Эмпат

В те далёкие времена, когда все города воняли от человеческих немытых тел и одинаково цвели вшивым ладаном католические церкви, когда великий Шекспир доживал свои последние годы, когда под видом ведьм красивых девушек сжигали на кострах на потеху публике, в эпоху великих географических открытий, среди прогнивших английских домов и улиц, погруженных в мрачную тину безысходности, в одном из малочисленных богатых домов родилось дитя перемен. Лишь только ему отрезали пуповину и положили на грудь матери, произошло неожиданное происшествие. Вместо обычного младенческого истошного плача, ребёнок лишь тихо и ровно дышал, цепляясь маленькими красными ручками за тонкую мягкую ткань сорочки. В комнате царила полная тишина, нарушаемая лишь отрывистыми вздохами пережившей роды матери. Зыбкий полумрак делал картину особенно трогательной. Однако несколько мгновений спустя тишина стала совсем ненормальной. Принимавший роды врач и мать с изумлением посмотрели на новорождённого, затем их изумление переросло в буднюю досаду. - Мертворождённый,- подытожил мужчина, убирая окровавленные пелёнки. Женщина всё же испытала чуть больше, чем раздражение, и со слезами она прижала ребёнка ближе к себе. Она уже хотела смириться со смертью своего первенца, но тут она уловила почти незаметные потоки воздуха, которые всасывал и выпускал младенец, а после и еле ощутимый стук маленького сердца. Тогда после нескольких секунд тишины она разрыдалась от счастья и поцеловала малыша в сморщенное лицо, разглядывая черты своего новорождённого сына. Она тихо повторяла про себя слово "живой". Врач склонился над младенцем, и почувствовав признаки жизни, тоже удовлетворённо улыбнулся. Теперь хозяин этого дома заплатит ему сполна за здорового и живого сына, сейчас это было единственным, о чём он думал. Остальные мысли, к счастью, уплыли и были неважны. Он собрал свои вещи, дал напоследок матери стакан воды и поспешил удалиться к главе семейства, дабы договориться насчёт оплаты.Через несколько минут в комнату уверенным шагом вошёл высокий хорошо одетый мужчина. - Этот идиот содрал с меня 3 шиллинга, а он даже почти ничего здесь не трогал судя по чистой одежде,- сходу выдал он, поправляя волосы цвета английского флага. Он подошёл к узкому окну и посмотрел на грязную улицу снаружи, немного задумчиво, будто забыл, зачем он сюда пришёл. Но почти тут же он вспомнил и подошёл к кровати жены, поднял на руки молчащего, но живого сына. Мужчина начал тщательно рассматривать младенца, вертя в руках, будто тряпичную куклу, от чего казалось, что лысая голова скоро оторвётся от хрупкого тела. - Ну перестань! Ты так убьёшь его!- всё ещё слабым голосом возмутилась женщина убирая пряди цвета французского флага за уши и руками потянувшись за ребёнком. Мужчина ещё пару секунд посмотрев на первенца, отдал его обратно жене: - Крепкий, думаю, вырастет смышлёным и сильным мальчишкой. Раз голова такая тяжёлая, значит, в ней много мозгов,- подытожил он и погладил успевшего задремать на маминой груди малыша по голове,- но почему же он молчит? Младенцам свойственно плакать, разве нет? - Не знаю, милый, но может, это и к лучшему. Он будет меньше нас беспокоить,- задумалась новоиспечённая мать и поцеловала сына в сморщенный лобик. Великобритания присел на край кровати и приобнял жену, уже рассчитывая в уме, сколько будет стоить колыбельная в сумме с детскими одеждами и гувернантками. Франция тоже прильнула к супругу, чувствуя как же сильно она устала за последние недели. Младенец на её руках крепко спал. Она повернула к мужу счастливое измученное лицо и слегка улыбнулась — сейчас она впервые за долгое время ощутила спокойствие и умиротворение. Страхи позади. Все будет хорошо. - А как же мы назовём его?