Непокорная плоть

Обуздать непокорную плоть, Соблазны свои побороть. Да простит мою душу Господь. Дазай не знал, сколько он еще продержится с этим голосом в голове. Голосом, который говорил не склонять голову каждый раз, когда на нее сыпались удары. Голосом, который говорил, что убийство — есть спасение души прокажённого, голосом, который знал, что он живет со жгутом на шее. Удавка затягивалась все сильнее, против его воли, против здравого смысла. И Дазай приходил туда, где его ненавидели больше всего, но где без него было не обойтись — Церковь. Церковь должна была излечивать души, но бесконечно калечила их. Дазай должен был излечивать тела, но платил за чужое спасение своей кровью. Это был абсурд, каковых не сыскать более на свете. Он — цепной пес. _Его_ выволок из толпы Папа, поднял за шкирку, и огласил католическому народу, что ежели бес попутал тело человеческое, то пусть свое чудотворство показывает на благо, да на потеху, и творит чудо церковное, угодное богу — лечит детей его, и искупает грехи, пока не покинет одержимую им плоть. О, Осаму не был одержим. Разве что идеей съесть хотя бы что-нибудь, что было бы более сытным, чем сухая корка черного хлеба. В нем не было беса. Он просто родился… Таким. «Творящим чудеса». Он мог залечивать раны руками, мог вытаскивать хворь, если та была сильной, на себя, забирать ее. Раньше, пока церковь не взяла его за глотку, после болезнь получалось выбрасывать в колбы и сжигать ее, или так же поступать с травяными куколками. Однако теперь… Теперь его руки были в оспинах, в глазах темнело, когда он слишком быстро шел. При разговоре он хрипел, будто бы скоро отойдет к отцам, но не умирал. Его тело пожирали болезни десятков людей, которым он помог, но церковь не выпускала его, не давала их вывести из себя, уничтожить. Лишь истязала оболочку еще больше, стегая кнутом, прутьями, призывая беса выйти. И Осаму казалось, что бес в нем и правда появлялся, вскармливаемый ненавистью к людям, затмевающий собой то, что когда-то было желанием помогать, верой в доброту и выручку. Он хотел жить. Хотел вновь глотнуть свежего, не спертого воздуха. Хотел вдохнуть аромат свежей травы и грозы, а не прогоревших свечей и ладана. Но он умирал. Погибал душевно, пока оболочка гнила заживо.

«Ворожеи не оставляй в живых»

Он выучил святые лики наизусть, хотя лица живых уже ползли перед глазами. Казалось, что он слышал, как иконы переговариваются, будто бы шепчутся за его спиной. Дазай, кажется, сходил с ума от недостатка воды, духоты, голода и кровопотери. Сидя на коленях, он добровольно молился часами, хотя бы так надеясь избежать плети. Уйти было невозможно. Растения, которых он касался, цвели. Раны стягивались. Земля становилась плодородной, даже если до этого была пересохшей и каменистой. Те, кто был подле него избегали болезней. Казалось бы, в пору объявлять его святым, но святыми были лишь те, кто угоден церкви. Осаму же, когда был свободен, лечил людей в землянке в лесу, не держал икон, и честно говорил, что молитвы не спасут от болезни. Чума — не черный ангел в балахоне, а лишь зараза, которая с пылом бешенного пса разит тех, кто оказывается с ней рядом. Люди, что следовали его указаниям, больше не заражались, становились крепче и здоровее. Дазай собирал травы, делал целебные порошки и настойки. Не все чудо, что делалось руками. Однако людская благодарность слаба. Его отдал на поругание парнишка, которому Осаму просто объяснил, что хоть и существуют чудеса на свете, любовь чудом не создать — девушка, которую паренек хочет приворожить, с ним не будет, да и Дазай такое не вяжет. Он почти не обижался, или хотел думать, что не злится на молодого дурня. Кровь, кипящая в жилах, могла затмевать разум, хотя у Осаму такого не случалось, несмотря на то, что парнишка был ему ровесником. Удар, ещё удар. Спину будто резал кинжал. Тело то в холод, то в жар. На лице звериный оскал Плети он получал ежедневно, как бы усердно не молился. Кнуты и палки рассекали язвы и старые раны, и Осаму беззвучно кричал, глотая слезы и слушая, как священник в назидание ему говорит, что шрамы — это оберег Господень от бесов, который останется с ним на всю жизнь. Дазай знал, что палачу его муки приносят наслаждение, но был слишком измучен, чтобы как-либо к этому относиться. Он не потворствовал, но и на оказание сопротивления сил не было. Осаму просто бессильно ожидал, когда на незаживающие