обдумать успеваешь лишь потом, а в моменте повинуешься инкстинтам. Но Гиацинта не спасла даже спартанская выучка. А думать он, казалось, и вовсе разучился. Было темно, когда он наконец вновь осознал себя, как что-то существующее и дышащее почти без труда. В ушах звенело, Гиацинт отчего-то успел забыть, где вообще находится. Из непроглядного тумана, спустя мучительную, тихую вечность появляется родное лицо Феба. Язык слушался непривычно плохо. — Почему ты плачешь? По щекам Аполлона действительно текли слëзы. Он нависал над ним и влага скатывалась на лицо Гиацинта. Что происходило с ней после, он не смог бы сказать точно, его кожа совершенно никак не реагировала. Бог словно бы держал его, но Гиацинт ничего толком не чувствовал. Ему смутно казалось, будто под ним трава, а в воздухе почему-то пахнет железом. — Гиацинт... Мой милый Гиацинт... - он судорожно шептал, будучи уже совсем близко, соприкасаясь с ним лбами — Прости меня, я не хотел... Гиацинт, не оставляй меня... Юноша очень хотел поднять руку, коснуться его лица, вытереть слëзы, но ничего не вышло. И вдруг он понял. Страх, охватившей его, не был сравним ни с чем. Он чувствовал, как мысли постепенно всë больше путаются, конечности перестают его слушаться. Зрение теряло чëткость и ему мерещились края чьих то крыльев, чëрных и огромных. Или это было на самом деле? Он умирал. Аполлон плакал, потому что он умирал прямо на его руках. Это не железо, это его собственная кровь. Он чувствовал, как силы медленно покидают всë тело. Почему ему совсем не больно? Гиацинт погружался в какое то затягивающее беспамятство, как бывает, если ложишься спать больным... Если бы он мог, он бы истерично забился, пытаясь вырваться из этого мерзкого ощущения. Он не хотел умирать так. Он вообще не хотел этого делать. — Тише... Любовь моя... - внезапно его осенило: Аполлон держит руку на его голове. Он пытался его вылечить, но ничего не вышло и теперь он просто забирает его боль. Позволяет своему возлюбленному не мучаться. Но Гиацинт всë равно страдал, любая боль не вызвала бы у него столько страха, как этот момент. Он практически чувствовал, как смерть утягивает его из этого мира, засасывает во мрак его душу. Вырывает его из объятия бога, который сейчас страдал не меньше, заглядывая ему в глаза, ища там жизнь — Всë будет хорошо... Видимо, он выглядел очень напуганным, раз Аполлон начал его успокаивать. А может, он говорил это самому себе. Остатки связных мыслей приносились в его голове. Он не увидит, как вырастет Полибея и не узнает, что стало со слепым одиноким Фамирисом. Не выпьет вина на свадьбе Кинорта, не застанет времëн, когда Дианта будет растить их общих детей. Он никогда не побывает в Афинах. — Нет... - царевич не знал, сказал он это на самом деле или всего лишь шевельнул губами. Из последних сил его пальцы цеплялись за одежды Феба, словно это могло бы ему помочь. Ничего ему уже не поможет. — Я не хочу... — Не бойся - его божественно красивое лицо несчастно скривилось. Аполлон поцеловать его в лоб и юноша заставил себя не закрывать глаза. Его язык различил соль - видимо парочка слëз закатилась в его рот — Гиацинт, ты попадëшь в Элизиум, слышишь меня? С тобой всë будет в порядке. Я... Прости. Я так люблю тебя... - он отдалëнно почувствовал, как его берут за руку, как прижимают ладонь к чужой груди. Голос Аполлона был всë отчаяннее, он целовал его опущенные веки, а царевич всë никак не мог понять, когда успел их сомкнуть — Ты никогда не будешь забыт. Я обещаю. Я увековечу тебя, как угодно, я не дам забыть о тебе ни себе, ни роду человеческому. И я всегда буду любить тебя, мой милый Гиацинт. Ты только не бойся, хорошо? Гиацинт хотел бы сказать ему, что ни в чëм его не винит. Что он вряд ли был человеком настолько хорошим, чтобы оказаться в Элизиуме. Что не стоит давать подобных обещаний. Что он тоже очень любит его, несмотря на то, что никогда толком этого не говорил. Но его ужасно слабое, почти покинутое жизнью тело сказало совсем другое. — Я не боюсь... То ли смех Аполлона, то ли его рыдания, были последними, что он услышал. — Я знаю, Гиацинт... Ты ничего не боишься.