спазмы сознания

понедельник смешивается с пятницей, образуя вязкую кашицу из отвратительных бездарно проёбанных дней. я захлёбываюсь в тревожности, барахтаясь и крича. шлёпаю домой по необычной для января слякоти, пачкая чёрные школьные брюки по колено. мелкий пиздюк в ярко-жёлтых сапожках пробегает прямо передо мной, вопя на весь микрорайон: — мама, подожди! захотелось поставить подножку. чтобы детёныш упал, желательно, содрал коленку, насквозь промок и заревел. за одно лишь напоминание о том, что дома ждут. у меня сердце провалилось в живот, а лицо стянуло до адской боли, обжигая затылок и скулы. покорно забегаю в пасть четвёртого подъезда, хлопая дверью и спотыкаясь об низкий порог. поворот ключа в замке — щёлк — будто сдвигаются по швам кости черепа. квартира встречает меня пустотой. но она не кажется безопасной, просто таковой не чувствуется. да, кто не знал, здоровая семья — это когда ты до боли в башке затаиваешь дыхание, чтобы услышать, есть ли кто-то дома. можешь ли ты поесть на кухне, как человек, не прятать телефон под подушку и надеть чуть меньше слоев одежды. чутьё меня не обманывает. — генка, твою мать, опять все штаны обляпал. чучело, — и слабый, но отрезвляющий материнский подзатыльник, — позорище. иногда создаётся ощущение, что «позорище» — это моё настоящее имя. что на самом деле в паспорте у меня должно было значиться «фарафонов позорище батькович», но в паспортном столе всё напутали. в гостиной уже накрыт белой грязноватой скатертью стол. жижа в кружке с тупорылым щенком смотрит на меня моим же забитым недосыпом белым лицом, размазывая его по поверхности. часы показывают без пятнадцати шесть. — мам, ко скольки они должны быть? — ген, ну ты задолбал, записывай себе, раз ничего не помнишь! к шести. если я начну записывать всё, что мне надо не забыть, хотя отчаянно хотелось бы, я сойду с ума окончательно. мать торжественно вручает мне миску внеочередного салата. миска больше похожа на тазик, а хрючево в ней — на мои планы на жизнь. я ставлю салатный тазик на свободный клочок места и вяло тащу свою тушу на кухню. кубообразный телек кряхтит и гудит над ухом, раздражая неимоверно. — чё ещё сделать? — ловлю бабушку в коридоре. — рожу попроще. я это всё ради тебя делаю, геннадий, будь добр, — она укоризненно смотрит на меня снизу вверх. — ба, ну зачем? я же просил никого не зва… — ну, конечно! конечно, давай со всей роднёй разосрёмся, — она скрещивает руки на груди и прожигает в моей груди дырку взглядом, — давай! давай я позвоню сейчас лене, маше, игорю, скажу, чтобы не приезжали. ген, надо отпраздновать по-человечески, так давно со всеми не виделись. дядя никита приедет, — она говорит ещё что-то, но я отвлекаюсь на телек. несколько секунд залипаю в экран, не воспринимая звука, лишь пялясь на по-смешному серьёзное лицо диктора в синем пиджаке. — давай, и спину выпрями, — громкий высокий голос и не особо болезненный, но ощутимый шлепок по спине возвращают в реальность. я тяжело вздыхаю и нервно тереблю рукав красной футболки. было бы славно, конечно, если бы хотя бы в мой день рождения моё мнение учитывалось, но, к сожалению, думаю так только я. резкий гремящий звонок в дверь заставляет вздрогнуть и чуть ли не выронить ложку. блять, пожалуйста, нет. неужели я это всё заслужил? чем и когда? и как искупить? я и раскаюсь, я и отмолю, и на почве религии ебнусь. буду преподавать в православной гимназии, учить детей красиво писать и любить бога. и красиво писать о том, как ты любишь бога. чему угодно научу, если только господь приберёт моих конченных родичей к рукам. на пороге стоит тётя, озябшими толстыми пальцами развязывает узорчатый шейный платок. от неё на километр несёт духами, она улыбается и сначала целует в щёку мать, затем меня, оставляя жирный помадный след на белой коже. — ой, как вырос-то! — всплёскивает руками. мать натянуто улыбается и ведёт её в гостиную. прямо за ней вваливается дядя никита. я вешаю на гвоздь его дублёнку и не успеваю опомниться, как оказываюсь сжатым крепкими тёплыми руками. в нос ударяет резкий запах перегара и пота, заставляя пошатнуться. от него хочется заткнуть нос, отвернуться, уйти в другую комнату. забиться под плинтус и провести остаток жизни, дружа с тараканами. бля, тут бы с тараканами в голове — своей, но можно было бы и в чужой — разобраться. побрататься и жить, как нормальный человек. съехать отсюда, как можно скорее, не видеть, не слышать и делать вид, что не знаю их всех. от греха подальше. под рёбрами формируется крупный ком тошноты, распирающий, пытающийся сломать кости. мы идём за стол. я сажусь и сжимаюсь, сворачиваюсь, стараясь стать как можно более незаметным. не выходит. от слова совсем. небо за окном медленно затягивается чёрным мусорным пакетом. я как раз чувствую