Көч, яхшылык, йөрәклелек

      Нежное июньское солнце согревало согнутые, не укрытые тенью раскидистых кустарников ноги. Бурлила река, и ещё вчера Ë-Мëн был на неё похож, точно так же суетясь перед делом государственной важности. К счастью, юный, но талантливый дипломат справился, и сегодняшний день можно было посвятить заслуженному отдыху в компании чернил и бумаги – под ворчание воды и восторженный шёпот листьев просто писать и рисовать всё, что приходило в голову.       Держа раскрытую тетрадь на согнутых бëдрах, Ë-Мëн обмакнул перо в чернильницу. Он посмотрел на три жёлтых яблока, лежавших подле в раскрытом мешочке, и рука словно сама потянулась рисовать их. Черты получались тонкими, изящными; Ë-Мëн не был профессиональным художником, но явно кое-что умел. Возможно, кто-то счёл бы подобное использование бумаги расточительством, однако это мнение не имело значения, когда Хан был готов закупать бумаги столько, сколько было нужно Ë-Мëну.       Растения в возмущении запричитали: кто-то пробирался через листья и мял траву грубыми шагами. Юноша встрепенулся и встал на ноги, схватившись за рукоять поясного кинжала; кто мог прийти в это скрытое от посторонних глаз место? Неужели переговоры провалились, и всё это время за Ë-Мëном велась слежка, чтобы после его голову демонстративно отослали Великому Хану местные правители? Неужели…       Ах. Всё гораздо проще. И гораздо хуже.       Вылезший из зарослей человек сначала взглянул с удивлением, но после даже не попытался сдержать своего смеха.       – Видел б ты щас свою рожу! Я подумал, что ты суслик. Или заяц. М-да, Ë-Маëн, если уходишь хрен знает куда и прячешься хрен знает где, будь готов к тому, что кто-нибудь тебя найдёт.       Это был Тимур.       Ë-Мëн отпустил руку с рукояти и едва заметно выдохнул. К сожалению, расслабляться было рано.       – А если бы это был не я, а толпа бандитов?       – Даже не знаю, что хуже… – негромко ответил юноша, опускаясь обратно на траву.       Тимур плюхнулся рядом, скрестив ноги по-турецки.       – Мы с моими ребятами могли бы завоëвывать империи… но вместо этого вынуждены охранять кучку вот таких вот умников, как ты. Охранять от себя, видимо.       – Извини, я не хотел вызывать у тебя беспокойство, – сказал Ë-Мëн, поднимая тетрадь. Раскрывая её, он отодвинулся чуть дальше от Тимура и с неудовольствием отметил, что рисунок отпечатался на соседнем листе.       – Тц, да мне плевать, – он резко скрестил руки на груди, отвернув голову. – Только вот если твоя жопа окажется в опасности, то Хан потом вздëрнет мою. Вот и всё моё беспокойство.       Юноша ничего не ответил. Обмакнув перо, он бросил взгляд влево, на яблоки, и начал выводить новые линии: новый ракурс – новый рисунок.       – Что за бабское занятие… – буркнул Тимур, потянувшись через Ë-Мëна, чтобы схватить одно из яблок и откусить кусочек. – Возьми уже в меч в руки и стань настоящим мужиком!       – Ты загородил мне обзор.       – Серьёзно, посмотри на свои ручонки, – он отклонился, сев рядом, взял Ë-Мëна за светлое запястье и слегка потряс в воздухе. – Ну что это? Ты вообще поднимал что-нибудь тяжелее этого пера?       – В нужное время и в нужном месте росчерк пера способен сделать то, что не сделала бы ни одна армия мира.       – И это такая чушь. Вот как раньше было? У кого дубина больше, тот и прав. И на вершине были самые сильные, а не лживые, – Тимур откусил ещё один нескромный кусок яблока и стал жевать. – Шмари, Ë-Маëн, ты парень толковый… жачем ты тратишь своё время на этих жмей?       Под звуки чужого жевания на странице стал появляться изящный иероглиф. Ë-Мëн остановился и смерил собеседника взглядом, выражавшим явное неудовольствие.       – Я работаю на благо своей страны, Тимур.       Тимур проглотил еду.       – Да какая же это работа? Так, состязание придворных мошенников в том, кто кого перехитрит. Неужели тебе самому не противно?       – Как отважные воины вынуждены пачкаться в чужой и своей крови, так и я – в грязи межгосударственных интриг. Возможно, сравнение не совсем корректное… – хруст яблока, жевание, – однако дипломаты тоже подвергаются опасности. Пусть методология разнится, в конце концов, цель у нас одна – обеспечить защиту и безопасность тем, кто на нас положился.       