živjenje je iz dneva v dan nenehen tok lucidnih sanj o tebi. ujetnik sem sveta zabrisanih meja, te poti nazaj ne poznam.
in jaz grem tja, kjer je led iz severa. big foot mama — led s severa
крису шестнадцать, и он влюблен. чувство это совсем не приятное, даже, скорее, наоборот — болезненное и стыдное, ведь оно невзаимно, и это по-настоящему унизительно, но крис для своих шестнадцати очень серьезен и зрел — и поэтому не разрешает себе страдать. ну, почти. иногда он все же срывается и позволяет себе немного слабости — например, сбегает после уроков в какой-нибудь двор недалеко от школы и, заткнув уши самой тоскливой музыкой, которая только найдется в огромном его плейлисте, выкуривает сигарету, а бывает, даже и две; делает он так нечасто — только в те дни, когда репетирует с группой: во-первых, дым успевает выветриться из одежды, а во-вторых… боян. хотя боян, вообще-то, всегда «во-первых». невыносимый мальчишка, которого все обожают — кроме криса, который единственный, кажется, понимает, каков этот придурок на самом деле: высокомерный, заносчивый, загордившийся. лицемерный мудак и умелый манипулятор. фальшивый, поверхностный выпендрежник, которому все сходит с рук за его талант и солнечную улыбку, самую яркую и красивую, которую крис только видел в своей пока что недолгой жизни и в которую безвозвратно и безответно влюбился в их первую встречу два года назад. приставучий дурак, который его вечно дразнит: ни один неудачно взятый аккорд не ускользает от чуткого его слуха, ни одна лопнувшая струна не остается им не замеченной; он оправдывается, что это всего лишь шутки, и ухмыляется, говоря что-то вроде «ты мило злишься», а иногда извиняется даже как будто искренне, невинно ресницами длинными хлопая, про крисову холодность и свое желание подружиться что-то жалобно лепеча, но ведь крис его знает, крис его выучил наизусть: боян так самолюбие свое тешит, вот и все. и ему хорошенько бы врезать, вообще-то, за такое вот поведение, только криса, худого и тонкого, ветром не сносит разве что из-за роста — силы хватает только на то, чтобы молча сжимать кулаки за спиной; от коротких ногтей остаются на коже горящие красные лунки, а от злобы, стыда и обиды — сероватая синева под глазами, ведь рой мыслей и воспоминаний гудит громче всего в голове по ночам, и черт, это видят, кажется все, вот только признаться в причине некому: крис слишком гордый. и потому отлично справится сам — не сейчас, так когда-нибудь. а сейчас… а сейчас у него есть музыка — и сигареты, и плевать, что курение ни хрена ему не помогает, а только усиливает тревогу, с которой он свыкся уже настолько, что даже не помнит, каково вообще ощущать покой; так он просто чувствует себя более… взрослым, что ли? да, взрослым — и потому серьезным. холодным. невозмутимым. словно порция никотина, от которого все еще, как и в первый раз, неприятно кружится голова, отравляет его эмоции и выжигает их в пепел. дотла. крису нравится верить, что все так и есть, что он осознал, что́ такое любовь, уже в нежные свои шестнадцать, и научился держать под контролем все вплоть до собственных чувств, и он пишет песни — одну за другой, — полные горькой, как серый табачный дым, и наивной по-юношески меланхолии, и ни одну не решается показать ни друзьям, которые засмеют, ни отцу, у которого вечно нет времени — да и он не поймет, наверное, потому что не помнит уже, а быть может, вообще никогда и не знал, каково это, — и просто хранит листочки исписанные в столе, под тетрадями, целыми кипами; пишет их дома ночью и прикрывает конспектом по химии, когда мама заглядывает в комнату, чтобы спросить, почему он еще не спит; пишет, заныкавшись в угол школьной библиотеки во время форточки; пишет за задней партой во время какой-нибудь географии; пишет однажды даже во время привычного перекура перед очередной репетицией — и, как оказывается, в последний раз, потому что, когда он между строчками поджигает вторую, у него за спиной раздается звонкое: — сейчас родителям позвоню, гуштин!.. голос бояна он узнает еще до того, как, вскочив со скамейки, круто к нему поворачивается, и все же сердце его пропускает удар; не выбрасывая сигарету, он небрежно сжимает листочек и поспешно запихивает его в карман, и в голове от волнения становится вдруг так пусто, что он даже не сразу соображает, что́ говорить, только приоткрывает рот и застывает так, а боян смеется — заливисто, громко, так, что смех этот стоял бы в ушах еще несколько дней, если бы все