себя котёнком. беспомощным таким, маленьким. так и просится на хуй надеть. схватить за вздутый живот и сжать руку в кулак, слушая тонкий, режущий уши писк. оказываюсь зажатым между бабушкой тоней и никитой. он вцепляется в мою коленку, чуть ли не сдавливая ногтями. я набираю максимальное количество воздуха в грудь. что это вообще значить может? — ген, че ты нервный-то такой? случилось чего? да нет, что ты. — не-е, полный порядок, — пульсируют виски и трясутся руки, — не выспался просто. рука уже ближе к бедру, ползет выше и выше, забирается дальше и дальше, будто прямо сейчас может эту самую ногу оторвать парой нехитрых манипуляций, но почему-то не делает. я искренне хочу, чтобы от меня разом отвалились все конечности, потому что их касался никита. сейчас я — не человек, а двуногое бессилие. я пытаюсь впихнуть в себя что-то съедобное и, похоже, ему эта сцена вкатывает. он смотрит, не моргая. наверняка отмечая про себя, как я открываю рот, как пальцы по-блядски пачкаются в вытикающей начинке, как горячий язык слизывает оставшиеся на губах крошки. незаметно для всех трогает за спину, колени, талию и бёдра, излишне участливо спрашивает, было ли вкусно. и смотрит, смотрит, смотрит, самого меня поглощая взглядом. всё это душит, мешает, оседает внутри, где-то между костью и мясом, скребётся точеными коготками по затылку и царапает желудок до изжоги. в горло не лезет кусок. постоянно кажется, что на меня, как на суперклей, намертво прилип этот тяжёлый внимательный взгляд. и каждое касание ожогом осталось на белой коже под джинсовой чёрной тканью. вот-вот пойдёт волдырями. может, просто кажется? может, я надумал это всё себе? а дядя никита просто трогает. ну, трогать людей — нормально, так? вот он и трогает, может, ничего и не хочет сделать «такого». но всё равно ведь делает. дети кого-то из гостей скачут на моём диване, разнося комнату в пух и прах, и это отчётливо видно в дверной проём. я пытаюсь возмутиться, но в ответ получаю лишь лёгкую безобразную улыбку и самодовольное: — а у нас вид воспитания такой, мы детям ничего не запрещаем. почему я думал, что это называется «хуй на ребёнка забить»? никита вжимается в меня бедром, будто хочет слепиться в единое тело. я краем уха слышу, как бабушка по сотому кругу рассказывает кому-то очередную позорную историю из моего детства, как визжат дети, как дед громко требует налить стакан, как кто-то громко спорит о политике, но всё это сливается в единый бессвязный гул. его разрезает хриплый голос никиты: — хочешь? — он указывает на миску с каким-то месивом. — давайте, — я накладываю в свою тарелку несколько ложек и отодвигаю от себя тарелку. он убирает мою чёлку, за которой я надеялся спрятаться хоть немного, с глаз, зачёсывает длинные прядки за уши. деланная его нежность затекает в горло и склеивает между собой стенки, не давая сглотнуть. — окосеешь же, генка. пытаюсь что-то сказать, но буквы и звуки вязнут на зубах, стекают по подбородку кислотой. его ладонь легла на щеку. что делать, подставлять вторую? ген, просто вставай и убегай. вскрикни хотя бы. я не могу, страх отгрыз мне язык. а теперь его пальцы постепенно, но упорно лезли в рот. сначала просто касались губы, затем лезли дальше, глубже, задевая зубы и едва ли не придавливая язык. — у тебя майонез тут, — конечно, блять, майонез. от чужой насмешливой полуулыбки раскалывается голова. а ведь он этими руками жену свою трогает. он ведь этими пальцами черт знает что делает и лезет ко мне в рот. я чувствую, что меня сейчас стошнит. лицо сморщило, я жмурюсь, и по щеке течёт слеза. может, сейчас все закончится? может, у этого «человека» осталось хотя бы что-то отцовское, и он не будет переступать черту? а эта черта, она сейчас с нами в одной комнате? я с неимоверным трудом встаю, постепенно переставая ощущать себя внутри этой реальности, будто выбило из собственного тела. выхаркнуло и швырнуло куда-то. кое-как пробираюсь сквозь туши родичей и хлопаю дверью в ванную. хватаю старую зубную щетку, включаю холодную воду и принимаюсь с остервенением оттирать грязь с зубов, десен, языка. умываюсь с мылом, но неприятное грязное ощущение все равно остаётся. из зеркала на меня смотрит лицо, перекошенное испугом. вроде как, моё. надо сказать матери. она поверит. я все-таки ее сын. ее. родной. должна же она понять, что это — пиздец? не совсем же она…? несмотря на обилие тряпок, я чувствую себя голым. пересушенная соляркой кожа трётся об мою, сдирает, как наждачка, грубо, безо всякой жалости. в комнате выключается свет. весёлая мать вносит в комнату дешёвый торт с зажжённой свечкой. мам, помоги. мам. мама. мама, слышишь? не слышит. я задуваю, даже не пытаясь выжимать из себя радость. дядя максим улыбается, незаметно поглаживая мои бок и живот под столом.