- спросила вдруг она у мужа. Глава семьи задумался. Он посмотрел на сосредоточенное красное личико малыша. Тогда он подумал, что его сына ждёт долгая и насыщенная жизнь. Но только какая? Какие поступки он будет совершать? Кем станет? Как повлияет на государство? Он почесал подбородок и наконец вымолвил: - Его именем будет... Виргиния- а именно так изначально назвали США- рос не по дням, а по часам. Будучи младенцем, он так и не научился плакать, если было что-то нужно от матери, или от случайного перепада настроения. Францию это несомненно пугало, поэтому первые месяцы она даже клала его с собой в кровать. Если Виргинии что-то требовалось, он хотел спать, есть или что-то подобное, узнать это было можно только по частоте его дыхания, неловким телодвижениям и коротким заикиваниям. Но это быстро прекратилось, ведь очень скоро мальчик научился держать голову, сидеть, ползать, имитировать, как свойственно всем детям, человеческую речь. К полутора годам он уже научился говорить, к трём годам он уже умел считать. Стоит отметить, что воплощения стран растут гораздо более медленно, чем обычные люди, и когда их тело достигает определённого возраста, то оно и вовсе перестаёт меняться. Так что к тому моменту, как Виргинии исполнилось три, успело пройти уже около 15 лет. Однако мальчик учился всему очень быстро. С одной стороны родителям на него было не нарадоваться. Тихий, смирный и умный ребёнок, который слушается и не мешает взрослым. Но с другой стороны было и то, что несомненно пугало до мурашек и Францию и Великобританию. Мальчик никогда не улыбался, не плакал, не смеялся, не боялся, не грустил, не радовался, он не проявлял абсолютно никаких эмоций. Даже если отец благосклонно дарил ему деревянную саблю, даже если мать подтыкала ему одеяло и рассказывала на ночь сказку, даже если он обыгрывал всех дворовых мальчишек в футболе, даже если он падал с дерева и разбивал себе колено. Лицо Виргинии всегда отражало лишь холодное спокойствие. Родители мальчика не могли себе в этом признаться, но они боялись его. Так же как и знакомые ребята с улицы начали его всё больше опасаться. Впрочем, скоро и сам колония перестал к ним подходить, слушая отца и больше не пересекаясь с «недостойными». Родители даже водили мальчика по всевозможным врачам, пытаясь выяснить, что с их ребёнком, но все лекари лишь разводили руками, не зная, что не так с Виргинией. Ни медицина, ни церковь, ни кнут, ни пряник не помогли. Детское лицо реагировало на всё холодно и рассудительно. Впрочем, мальчик был не глуп. Очень скоро он и сам догадался, что то, как он себя ведёт вызывает в других людях страх, а порою и гнев. Но тогда Виргиния обнаружил в себе ещё одну особенность. Хотя она была у него с рождения, но объяснить себе колония её не мог, однако теперь он всё же понял, что это за сила. Мальчик вдруг понял, что хотя ему эмоции недоступны, как дворовым мальчишкам вход в его дом, он понимает, видит, чувствует эмоции других людей. Каждое мельчайшее колебание в эмоциях другого человека он забирает в себя с воздухом, пропускает через каждую извилину в мозгу, через каждую клеточку сгустка, у обычных людей имеющего название «душа», рывками выпускает из себя с выдохом и полностью погружается в ощущение непостоянности и изменности человеческих чувств. Он видит радость, чувствует отчаяние, ощущает боль, утопает в печали, теряется в смирении, окунается в счастье вместе с каждым человеком на этой улице, в этом городе, в этой стране, во всём этом мире. С помощью других он наконец смог почувствовать то, чего он лишён с рождения. Но лишь только стоило человеку уйти, успокоиться, то Америка тут же переставал ощущать весь тот водопад эмоций, что он делил с другим. И тогда он думал, что ему будто дают подержать эти чувства, но чуть что, и тут же выхватывают их из его маленьких ручек. Виргинию это не злило. Он не умел и не знал, каково это- злиться. Единственное, что он, можно сказать, ощущал, это лёгкое раздражение, будто ему не дали доесть его любимое лакомство. Тогда он стал действовать иначе. Он больше не соглашался подержать чувства другого, пока тот не отнимет из обратно, нет. Теперь он стал пить их, употреблять с невообразимой животной жадностью. Он высасывал из людей всё до последней капли, не оставляя ничего. Носил мешок