им одним и закончилось… но не заканчивается. потому что когда крис, выдавив из себя наконец лаконичное, злое «придурок», снова подносит фильтр к губам, чтобы спрятать за этим движением страх, боян, все еще раздражающе широко улыбаясь, делает пару шагов вперед и мягко дотрагивается до его плеча. — не сдержался, прости, — извинение это звучит почти честно, только глаза его, темные-темные, как переспелые вишни — крис никогда еще их не видел настолько близко, — сияют лукаво, и гуштин потому ни черта словам этим не верит, как и всему вообще, что боян ему когда-либо говорил. — я думал, ты сам поймешь, что я здесь, но ты был так занят… — как ты меня нашел? — перебивает крис резко и так же одергивает руку, прикосновение теплое с нее сбрасывая; отвлекает бояна, надеется, что тот, отвечая на этот вопрос, забудет ему задать свой — про листок, который он точно, зараза, увидел, но нет, его все же не получается провести: — я тоже сюда иногда прихожу. но только чтобы курить, а не… — отзывается тот и, протянув драматичную паузу, взгляд медленно опускает и смотрит, как крис прикрывает ладонью карман пальто. — стихи писать, кажется?.. заливающий щеки румянец такой горячий, что даже немного жжет — но не сильнее, чем жжет изнутри нарастающая где-то меж ребер ярость; бояна хочется оттолкнуть, обругать, прогнать, послать так далеко, как позволяет словарный запас, очень хочется, но ведь крис уже взрослый — и чудом находит в себе силы промолчать. проглотить этот гнев, жарким комом уже подступивший к горлу, задушить его новой затяжкой дыма и вместе с ним выдохнуть бояну прямо в лицо. — кажется. только боян снова смеется. сначала глядит на него удивленно, растерянно даже, но после смеется — уже у него за спиной, когда крис подхватывает со скамейки футляр с гитарой и разворачивается, чтобы, гордо задрав подбородок, уйти, — и через смех выпаливает: — ну криско, не обижайся! — и, судя по громкому шелесту листьев, припускает за ним. — я хоть знаю ее?.. постой!.. девушку, с которой крис начинает вскоре встречаться, боян и правда знает, а то, что гуштин о ней не написал ни строчки, к счастью, нет. не догадывается он и о том, что в отношениях этих расчета больше, чем искренности, и о том, что все песни, все переписанные начисто из многочисленных черновиков аккорды и тексты о нем крис выбросил на следующий же после их разговора день: выгреб все сразу из-под тетрадок и, напоследок даже не пересмотрев, швырнул в рюкзак, а по дороге в школу закинул, небрежно скомканные, в мусорку на остановке. но криса его недогадливость не расстраивает — он вообще старается больше о нем не думать, и получается это, конечно же, плохо, но и это все-таки лучше, чем ничего. еще он бросает курить — его девушку раздражает запах — и начинает лучше играть, потому что, когда не может уснуть — а бессонница все еще мучит, бессонница с темно-вишневыми, мать их, глазами, и он бы назвал так еще одну песню, если бы просто не запретил себе их писать, — перебирает часами струны в оранжевом свете настольной лампы, и родители наконец-то не задают вопросов: мама, кажется, что-то чувствует, а отец вспоминает, что и сам вот так же ночами не спал, над материалом работая; никакого материала крисом, впрочем, не сочиняется — он просто оттачивает изученное, и у бояна постепенно кончаются поводы донимать его на репетициях, что, к счастью, сводит их взаимодействия почти до нуля, ведь крис теперь тверд и холоден, как… — лед с севера, — шутит однажды мартин и подмигивает цветичанину, который тут же голову запрокидывает и смехом своим заливается звонким, иронию оценив, и когда начинают смеяться все остальные, крису только и остается, что закатить глаза и, проворчав что-то вроде «пиздец как свежо», понадеяться, что никто не заметил, как у него пунцовеют скулы. он вообще иногда себя ловит на мысли, что заглянуть в тот спортзал, где боян с апокалипсой пытались играть эту чертову песню — нет, то есть он ее любит, конечно, да и не имеет права морального не любить, и все же, — было ошибкой не то чтобы катастрофической, а фатальной, но ее, увы, уже не исправить — и слава Богу еще, что худшим ее последствием стала дурацкая эта влюбленность, а все остальное его, вроде как, устраивает. по крайне мере, пока. он ведь от музыки правда кайфует, пусть и не смеет мечтать, что однажды она для него станет делом всей жизни — а впрочем, кто знает?.. — как для его отца, и потому старается в ней не теряться, даже перед экзаменами решает на репетиции