рубцы перестанут сыпаться удары, служки его снова возьмут под руки, и вынесут в подвал с иконами и семью горящими свечами. Одна радость — две недели назад (по крайней мере по его счету) привезли большую, новую икону, что Во-первых было хотя бы каким-то обновлением обстановки, а во-вторых доказывало, что он все еще не сошел с ума. С колен тело пало на пол. В полусумраке смотрели на меня лики с икон. Моё искупление болью, флагеллантство; Аскезы — моё убранство. Лежа на жестком дереве, ощущая, как в щеку впиваются все новые занозы, Дазай подбирал к себе ноги, пытаясь согреться — пороли всегда нагишом. Если у священника было особое настроение, в конце обливали холодной, соленой водой. Раны жгло неистово, Осаму гнулся в спине, и молился. Молился кому угодно, но не богу, в чьих чертогах его истязали, чтобы это закончилось побыстрее. Найти живое место на теле было сложно, потому что недавно его начали хлестать по животу и ногам — спина, якобы, была уже не так чувствительна, из-за рубцов. Дазай пытался хотя бы спать, чтобы эти жалкие часы прошли отдельно от кошмара, но иной раз заснуть не получалось — сквозь кирпич сверху задувал сквозняк, от пола сквозило, и в щели между досками было не сложно рассмотреть землю. Мышцы бывшего лекаря были основательно продуты, но это уже не так тревожило — сквозь общую боль, ощущать что-либо получалось с трудом. Ну же! Святые, укажите путь праведный — Как дальше жить моей душе неприкаянной! Дверь на замок и занавешены. Окна далеко не чертог, летели брызги на стёкла. В кровавой стоя на коленях луже, не поймут еретики — Языки плети всё глубже. Когда заснуть не выходило, Дазай рассматривал ту новую икону с ангелом. Она ужасно выделялась — у ангела было спокойное, молодое лицо, не покрытое щетиной или бородой. Его рыжие волосы блестели в свете солнца, изображенного за плечом, ангел раскрывал золотые крылья, и кого-то разил копьем. На иконе были написаны символы, видимо или пояснения, или цитаты заповедей, но Осаму не мог их разобрать — написано было по-латински, но иначе, чем типичные церковные письмена. Но любоваться изображением незнание Осаму не мешало. Рыжий ангел выглядел более живым, воинственным, чем лики апостолов. Силы покидали Осаму, кровь утекала под половицы, но он радовался, что даже в церкви, даже перед возможной смертью смог найти нечто прекрасное, красивое. Было бы жаль умереть здесь, но благодаря иконе создавалось чувство, будто он не один. После сегодняшней экзекуции закладывало уши, дышать стало совсем тяжело — один из служек его неаккуратно пнул, и теперь, вполне возможно, одно из ребер не подлежало восстановлению. Дазай радовался. Потому что был почти уверен, что завтра не сможет открыть глаза. —Ты меня так хорошо вскормил, а теперь умираешь? — Осаму кажется, что он слышит голос и шаги, но сил поднять голову уже отнюдь нет, да он и не силился. Вести беседы ему здесь не с кем, а умирать в одиночестве было куда спокойнее. — Нет, так не пойдёт. Теперь я хочу с тобой поиграть. Дазай чувствует, как его лба, носа и щек касаются горячие, но сухие губы, хотя он с трудом мог бы определить, что же именно все-таки это было. Он не открывал глаза, но подсознательно радовался даже такому жалкому, но теплу, хотя бы перед смертью. По спине тоже начало ходить что-то теплое, приподняв его тело, на шее очутились влажные горячие касания, и Осаму не понял, почему почувствовал себя таким резко живым, пока спину не пробила волна боли, и из крайних рубцов не вытянулось восемь прожженных крыльев, будто бы птенцовых, маленьких, но собирающихся активно расти. Он больше не умирал. А перед ним стоял ангел. Ангел с иконы, с рыжими волосами, рогами, копытами и хвостом, облаченный в узкие брюки, накинутый на плечи плащ и рубаху с иголочки, стоящий прямо над ним, протягивая руку. —Я Чуя. Чуя с бесописной иконы. Дазай с трудом находит в себе силы оттолкнуться от пола, чтобы поддеть кусок отошедшего полотна, и увидеть нового знакомого, изображенного достоверно, вот всей красе, облегченно вздыхая — тело наконец-то начинало оживать, как и его желание жить. И Чую это явно веселило. Как оказалось, даже бесы умеют привязываться, вопреки мнению церкви. По крайней мере, Чуя привязался к тому, кто так долго вскармливал его своей кровью, ненавистью к церкви, и теперь хотел больше. Это напоминало наваждение: с каждой крупицей энергии, с каждой мыслью о том, как прекрасен