эмоций в себе, медленно поглощая чувство, за чувством, пока ошарашенный выпитый человек уходил с непонятным ощущением пустоты в сердце. Виргинии не было их жалко. Рано или поздно они вернут душе все отнятые чувства, когда же он, насладившись трапезой, вновь оставался пустым. Так он и жил. Со временем мальчик научился копировать эмоции. Он научился понимать, когда он должен улыбнуться, когда он должен испугаться и прижаться к маме, когда ему нужно заплакать и засмеяться. Естественно, эти напускные маски казались ему ненужными. Но иначе его начинали бояться. Поэтому Виргинии ничего не оставалось, как пользоваться этими копирками под настоящие чувства. Со временем мальчик учился повторять за другими мимику, эмоции, жестикуляцию. Тем временем галлерея эмоций в его голове разрасталась с каждым днём. Он мог гулять по ней часами, вырывая кадр за кадром, потихоньку отпивая от экземпляров. У него были самые разнообразные чувства, все их градации, переплетения и смешения, незаметные переходы из одной в другую, внезапные скачки в совершенно иные чувства. Всё это мальчик запечатлел у себя в галлерее. Он любил иногда сидеть в карете и рассматривать людей вокруг, если отец с матерью куда-то отлучились. - Растерянность... растерянность и отчаяние... спокойствие... страх... злоба... - бормотал он себе под нос, рассматривая проходящих мимо людей. Позднее мальчик понял, что людям больше нравится что-то, что вызывает на их лицах улыбку. Часто это была такая же улыбка у себя на лице, фраза, которая смыслом или игрой слов заставляла людей засмеяться, нелепое и неуклюжее действие, всё это вызывало в людях не только радость, но и расположение. Поэтому Виргиния в основном старался использовать эту маску и её ответвление. Каждую из них он оттачивал годами, вплетал в них одно и вырывал другое, создавая идеальную композицию изощрённого, холодного и ясного рассудка. И это действительно помогло. В каждом доме ему были рады, каждый приходящий к отцу гость норовил потрепать его по волосам или похлопать по плечу. «Какой прелестный у вас мальчик!- говорили они тогда- ну просто ангел!» Франция кивала и улыбалась, и хотя первые пару лет у неё ещё были сомнения в правдивости чудесного исцеления своего сына, то дальше либо, она просто захотела поверить, либо Виргиния очень хорошо имитировал эмоции. Великобритания же к этому относился с большим пониманием. Будучи страной тоже достаточно безэмоциальной и рассудительной, он понимал мотивы и поведение сына. И ему было не по себе. Хоть мальчик и был всего лишь небольшой колонией в Северной Америке, мужчина чувствовал, что этой самой колонии ничего не стоит посягнуть на место под солнцем. Виргинии чужды мораль и жалость. Если он чего-то захочет, он это получит. Ему абсолютно всё равно, что для этого нужно сделать. Такого соперника врагу не пожелаешь, потому что это существо не остановится ни перед чем для достижения цели. Но Великобритания успокаивал себя. Мальчишка ещё достаточно мал, и его всё ещё можно воспитать безвольной куклой. Мужчина успокаивался, но ненадолго. Возможно, потому что в глубине души знал, что ошибается. Честно говоря, в начале своей жизни мальчик не задумывался, зачем он живёт. Он думал, очень долго размышлял над этим, прогуливаясь в бесконечных залах своей галлереи, спрашивал себя снова и снова, часами блуждал, пытался понять. И наконец он понял. Он должен научиться проявлять эмоции. Настоящие эмоции, не созданные им для прикрытия маски. Он должен заставить свой мозг производить на свет искренний смех и настоящие слёзы. Но как же это сделать? Он начал ещё тщательнее вычленять из людей все оттенки эмоций. Самые сильные из них он помещал в отдельную комнату в галлерее. Помимо того, что эти эмоции были гораздо сильнее и заметнее других, они так же были и не до конца понятны мальчику. В этой особой комнате хранился страх смерти, жажда крови в бою, экстаз от полового акта, и ещё несколько таких. Однако и среди них были две отличающиеся эмоции. Самые сильные, самые могущественные