не ходить — предупредив пацанов, разумеется; услышав его объяснение, боян — ведь кто же, если не он — насмешливо фыркает и отпускает какую-то шуточку о его подружке и, удостоившись лишь ледяного взгляда, огорчается даже как будто настолько скудной реакции, хотя крису, на самом деле, вовсе не все равно: он еще несколько дней вспоминает этот момент и, как бы за это себя ни ругал, задается вопросом, действительно ли в поведении бояна было что-то на ревность похожее; через пару недель он даже решается это проверить — и на посиделках, устроенных яном в честь его дня рождения и нового года, со своей девушкой демонстративно нежничает: то волосы ей поправляет, то обращается ласково, то с вилочки кормит долькой клубники со своего куска торта, и, быть может, ему просто в голову ударяют пузырьки из единственного бокала шампанского, но цветичанин смотрит — и во взгляде его ничего хорошего нет. только крис реалист — и поэтому не обольщается: вдруг боян вообще не его, пусть даже как друга, ревнует, а ее?.. она у него ведь и правда красивая — полшколы заглядывается, а еще умная, нежная и заботливая, и с ней всегда весело, и у нее потрясающий музыкальный вкус — они вслух мечтают вместе сходить на концерт arctic monkeys и даже впервые целуются под «i wanna be yours», — и крис постепенно себя убеждает в этой теории, как и во многом другом — в том, например, что боян ему с каждым днем становится все безразличнее, а она — все дороже и ближе, и у него получается даже почувствовать что-то особенное в их первую ночь — если ночью, конечно, можно назвать десять минут неловкой, но трогательной прелюдии и еще три минуты робких, едва ли ритмичных движений, — но… это не то. ведь крис, хотя ему лишь семнадцать недавно исполнилось, знает уже, что любовь — настоящая — не бывает такой: удобной, приятной… и правильной. от любви должно душу рвать, от нее должны песни сами собой писаться — такие, которые не забываются, даже когда их выбросишь; она истощает бессонницей и потерей здравого смысла и аппетита; ее нельзя выбрать, от нее нельзя вылечиться — но ее вполне можно перетерпеть. пережить — или перерасти. и крис твердо уверен, что у него получится. а пока не выходит, он притворяется. fake it till you make it, не так ли оно говорится?.. этому принципу он так умело следует, что верят в обман даже самые близкие: весной он знакомит с семьей любимую девушку, и, хотя все от нее остаются просто в восторге, потом расстается с нею же на все лето — и сочиняет по этому поводу что-то настолько сопливое, что даже не сохраняет, а драматично, киношно сжигает исписанный с двух сторон a4, а потом, заглядевшись на ленточку дыма, хочет вдруг закурить — его ведь, в конце концов, больше за это некому отругать; сигарет, правда, нет, и он пишет сначала яну, у которого, как назло, появляются на сегодня планы, потом — еще паре совершеннолетних уже друзей, почему-то не появляющихся в сети, и в последнюю очередь — бояну, на которого бесполезно, конечно, надеяться, ведь он постоянно чем-нибудь занят или с кем-то тусуется, но который внезапно быстро ему отвечает: «привет, без проблем», — и, прежде чем крис успеет этому удивиться, добавляет: «тебе, как обычно, с вишенкой, мой сладкий?» видит Бог, никто не умеет криса злить так, как цветичанин, но отказаться уже нельзя — так тот сразу поймет, что удачно его задел, и нет, черта с два крис ему даст такой повод для самодовольной ухмылки, которую все еще — все еще!.. — хочется с губ его пухлых и нежных даже на вид сцеловать; ее — или вкус сигаретного фильтра, а точнее, сахарного сиропа или другой какой-то приторной хрени, которой его пропитывают, чтобы курилось вкуснее, а пачка дороже стоила. крис не помнит уже точный ценник, как и причину, почему начал курить именно эту «девчачью гадость», как называл эти сигареты ян — то есть, понятное дело, что выебонов ради, но просто глядя на то, как боян облизывает после затяжки рот, он действительно забывает все вплоть до того, как добрался до дома, в котором тот вместе с мартином снимает теперь квартиру, и как оказался у них на балконе, насыщенным золотом предзакатного солнца заливаемом, и как согласно кивнул на «я угощусь?», когда цветичанин протянул красивые свои пальцы, блестящие кольцами, к пачке, которую сам же ему и купил. для него вообще как будто вся жизнь одним этим вечером вдруг ограничивается: пряным запахом лип, зацветающих во дворе, и визгом носящейся где-то с мячом детворы, июльским безветренным зноем