И продолжил что-то писать. Тимур с усмешкой отвёл взгляд куда-то в сторону бурного ручья и точно бы задумался. Проглотив, он вынес вердикт:       – И всë-таки лучше бы ты был воякой.       Ë-Мëн остановился.       – Почему? Даже в детстве я не любил драк, что говорить о теперешнем дне. Я совсем не подхожу на роль воина.       – Да прост мы могли бы…       И почему-то осëкся. Ë-Мëн посмотрел на него с некоторым недоумением. Тимур стал пристально смотреть в ответ:       – Что?       – Ну как… ты хотел что-то сказать.       Парень собрал чёрные космы и сдвинул на правое плечо, чтобы освободить вспотевшую сзади шею.       – Хотел тебя подколоть, да ты ведь обидишься.       Ë-Мëн не мог припомнить ни одного момента, когда бы слова Тимура по-настоящему его обижали. Возможно, дело было в мудрости… а возможно, и в высокомерном снисхождении.       – Надо же… а ведь раньше это не было предметом твоих волнений. Так, пройдёт годик-другой, и ты начнёшь правильно называть моё имя.       – Хм-м… не. Ë-Маëн тебе больше подходит.       Тимур выбросил огрызок яблока куда-то в кусты и, сложив руки под голову, улëгся на траве. Тенистая роща укрывала его загоревшее лицо от слепящего солнца, однако оно согревало его ноги. Ë-Мëн вернулся к своей тетради.       Тимур был странноватым. Только вот другие люди, с кем бы Ë-Мëн на данную тему не заговаривал, отчего-то этого не замечали. Они говорили о высокомерии, вспыльчивости, беспардонности, но будто не видели его склонность прерываться посреди предложения и не давать этому объяснений. Само по себе это могло и не быть странностью, если бы Ë-Мëн своими ушами не слышал то, какими пламенными речами Тимур воодушевлял своих воинов на многочисленных тренировках.       – И всëт-ки хорошо бы тебе потренироваться. На свежем воздухе, как полагается. А то бледный, как поганка.       Ë-Мëн тихо хмыкнул.       – Не думаю, что смогу найти на это время.       – Зато валяться в кустах у тебя времени хоть отбавляй, – с улыбкой Тимур повернулся набок.       – Придворным учителям и без меня есть кого учить. А без должного наставления я едва ли смогу натренироваться на что-нибудь путное.       – Я так понял, на этих переговорах Хану был нужен мастер отговорок. Ладно, покажи хоть, чего нарисовал.       Подобная просьба способна привести в смятение художников самых разных уровней, но не Ë-Мëна. Едва ли Тимур был способен проникнуть в тонкие материи истинных смыслов нарисованных в тетрадке каракулей, а понять значение корейских иероглифов – и подавно. В общем, юноше было нечего скрывать: вот почему он приглашающе наклонил тетрадь и чуть склонился сам. Потянувшись навстречу, Тимур сначала приподнялся на локтях, а после сел рядом, вплотную, скрестив ноги. Ë-Мëн не стал отодвигаться – день был нежаркий; он взял песочницу и, присыпав свежие рисунки, решил не дожидаться, когда они высохнут, и перелистнул на самое начало.       Первые страницы были заполнены иероглифами.       – Здесь неинтересно, – бросил юноша, пролистывая. – Если говорить коротко… это история о драконе, рождëнном из ручья.       – Расскажи.       – Я ещё не так хорошо знаю ваш язык, чтобы перевести и не растерять весь смысл. К тому же, я использовал тонкие метафоры и культурные отсылки, понятные только носителям моего языка.       – Понятно, наметафорил полную тетрадь отсылок, типа ты самый умный. Ну, ничë нового.       – Дело не в том, что они слишком умные. Скорее, они просто покажутся тебе странными.       В действительности, всё было не настолько сложно. Чтобы передать смысл рассказа, написанного Ë-Мëном, хватило бы трëх слов: тоска по дому.       После текста можно было увидеть россыпь набросков, нарисованных углëм; похоже, Ë-Мëн в произвольном порядке изображал всё, что его в тот момент окружало: чернильница, песочница, перо, окно из дворца Хана и прочие предметы, какие могли бы быть в рабочем кабинете.       – А здесь, как я понял, тонкая метафора на страдание фигнëй? Или я неправильно понимаю искусство гениального народа Корë?       Ë-Мëн призадумался, вспоминая тягучую скуку, что сопровождала создание этих рисунков.       – Знаешь… ты всё правильно понял. Не думал, что у тебя настолько развито умение улавливать тонкие материи авторских замыслов. Тебе впору бы заняться исследованиями народных искусств.       – Ага. Давай дальше.       На следующих двух страницах красовался рисунок вазы с цветами, а рядом – какое-то стихотворение, явно не на корейском, но на языке, который Тимур не знал.       – Это стихотворение о предательстве. В первой строфе – монолог жертвы, во второй – предателя, а в третьей оказывается, что жертва и предатель – один и тот же человек, который предал свои идеалы. Я хотел перевести его на монгольский, но даже не начал писать подстрочник.       – Значит, надо прописать тебе подсрачник.       – Я ценю твой интерес к моему переводческому труду, но, увы, у меня много другой, более важной работы.       – Ага, например, сидеть в кустах и рисовать яблоки, пока их кто-нибудь не съел.       – Уверен, что и ты в минуты отдыха позволяешь себе поделать что-нибудь немного бессмысленное.       – А мне не нужно отдыхать. Я обожаю свою работу! Если устал сражаться, то можно посмотреть, как сражаются другие. Если совсем устал, то можно завалиться спать. И от такого распорядка не возникает желания страдать хернëй. Говорю тебе: бери в руки меч. Будешь упахиваться так, что твои подглазные синячищи рассосутся сами собой.       – Я ценю твою заботу и с удовольствием бы попробовал поупражняться с мечом, но моя ситуация не так проста, как может показаться. Я не могу просто перестать делать то, что мне не нравится, и начать делать то, что нравится.       – Так всë-таки тебе не нравится? – ухмыльнулся Тимур, качнувшись, и задел плечом плечо Ë-Мëна. – Ë-Маëн, я уже давно заметил, что ты любишь всё усложнять. Приносить пользу можно не только ковыряясь в крысиных помоях. Я же говорю, ты толковый парень, просто занимаешься не тем.       – Как я уже говорил, твоя забота для меня ценна, но ты совсем не понимаешь, о чём говоришь, – не глядя, юноша перевернул страницу и расправил корешок. – Да, занятие, скажем так, не самое приятное, но если на моём месте окажется кто-то другой, ситуация для моего народа неминуемо станет хуже.       Тимур, кажется, больше его не слушал, вперившись взглядом в тетрадь.       – Ë-Мëн… это чë такое…       Ë-Мëн опустил взгляд. Тетрадь невольно задрожала вместе с изящными белыми руками, и юноше не хватило сил положить еë на траву или колени.       С правой страницы уверенно смотрел куда-то вдаль статный молодой человек. Чёрные прямые волосы лежали на широких плечах, которые покрывала шкура пушного зверя. Портрет обрывался на нечётких штрихах, подразумевающих у героя наличие широкого пояса. Взгляд, насколько могло передать мастерство Ë-Мëна, был твёрдым и уверенным, а черты лица – мужественными и угловатыми. Этот портрет не был реалистичным, и можно было бы сказать, что изображëн вообще произвольный персонаж, если бы не один маленький просчëт.       «Тимур».       В верхнем углу. На понятном и родном Тимуру татарском языке.       Он двумя руками притянул тетрадь поближе к лицу, чтобы сквозь дебри непонятного почерка продраться в смысл содержимого соседней страницы. Тимур не самый первый человек, который мог бы претендовать на роль знатока литературы, но такого стихотворения он никогда прежде не встречал. Слова в нём были самыми простыми, смысл – что-то о любви к семье и природе, однако стихотворный ритм был соблюдëн неукоснительно, пусть даже и в ущерб складности содержания. Словом, это явно не то стихотворение, которое могло бы прийтись по вкусу Ë-Мëну, всему такому искушëнному и интеллектуальному умнику.       Жаль только, что этого ума оказалось недостаточно, чтобы вспомнить о содержимом одной несчастной тетрадки!       Тимур отодвинул тетрадь от лица, повернул голову на побледневшего юношу и спросил:       – Ты это… сам написал?.. – голос звучал тише обычного.       Всё это время Ë-Мëн пытался придумать хоть какое-нибудь объяснение, пусть даже оно оказалось бы и не самым изящным, но в самый критический момент всё философское учение и всё дипломатическое умение разом испарились из некогда учëной головы. Он смотрел куда-то сквозь деревья, не в силах видеть никого из присутствовавших здесь Тимуров.       – Я действовал по поручению Хана, – выдавил Ë-Мëн тихо и не своим голосом, – согласно его объединяющей политике, всем дипломатическим советом было утверждено создание новых художественно-литературных предметов творчества в целях обеспечения улучшения качества развития и совершенствования развивающих и совершенств…       Тимур схватил его за охладевшие ладони. Они отпустили тетрадь. Ветерок щекотал страницы, но не перелистывал; хватка разгорячившихся рук секундно стала чуть крепче, прежде чем Тимур отпустил их, чтобы взять лицо Ë-Мëна в ладони и небрежно накрыть его губы своими.       Вот здесь Ë-Мëн совсем перестал что-либо понимать. По телу прошлась волна, освежающая и вместе с тем страшащая, когда его губы перестали быть сухими из-за того, что их смяли губы Тимура. И пяти секунд не прошло, как он, убрав руки, отстранился.       – Ë-Мëн?       В лице парня считывалось такое беспокойство, какое Ë-Мëн прежде никогда не видел. Беспокойство… и нечто ещё. Нечто обнадëживающее.       Подняв одеревеневшие руки, он положил их на разгорячëнные, колючие щëки Тимура. Несмотря ни на что, кожа его лица оставалась нежной, – Ë-Мëн наконец-то смог ответить себе на этот вопрос, проведя по высоким скулам подушечками больших пальцев. Затем под выжидающим трепетным взглядом юноша мягко заправил чёрные пряди за чужие уши.       – Это всё наваждение… – отвернулся он, убирая руки, однако Тимур перехватил их.       – Но почему? – в этом голосе не было ни нотки привычного самодовольства, что, похоже, не понравилось самому говорящему. Он отпустил его. – А, я понял. Я для тебя слишком тупой.       – Нет, Тимур… это…       Слова с трудом пробирались наружу. Ë-Мëн решил прорепетировать на каком-нибудь языке, который он знал не очень хорошо – это помогало отстраниться. Он начал произносить; неидеально и почти по слогам:       – Син… көч, яхшылык, йөрәклелек… подожди, нет…       Тимур секундно приоткрыл рот и хотел было что-нибудь сделать, но замер, когда Ë-Мëн отодвинулся, закрылся тетрадью, увидел злосчастную картинку, резко пролистнул куда-то в конец и снова закрылся.       Попытался восстановить дыхание, мысленно удивляясь, что Тимур так и не произнёс ни одной колкости. И продолжил говорить:       – Не знаю, почему ты меня… почему я тебе… но знаю, что добром это не кончится. Я… должен работать. И ты тоже. А это наваждение… отравит нас обоих. Любая, даже маленькая, ржавчина подвергает угрозе… работу всего механизма.       Подавшись назад, Тимур устало выдохнул, закрыв лицо ладонью… ладонью Ë-Мëна, который выглянул из-за тетради.       – Ë-Маëн… ты опять всё усложняешь. Ну какой механизм? Ну какая ржавчина? Вот ты сидишь в своём кабинетике, корячишься и не знаешь, что механизм твой – всего лишь дверь от деревенского сортира.       – Тише! – шикнул Ë-Мëн, оглядевшись.       – Что и требовалось доказать. Сортир.       – Следуя твоей аналогии, в этом, с позволения сказать, сортире… застряли люди моей страны, и, раз уж случилось так, что я не в состоянии их оттуда вытащить, я поклялся сделать всё возможное, чтобы их участь была как можно менее ужасной. Я отдал многое за это. Я не хочу, чтобы всё рухнуло из-за одной-единственной ошибки.       Тимур держал холодную руку Ë-Мëна в своих тёплых ладонях.       – Ты не один такой умник. Да только всем плевать. Для своих людей ты – подсос и предатель. И я подсос и предатель. И куча других таких неудачников, которые думают, что поступили правильно, хотя они тоже – подсосы и предатели. Вот чë ты на меня так смотришь? Ë-Мëн, от сортирной двери, которую построил пьяный алкаш, нельзя не ожидать занозы. И то, что эту дверь даже не догадались нормально обтесать – не твоя проблема.       Забрав ладонь, Ë-Мëн собрал с травы свои вещи и сложил в сумку.       – Я не хочу, чтобы дверь обтесали из-за нас. Пусть прецедентом станет кто-нибудь другой.       С этими словами юноша поднялся на ноги. Тимур поднялся следом. Он хотел было взять Ë-Мëна за плечи и высказать что-то, что рвалось из самого сердца, но вместо этого руки задержались в воздухе и опустились, когда парень сказал из-за спины:       – Хорошо. Будь по-твоему.       За всю дорогу никто из них не проронил ни слова.