ангел на картине, Чуя становился сильнее, материальнее, чтобы иметь силу вырваться из иконы, увидеть и услышать происходящее. Осаму, несмотря на оспины и раны, поражал его своей красотой — правильные черты лица, высокие скулы, острый подбородок, выделяющиеся темные глаза, сейчас поддернутые пленкой истощения, но наверняка жгущие порывом эмоций в обычное время — все это делало его похожим на фарфоровую статуэтку, которую хотелось нагреть ладонями, заставить показать не только красивую внешность, но и кипящие внутри эмоции, а Чуя уверен, за время заточения в церкви их скопилось немало. Мучить только начавшее приходить в себя тело не хотелось, но бес не мог удержаться, чтобы не усесться на корточки рядом, и не попытаться взять пробу. —Где же тебе будет приятнее всего, ряженный мой? — Чуя убирает каштановые пряди за уши, проводя руками по щекам, склоняясь к шее Осаму, заставляя того попытаться рефлекторно склонить голову вниз, чтобы закрыть уязвимое место. Впрочем, окрепшему бесу ничего не стоит поднять челюсть Дазая в прежнее положение, чтобы опалить не пострадавшую кожу за ушком дыханием, получая слабое вздрагивание, как реакцию, и новый небольшой выброс энергии. Кто бы что не говорил, а энергию от полученного удовольствия есть было куда вкуснее. Дазай же мало что понимает, но как данность принимает факты — у него на спине открытая рана, с торчащими из нее отростками крыльев, его целовал бес, он не умер, и, наверное, теперь не умрет вовсе. По крайней мере сегодня. Раны на теле постепенно прекращали саднить, но, к сожалению, заживали, согласно законам человеческого тела — шрамируясь. Возможно в будущем они и начнут пропадать без следа, но шрамы с ним останутся до кончины, как напоминание о том, что ожидание смерти на деревянном дощатом полу не было просто кошмаром или фантазией. Он действительно бы умер, если бы не чудо. По крайней мере, если это так вообще можно было назвать. Спасибо, что хотя бы не божье. Чтобы самостоятельно встать, Дазаю требуется несколько минут времени. Он ослаб из-за голода и жажды, да, ему что-то приносили, но это было мизером, этого было недостаточно для того, чтобы организм поддерживал себя в форме и не истощался. Чуя озабоченно топтался рядом, стуча копытами, и Осаму искренне удивляло, что никого из церковных служащих не смущал гулкий звук. Грешным делом, он боялся, что все происходящее — яркие предсмертные галлюцинации его мозга, который постепенно, на фоне голода и жажды, разламывал рассудок на разноцветный калейдоскоп. Однако рука беса была вполне тёплой, как и обматывающийся вокруг Дазаевского бедра хвост. Это немного успокаивало, но… Не полностью. Впрочем, доказательства плотности Чуи появились очень быстро — гулкий звук все-таки привлек внимание. Вынос тела ногами вперёд Опознали, вновь кто-то холодный как лёд На поминках молчали, чей дальше черёд Да, родные в печали, но это пройдёт Это круговорот пора с этим смириться В гробу не поможет святая водица Дазай прекрасно помнит, как тогда ломались кости, как Чуя вырывал сердца, давил, ломал кости, затаптывал. Это была радость ребёнка — бес действительно веселился. Чуя давил врагов, которые в его глазах не уходили дальше марионеток, которые даже не понимали истинной сути вещей. Для Осаму же всё это выглядело абсолютно… Кошмарно. Лужи крови, пустеющие по щелчку зрачки, хруст сломанных костей. Люди ломались, как детские модные куколки из дерева, с отвратительным треском и хрипами. Когда все кончилось, Дазай с трудом мог выйти — наступать на тела, разбросанные едва ли не в каждом зале на каждом шагу, ему не позволяла совесть, принципы. Остатки человеколюбия. А пройти иначе было просто почти что нереально. И Осаму шел, стараясь если и наступать, то на ноги, в молебенном зале выдыхая — он был слишком большим, чтобы покрыть весь пол трупами. —А ты куда? — голос Чуи звучат по-детски удивленно, и эхом раздавался по зале. — Ты теперь со мной, я же красивый для тебя, и я тебя спас. Железная аргументация показалась Осаму насколько наивной, что он с трудом сдержал смех. —Меня здесь ничего не держит, нужно искать пристанище. Я не бес, не могу идти с тобой. —А если я дам тебе пристанище? О, Осаму сейчас мог бы пожалеть о том, что тогда не нашел ничего лучше, чем дать согласие. Чуя, как выяснилось позже, до трясучки обожал получать желаемое, любил соревнования и был собственником где-то на уровне инстинктов. Впрочем, если