и мерным жужжанием газонокосилок, медовым отливом на загорелой коже бояна и как всегда лукавым и влажным блеском его умных, внимательных глаз. вишневых глаз. таких же спело-вишневых на цвет, как должны быть на вкус эти блядские сигареты, но в их дыме — сплошная химоза, искусственный аромат, коммерческий, чтоб его так, обман; ложь, притворство и фальшь. все то, что так плохо дается крису, когда боян вдруг ухмыляется и замечает: — так на меня так пялишься, будто хочешь поцеловать. от такого нахальства у гуштина аж перехватывает дух — и он давится очередной жадной тягой и собственными эмоциями и тяжело оттого закашливается, так тяжело, что горячие слезы собираются в уголках его век, и еще краснеет, и Боже, наверняка это выглядит просто жалко, потому что боян над ним смеется и, протянув вперед руку, снисходительно, будто жалея, гладит его по плечу. — ты чего, малой? я ж пошутил!.. — шел бы ты со своими шутками, — огрызается хрипло крис, — и я тебе не малой, — после чего, швырнув в пепельницу горящий еще окурок, сгребает открытую пачку и телефон с подоконника и неуклюже ныряет в дверной проем: — спасибо за сигареты, деньги кину на карту. пока. потом они еще месяц не разговаривают — точнее, гуштин упорно молчит, а боян с не меньшим упорством продавливает границы: отдает на следующей репетиции в спешке забытую зажигалку и с улыбкой очаровательной извиняется, но гуштина от нее аж тошнит, и он, скривив губы, забирает красную clipper и даже не благодарит; после еще одной догоняет на улице и пробует вывести на разговор, от которого крис отмахивается раздраженным «отстань, я спешу», хотя целый вечер потом проводит в одиночестве в своей комнате; а однажды наглеет настолько, что вообще приходит к нему домой, и крис тогда притворяется, что у него болит голова, только так бездарно, что потом минут десять выслушивает от мамы, что так поступать с друзьями нельзя, а от отца — аж целую лекцию об ответственности за группу, профессионализме и даже зависти, и это становится, кажется, самой громкой и некрасивой из ссор, которые между ними случались за целых семнадцать лет, а голос его, когда он выпаливает «мы с ним не друзья — и никогда ими не были», предательски дрожит. и пусть «никогда» для семнадцати лет — очень сильное слово, крис ни капли в нем не раскаивается, ведь их с бояном правда не связывает ничего, кроме музыки и его безответного чувства, такого чертовски живучего и упрямого, что перерасти его просто не получается, да еще, быть может, неутолимой потребности бояна во внимании и обожании, которых он от него все никак не может добиться, хотя очень старается: несмотря на оставшийся после ссоры холод, по-щенячьи почти примирению радуется, чаще лезет с прикосновениями и объятиями, называет ласково «криско» и зовет то на кофе, то на тусовки, то просто на «перекурить», как будто всерьез надеется, что сможет глупыми этими манипуляциями растопить между ними лед; но нет. потому что он шут, и дурак, и позер, и любить его с такой силой нелепо и вообще унизительно, и крис лучше вскроется, чем сделает шаг вперед, как бы его ни трясло и штормило от желания раствориться в темноте его глаз и тепле его тела и как бы с ума ни сводила медовая сладость голоса и мягкая чуткость изящных рук… рук, которые он все равно представляет, когда, лбом прижавшись к холодному кафелю душевой и крепко зажмурив глаза, впервые с мыслью о нем ласкает себя. и это — та грань пиздеца, о возможности выхода за которую он и не думал, но вот — стоит прямо за ней, а дороги назад уже нет, ведь облегчение, о котором он так мечтал, вслед за разрядкой не наступает, а значит, вся эта история глупая не о познании собственной сексуальности и не о победе гормонов над разумом. потому что обыкновенную подростковую похоть выдрочить можно, а настоящие чувства — нет. хотя крис ведь упертый и гордый, и оттого пытается, только путями окольными: затянувшимся перерывом в своих отношениях пользуясь, весь остаток летних каникул шатается по вечеринкам совершеннолетних друзей, духота, полумрак и ритмичная громкость которых его расслабляет достаточно, чтобы забить на приличия, принципы и самоконтроль, а воспоминания о последствиях топит в количестве алкоголя, семнадцатилетним его организмом едва выносимого, и идеальному плану порочного этого самообмана мешают разве что несколько сообщений от уже незнакомых наутро людей в фейсбуке. чего-то особенно стыдного и опрометчивого он, конечно, не совершает — мальчик