эмоции, какие только может проявлять человек. Это были любовь и ненависть. Виргиния не один час провёл в этой комнате, сравнивая их друг с другом, экспериментируя и смешивая их с более слабыми, пытаясь разложить их на компоненты. Но две эти эмоции всё равно не были понятны мальчику. Всё, что он о них знал, это то, что это две самые сильные эмоции, под влиянием которых человек способен на самые прекрасные и самые ужасные вещи, а так же то, что две эти эмоции очень сильно связаны между собой. Не раз мальчик ощущал, как одна почти мгновенно оборачивается другой и наоборот. И это тоже было для него загадкой. Как бы он ни бился, как бы он ни старался, он не мог понять, что вызывает две эти эмоции у человека, из чего они состоят. А так же Виргиния понял, что скопировать эти эмоции невозможно. Все его жалкие кривые маски были отправлены в топку за ненадобностью, ведь они и близко не стояли ни с любовью, ни с ненавистью. Виргиния мог надеть маску привязанности или симпатии, мог надеть и маску неприязни и невыносимости, но он понимал, что эти эмоции и в подмётки не годятся этому эталону. Из любви и ненависти и вытекают остальные эмоции, как мальчик в последствии понял. Значит, ему нужно испытать какую-то из этих эмоций, догадался он. Он знал так же, что такие сильные чувства не может вызвать ничто, кроме одного единственного существа. Человека. Значит, ему нужно лишь найти, того, кто сможет вызвать у Виргинии эти чувства. Из маминых длинных серенад, которые она выводила томным своим голосом под звуки фортепиано Америка понял, что такой человек может быть только один. Но как же его найти, думал мальчик. Как понять, где он, и родился ли он вообще, а может быть, уже и умер? Но как уже было сказано ранее, Виргиния не умел сдаваться. Он бросит все свои силы на выполнение своей мечты, он пронесёт её сквозь века и не посмеет умереть, пока не осуществит её. Тем временем мальчик рос. Он учился превосходно, он был прекрасным учеником. Следовал всем урокам отца. И вычленял из них самое нужное. Например так он понял, что, возможно, на основе работы капитализма и фабрик, он может разработать собственное производство. Производство эмоций, у которого есть лишь один потребитель. Он сам. Это позволит ему питаться, пока он будет следовать своей цели. Единственным ресурсом были люди, единственной прибылью эмоции, единственным предприятием его собственный изощрённый ум, единственным убытком высосанные до конца пустышки, которые теперь его не интересовали. Тогда Америка приступил к делу. Он делал всё по правилам капитализма, который он взял себе за идеологию, что было для его существа и единственного девиза «Во имя меня» чрезвычайно правильным, можно даже сказать, единственно правильным образом жизни и построения государства. На тот момент его телу исполнилось тринадцать лет. На одном из баллов, где обязаны были присутствовать воплощения стран он выхватил из толпы свою сверстницу и завёл с ней непринуждённую беседу ни о чём. Он много раз видел, как это проворачивают красивые мужчины и парни, после чего женщины без проблем оказываются в их власти. Впрочем, он видел, как такое, только слегка другого вида, проворачивают и женщины с молодыми парнями. Америка знал, что со внешностью ему повезло. Его грациозное тонкое юношеское тело дополняло такое же грациозное по-буржуазному великолепное лицо с утончёнными чертами. Каждое его движение и слово говорили о том, что перед человеком ни кто иной, как высший свет, тот самый, перед кем всем низшим и недостойным стоит просто склонить голову в смиренном преклонении. Поэтому полностью подчинить её себе не составило мальчику труда. Ему не надо было физической близости, ему было безразлично, кто она, как её зовут, кем она будет, и как хочет назвать детей. Виргинии нужны были только её чувства. К удивлению, из этой только начавшей меняться девочки удалось вытянуть запредельное количество эмоций. На каждое его слово она реагировала сильнее, чем ребёнок и уж тем более взрослый, на каждую шутку заливалась