бы Дазай знал, что желаемым постепенно становился он, наверное, он бы подумал ещё раз. И все равно бы согласился. У беса был своеобразный стиль попыток узнать его, но Дазай навсегда запомнит одну из первых: —Расскажи мне, что тебе нравится делать? Как ты коротаешь досуг? Чуя возникает на пороге гостиной внезапно — каким-то образом, после своих бесовских дел, у него всегда получалось заходить в небольшой двухэтажный особняк тихо, избегая даже цоканья копытами по плитке. Дазай ставил на то, что это было нечто из разряда магии, но раскрутить Чую на хотя бы сколько-нибудь подробный ответ, за исключением подколов и смеха, было почти что невозможно. Впрочем, Осаму вполне нравилось думать и оправдывать это тем, что отсутствие цоканья — это великий бесовской секрет. Дом был просторным, Дазай даже мог бы сказать, богатым. Он и вовсе не ожидал, что его приведут в подобное место — будучи лекарем, всю прошедшую жизнь он обитал в хижине, и оказался совершенно не готов к огромной кухне, гостиной с мягким диванчиком, и спальней с перьевыми матрасами. Однако Чуя был крайне доволен произведенным впечатлением, явно гордясь, что у него получилось за несколько часов воссоздать это здание в лесу. Он был достаточно раскормлен и силен, чтобы теперь показывать своему благодетелю чудеса. Это было что-то между благодарностью, и, своего рода, первыми попытками ухаживаний. —Ну, раньше мне нравилось зарисовывать растения, анатомию животных, собирать шкуры и черепа естественно умерш-… Что ты делаешь? Чуя опускается на диван, изначально подвинувшись ближе, будто бы просто собираясь лечь на плечо, но в итоге просто фактически зажимая Осаму своим телом у диванного подлокотника, заставляя опереться на него спиной. Замешательство Дазая было более чем забавным — он не понимал ни один из его жестов симпатии, и, кажется, считал все это чем-то сродни фразы «У бесов свои причуды», просто принимая ухаживания за хвастовство или неясные подарки из чувства привязанности. Чуе нравилось довольствоваться удивлением, но изначально все затевалось для достижения намного большего эффекта. —Ты рассказывай, я слушаю. Осаму жмет плечами, но вместо этого из него выходит краткий и возмущённый восклик, когда Чуя прикусывает артерию на шее, и Дазай берет его за волосы, чтобы отстранить от себя, но вместо этого лишь беспомощно цепляется за них пальцами, когда бес зализывает укушенные место, прихватывая губами, оставляя мокрые слезы, обводя языком по кругу крупный красный след, и опаляя горячим воздухом влажную кожу, шепча слова извинения. Осаму стонет и мечется, стараясь выбраться из-под него, но Чуя лишь зажимает его крепче, довольно ухмыляясь — он нащупал эрогенные места, да еще и, судя по реакции, оказался хотя бы немного, не симпатичен Дазаю. —Почему ты замолчал? Язык заплетается? Бес, не давая времени на ответ, втягивает Осаму в поцелуй, вылизывая щеки, ловя холодный язык партнёра, сплетая со своим, посасывая, подцепляя зубами губы. Колено недвусмысленно давит на пах, и Чуя проводит ладонями по животу, хаотично покрывая касаниями шею и плечи. Он никогда не пренебрегал предварительными ласками, и сейчас был даже не против их оттянуть, наслаждаясь реакцией. Ему слишком нравилось, как голос Осаму срывался в стонах, в попытке произнести его имя, как краснели в смущении щеки, и каким податливым оказывалось тело. Дазай был охочим до ласк, поэтому слишком быстро сдался, позволяя пролезть везде, где до этого не касалась чужая рука. Разговаривать у них тоже получалось, когда Чуя был расположен, или когда Дазай достаточно ощутимо давал понять, что сейчас хочет именно разговора. Впрочем, помимо просто эрогенных зон в виде шеи и ушей, у Осаму открылась еще одна — подросшие восьмипалые крылья, которые распластывались по всей кровати, когда он лежал, и поцелуй в основание которых заставлял его гнуться дугой, сходя с ума от ощущений. Бес шутил, что это его подарок за снесенные страдания, что-то вроде кармы. Дазай в ответ бурчал, что подарок очень мешает мыться и чесать спину, на что Чуя, уже привычно, с готовностью предлагал помощь. В общем-то, все складывалось хорошо, да только обуздала непокорную плоть не церковь, и не хлыст. А бесовское кольцо на пальце, которое, вопреки церкви, смогло не оставить ожога на пальце нечистого. Венчания в церкви им не видать, зато… Зато они счастливы, в отличие от тех, кто сложил голову на алтарь.