***

      Ночной ветерок проникал в комнату через открытое окно и игрался с огоньком свечи. Казалось, весь дворец спал, и лишь один Ë-Мëн корпел над бумагами, едва поспевая завершить работу в срок. В оранжевом тусклом свете соглашения с извещениями, прошения с декларациями смешивались в одну тягучую похлёбку, и дело было не в том, что время было давно за полночь. Нет, буквы на бумагах смешивала другая причина.       И эта причина караулила за дверью.       Казалось, будто в тот злополучный день внутри идеально структурированной головы Ë-Мëна прошёлся ураган, и с его последствиями не удалось справиться до сих пор. Если днём удавалось забыться в работе, то с заходом солнца обычно продуктивный Ë-Мëн превращался в червя с одной-единственной извилиной в мозгу, которая была способна на одну-единственную мысль: «Он за дверью».       «Ты… доброта, сила, сердечность…» Как можно было наплести такую чушь, да ещё и безграмотную?! Ë-Мëн протëр усталые глаза и резко решил пройтись. Обошёл вокруг комнаты. Выглянул в окно: с улицы пахло травой, а звёзды и луна сияли столь ярко, что могли бы осветить комнату и без помощи свечи. Лёгкие наполнялись чистым воздухом, а разум успокаивался.       Последние три дня Ë-Мëн и Тимур взаимодействовали… никак. Лишь молча пересекались в коридоре, когда для Ë-Мëна время близилось ко сну, а для Тимура – к началу ночной смены. Какое-то время назад это был бы идеальный расклад, но не сейчас, когда… когда всё стало кристально чистым и понятным, словно озеро Чхонджи. Нет больше места домыслам, которые говорили бы о невзаимности чувства и которыми можно было бы продолжать довольствоваться. Ë-Мëн в последний раз окинул взглядом открывавшийся вид на лесную чащу, прежде чем подойти к двери, ведшей в коридор.       Пальцы легли на дверную ручку.       Скрипнули несмазанные петли.       – Мне кажется, кто-то хочет пролезть в окно.       Тимур, полусонно подпиравший спиной стенку, встрепенулся и, вынув меч из ножен, нырнул в комнату.       – Спрячься.       Пламя свечи затрепетало; Ë-Мëн едва слышно закрыл дверь; воин пригрозил ему пальцем, крадясь к подоконнику, и взвëл меч, когда притаился сбоку у окна. Беспокойный рыжий свет падал на сосредоточенное лицо Тимура. Тишина; лишь шуршали поддеваемые ветерком листья. Зашуршали и одежды Ë-Мëна, когда он стал осторожно обходить двухспальную кровать.       – Ë-Маëн! – гневно шикнул парень, указывая жестом пригнуться.       Ë-Мëн остановился. Сжал рукав халата. Понадобилось секунд пять, чтобы сказать:       – Я соврал.       – Чë?       Лицо Тимура скривилось; он вернул оружие в ножны и развëл руки:       – Ë-Маëн, чë за приколы на ночь глядя? – приглушать речь, чтобы кого не разбудить ненароком, давалось ему с трудом. – У тебя от этого вот, – кивнул в сторону письменного стола, – совсем мозг поплыл, я смотрю. Иди спи уже.       Тимур зашагал было прочь, но Ë-Мëн осторожно поймал его запястье.       – И всё же мне неспокойно. Такое ощущение, что сюда сможет пролезть кто угодно.       – А я тебе что говорил? Учись владеть мечом. А то ты своей зубочисточкой только пощекотать и сможешь. И то не факт, – парень подошёл к письменному столу и, облизнув пальцы, затушил ими свечу. – Всё, глазки сонные закрой, спи, мой месяц золотой. Э-э… спокойной ночи, короче.       Ë-Мëн шагнул ему навстречу и остановил, вновь мягко коснувшись руки.       – Присядь, пожалуйста.       – Ну что? Теперь я должен поискать бабайку под кроватью? – усмехнулся Тимур, но всë-таки сел на край постели. – Или, может, рассказать тебе сказочку?       Сложив под себя ноги, юноша сел рядом, почти вплотную, и, сам того не желая, схватился вспотевшей рукой за одеяло. Предательское сердце отбивало ритм прямо в голову. Взгляд уткнулся в стоящий в углу шкаф.       – Не, Ë-Маëн, если ты серьёзно, то не переживай… у всех так бывает. Я знаю парочку своих сказок, если надо…       Ë-Мëн устало вздохнул, но вздох получился прерывистым. Поза помогала быть на одном уровне с Тимуром; повернув его голову вбок неровным движением ладони, юноша накрыл его губы своими.       Настал черëд сердца Тимура отбивать бешеный ритм – Ë-Мëн почувствовал это, когда его пальцы смяли чужую рубаху. Губы двигались не очень умело, но старательно и мягко; в ответ Тимур углубил поцелуй и ввёл руку в распущенные каштановые волосы, собирая их между пальцами. Он только сейчас подумал о том, что сегодня впервые видел волосы Ë-Мëна свободными, а его самого – в шëлковой пижаме. Тимур позволил себе приспустить фиалковый халат, чтобы обнажить белое плечо и провести пальцами по бархатистой мягкой коже, пахнущей не то шампунем, не то одеколоном – позволить себе такой уход могла бы только наложница Хана, но парень решил приберечь остроты на потом и вместо них перевести руку с затылка на спину, чтобы, залезая на кровать, медленно опустить Ë-Мëна на накрахмаленные простыни.       Чёрные длинные волосы нависшего над ним Тимура скрыли лица их обоих, но ненадолго: парень отстранился, и Ë-Мëн вздрогнул, когда колючая щетина коснулась его тонкой шеи; последовал нежный поцелуй, под который нельзя было не подставиться и этим попросить больше. Намëк был понят верно. От Тимура пахло приятно, природой; было непросто поверить, что человек, который не щадил не только своих врагов, но и спарринг-партнёров, целовал столь аккуратно, что сердцу не оставалось ничего, кроме неодолимого трепета.       Оставив несколько поцелуев на шее, Тимур перешёл к ключице, а затем к плечу. Ё-Мён, до этого перебирая чёрные волосы, коснулся щёк парня, чтобы притянуть его обратно к губам.       Тимур продолжал действовать нежно; он распахнул глаза, когда Ë-Мëн вдруг легонько прикусил его нижнюю губу, и столкнулся с ним взглядами. Это небольшое хулиганство не прошло бесследно: горячая ладонь осторожно скользнула под халат, и, не встретив сопротивления, спустилась ниже, ослабила пояс и раздвинула ткань, открыв бархатистую кожу. Хотелось расцеловать её, но Ë-Мëн, должно быть, был колдуном – иначе как объяснить то, что Тимур, подчиняясь рукам на своих щеках, не мог оторваться от его губ?       В поцелуе Ë-Мëн вытягивал инициативу из-под Тимура; движения стали настойчивыми, пальцы придвинулись к волосам и схватили их, небольно, но достаточно для того, чтобы не дать парню и шанса ускользнуть. Впрочем, непохоже, чтобы Тимур, по телу которого прошлась приятная волна, собирался это сделать; ладонь трогала живот, грудь, ключицы, спускалась к немного выдававшимся рёбрам, а затем и ниже…       – Не надо, – прервал Ë-Мëн отрывистым движением, положив руку на плечо парня. Он убрал ладонь.       – Почему?       – Только не на дипломатической миссии в чужой стране. Они и без того выказывали явное желание, извини за выражение… оторвать мне голову.       – Чего?! Кто конкретно?       – Тс! – шикнул юноша. – Будет крайне неприятно, если на шум кто-то прибежит. Я бы не хотел, чтобы местное руководство знало, насколько у меня… бдительная охрана.       Ë-Мëн повернулся следом, когда Тимур свалился набок; его обутые ноги по-прежнему свисали с кровати.       – А чë? У Великого Хана в союзниках лишь те, кто вверенному делу готов отдать всего себя. Как говорится, лучше перебдеть, чем недобдеть.       – Сложно не согласиться с мудростью столь патриотичной мысли. Неудивительно, дорогой друг, что вы занимаете тот пост, который занимаете.       Ë-Мëн лежал на согнутой руке, пока луна освещала его полуулыбку. Нечастая гостья на вечно задумчивом лице. Тимур потупил взгляд, и, в попытке унять вдруг накатившую растерянность, положил руку на белую щëку, бережно, словно касаясь тончайшего фарфора, и не стал удерживать себя от очередного поцелуя.       Скоро Тимур будет должен вернуться на свой пост. Но это не сейчас. Как-нибудь потом.