громким и сладостным смехом. Возможно, мальчику бы он понравился, будь он другим человеком. Он бы заметил её длинные огненные кудри и пронзительные мятные глаза, заметил бы россыпь веснушек, покрывающих щёки и плечи и мягкий голосок, милое пышное платье и крохотные ступни. Но Виргиния так и не увидел в ней ничего интересного кроме огромного клубка необузданных эмоций. И он потихоньку выпивал её, девочку хватило надолго, он почти что чувствовал удовлетворение от прогулок с ней. Ему не было дела, что от каждой их встречи она всё хиреет и чахнет. В конце концов эта девочка серьёзно заболела и умерла. Виргиния не удосужился сходить к ней на могилу, он был слишком занят поиском своей новой пищи. Шло время. Менялся мир, Виргиния рос, не особо обращая внимание на происходящее кругом до поры до времени, он не замечал ни появившихся братьев и сестёр, ни ссор родителей. Ещё долго его интересовала только добыча еды. Словно вампир, он неустанно бдил и выискивал следующую душу, которую он будет постепенно убивать, вытягивая из неё всё до последней капли. Он хладнокровно расправлялся с каждой жертвой, ни оставляя им ничего, ему был безразличен пол, характер и статус. Пищу он выбирал лишь по единственному критерию- эмоциям. Но вскоре к постоянной добычи пищи в цели юноши постепенно добавилась и политика. Руководствуясь логическими выводами о том, что под началом отца он не сможет получить полную свободу, вследствие чего он не сможет найти ту самую единственно важную для него душу, Виргиния сделал вывод, что быть отцовской колонией ему больше не улыбается. Плюс ещё шёл напор и со стороны жителей его земель. Америка пару раз пытался завести разговор об отделении от Великобритании, надевал самые искуснице маски, плёл такие сладкие речи, какие не вешал лапшой на уши ещё никому, но всё бестолку. Отец и слушать об этом не хотел, и ему даже не требовал об этом говорить, Виргиния итак это видел. В каждом мускуле лица Великобритании читался страх и текли мысли о том, что его опасения сбылись. Мальчик видел эти его опасения с детства, и это его никак не трогало. Он не знал, что такое любовь. А меж тем конфликт накалялся. Наконец Виргиния и его правительство решили действовать решительно. Это была очень интересная история, и Америке было бы несомненно интересно в ней учавствовать, будь он нормальным. Даже юношеский максимализм к 18-им годам его тела так и не дал о себе знать. Америка получил за ту бойню много эмоций, но все они были скучны и однотипны, все они были об одном и том же. Америке приходилось насилу вталкивать их в себя, чтобы подыгрывать своему правительству, но он не получал от этого удовольствия, если так можно сказать в его случае, он скорее испытывал лёгкое раздражение, вновь и вновь получая дозу кровожадности, боли и силы. Так Виргиния и стал называться уже знакомым нам именем США. Ему были не особо интересны политические, экономические и промышленные проблемы, свалившиеся на него и правительство после, но пока он не мог себе позволить снимать маски, приходилось даже спать с ними. Единственное место, где он мог отдохнуть, была его мысленная, доступная только ему одному галлерея. Там он проводил часы, блуждая между своей коллекцией чувств и только тогда наступала в его мозгу гармония мыслей, и он плавал в их потоке, безмятежно раскинув руки. На утро приходилось просыпаться, надевать маску и вновь высасывать хилые огрубевшие чувства отцов-основателей, как неприятный завтрак. Их эмоции почти не менялись изо дня в день, и Америке было право скучно чувствовать их всех. Но где-то в глубине души США видел, что тем дальше он живёт, тем ближе он к цели. Чем больше ему становилось лет, тем более приближалась его долгожданная мечта. И он с тупой упрямостью продолжал следовать за мечтой, идя по головам, выкашивая поля, стирая с лица Земли целые народы и нации, ему было всё равно на них всех, ему была важна только цель. И Америка чувствовал, что очень скоро он, дитя перемен, добьётся того, ради чего он жил. «Во имя меня»