воспитанный, все-таки, — так, поцелуи, касания да нескладный нетрезвый флирт, и только однажды едва не позволяет какому-то парню его за собой затащить в туалет — останавливает лишь назойливая вибрация телефона в кармане штанов: это запереживал, из виду его упустив, мартин, который его мимо охраны в клуб и провел; и это все, в целом, безопасно и даже почти хорошо, пока о последнем случае не узнает откуда-то боян. которому, вообще-то, должно безразлично быть, что с жизнью криса делается, ведь, опять же, они не друзья и никогда ими не были и все их отношения — взаимное лицемерие и притворство, и однако же он орет на мартина так, как будто ему стало резко плевать на свои золотые связки, а потом и на самого гуштина — до тех пор, пока, просто выдохшись, не выдавливает уже хриплое и какое-то горькое: — как шлюха ведешь себя, криско. не ожидал. — а меня не ебут твои ожидания, — отвечает спокойно и тихо крис, хотя это дается ему с огромным трудом, потому что от злобы аж легкие сводит, но это усилие стоит того: боян бледнеет и крепко сжимает челюсть, а кулаки — еще крепче, и видеть его настолько растерянным и впервые не знающим, что сказать, просто прекрасно, это даже… заводит? и потому крис не сдерживается, продолжает: — а если тебя репутация группы так заботит, то побереги лучше голос. — а репутация здесь причем? — отзывается на все том же повышенном тоне цветичанин, и кажется даже, словно его трясет. — я о тебе беспокоюсь, малой. мне больно смотреть, что́ с тобой происходит. — так не смотри, — пожимает плечами крис. — и не смей меня так называть. — а то что?.. — а то… — успокоились оба, блять! — вовремя вмешивается мартин и, схватив бояна за рукав, в паре шагов от криса его останавливает. — ведете себя как дети, — а тот, в его хватке дергаясь, фыркает: — так этот как раз ребенок еще, — но притихает тут же, едва юркович рявкает: — рот закрой, — после чего на криса взгляд ледяной переводит. — сходи покури, малой. — я не ма… — сходи покури, я сказал. дверь там. стиснув до боли зубы, крис желание вновь огрызнуться проглатывает и, в ответ на мартина так же холодно посмотрев, медленным, твердым шагом покидает дыру, в которой они в последнее время репетируют, и нарочно указанной дверью хлопает; на улице дождь и противные синие сумерки — к концу августа раньше темнеет, — и от сырого ветра он ежится, но пряный вишневый дым согревает его изнутри, и он тянется жадно, словно в последний раз, первой, и максимально растягивает вторую, чтобы только не возвращаться назад. вброс никотина, впрочем, как и всегда его не успокаивает — тревожность наоборот душит его все сильнее, и сердце колотится бешено так, что становится почти больно, а от злости чуть не тошнит, но он, докурив, делает несколько вдохов густого и влажного воздуха и пишет мартину: «можно обратно?» — хотя больше всего на свете ему сейчас хочется просто сбежать. репетируют они потом долго, но напряженно и как-то не очень складно: боян фальшивит, психует и заставляет их несколько песен начать сначала, а затем вообще сваливает на крыльцо «подышать» и от яна, хотевшего было за ним увязаться, как-то грубо совсем отмахивается. — что с ним творится? — спрашивает тогда у мартина петех, а тот головой лишь мотает, и крис втайне надеется, что, пока его не было, бояну пришлось от него, своего лучшего друга, в подробностях выслушать, какой он мудак, потому что мартин — единственный, кажется, человек, чье мнение для него действительно важно. как бы там ни было, за свое поведение боян не извиняется — и впервые на памяти криса просто молчит, причем долго: проходит чуть больше месяца, прежде чем между ними двумя звучит что-то большее, чем «привет», «сижки есть?» и «пока», и это все очень странно, но гуштина, вообще-то, устраивает, потому что чем меньше в его жизни бояна, его взглядов, улыбок и голоса, тем легче ее становится жить. и он снова сходится с девушкой, и бросает ради нее курить, и пишет якобы в честь нее «dopamin» — но перед этим находит профиль того самого парня из клуба и предлагает встретиться еще раз, и ему с ним грязно, неловко и стыдно, но неожиданно хорошо, и когда он возвращается от него ночью домой, ему впервые за несколько долгих лет кажется, что это все. потому что у луки — или как его там зовут — глаза темно-карие, губы пухлые (и чертовски умелые, как и язык) и волосы мягкие-мягкие и густые, каштановые, как у бояна, но он ничего совершенно из-за всего этого не ощущает, а значит, он больше уже не влюблен. перерос.