***
— Почему он пошёл плавать в одежде? Обычно люди раздеваются перед купанием. Мужик с залысинами с накинутым на плечи медицинским халатом смотрит на меня из-под очков, но обращается вроде не ко мне. Рядом есть кто-то ещё, но я не отвожу отупевшего взгляда от белой футболки на металлическом столе. — Да, это его вещи, — мямлю чуть слышно. Руки тянутся к знакомой Женькиной одежде, но от вида тёмных пятен и волосков водорослей, налипших на ткань, передёргивает, и я отстраняюсь. — Его футболка. Я видел его в ней недавно… Он был в этой футболке в день нашей ссоры. Я рассказал, что уезжаю в Москву — меня пригласили в сборную. А он… Он остаётся здесь. Женька обиделся, но на что? Я крикнул ему сгоряча, что он сам виноват, надо больше тренироваться. В глубине души я ждал, что он скажет о любви, о том, что будет скучать, но разговор свернул на его неудачи и задел болезненные струны. Я хотел заткнуть себе рот, глядя в его расширенные глаза, но не мог остановиться. Может, чувствовал себя виноватым, что не отказался ради него и не позвал с собой. Женька хлопнул дверью, и я больше его не видел. Живым. — Вы тренер? — другой, в синем халате, на подбородке болтается медицинская маска. Киваю. — Вы хорошо его знали? — Кого? — туплю безбожно, череп туго набит ватой, даже слышу плохо. — Евгения Скворцова, утонувшего. Сможете его узнать? Хорошо ли я знаю Женьку? Я знаю каждый сантиметр его тела. Я знаю его даже изнутри. Губы кривятся в неуместной усмешке. Поспешно закрываю рот маской, чтобы скрыть истерический смешок, а глаза печёт. — Пройдёмте на опознание, — говорит человек в синем, — А то родственница не готова морально. Резко оборачиваюсь, проследив за его взглядом. На скамейке у стены сидит Женькина бабушка с каким-то пузырьком в руках. Покрасневшие глаза опухли от слёз. Она кивает мне и начинает трястись. — Максим Александрович… — моё имя тонет в бульканье рыданий. Отворачиваюсь и вхожу в зал. В нос ударяет запах тины. Меня шатает, хватаюсь за стол, и человек откидывает простынь. Я навсегда запомню то лицо. Это Женька и не Женька одновременно. Маленький шрам, перечеркнувший верхнюю губу — я любил трогать его языком, целуя. — Это Женя, — говорю бабушке, выйдя из зала. — Как же так! — причитает она, стискивая пузырёк так, что кажется, он лопнет. — Он так хорошо плавал! Она рассказывает об этом мне? Я тренировал Женьку с четырнадцати лет. Смотрю пустым взглядом поверх её головы и обнимаю будто в утешение, но на самом деле держусь за старушку, чтобы не рухнуть на кафельный пол, убегающий из-под ног. Женька мёртв, его больше нет. Моего Женьки больше нет.***
И вот я стою на тропинке и смотрю на озеро, где он погиб. В голове обрывки брошенных тогда фраз — они роились вокруг меня, преследовали всюду: — Его будто что-то потащило вниз, не мог вырваться! — Может, судорога схватила. — Он же профессиональный пловец! — Паренёк пьяный был, говорят, вот и не выплыл. — Ты не был там, так почему винишь себя? Ты не несёшь ответственность за всех своих пацанов, они совершеннолетние. Женька не был одним из всех. Только он был по-настоящему моим. Очень тихо, ни одного барашка на мутной глади, скрученные ивовые листья неподвижно лежат на воде. За осокой мелькает что-то белое. Чес? Да нет, вот он, на тропинке, заходится лаем, подпрыгивает и бьёт хвостом. Не помня себя, делаю шаг вперёд. Человек в белой футболке. Чес бросается к нему и наскакивает передними лапами. — Твой пёс любит меня больше, чем ты! Такой мелкий, а валит с ног! — Женька смеётся и подставляет руки под слюнявый язык, отступая к входной двери. — Женя, — срывается с губ неслышно. Лай стихает, глохнут все звуки. В полной тишине раздаётся звон — это брякнул карабин выпавшего из рук поводка. Это галлюцинация. Тёмная чёлка свисает на лоб. Женя. Белая горячка — я много пью в последнее время. Женя! Это не он, просто похож. — Женька!!! — мой вопль разрывает тишину. Я бросаюсь к нему и смотрю в глаза. Они мёртвые. — Ма-акс, — тянет и улыбается. — А что ты не в Москве? Меня трясёт. Отгоняю собаку ногой, а сам не отрываю взгляда от его лица. Тонкий шрам пересекает верхнюю губу. Но что-то в нём не так. — Как ты здесь…? Откуда? — голос совсем сел. Женька уклончиво поводит плечом. Боюсь коснуться, но хочу невыносимо. Рука ложится на его запястье, на гладкую, прохладную кожу. Он совершенно материален — не видение, не призрак. Женька улыбается, обхватывает мою ладонь и увлекает за собой. Мы садимся на берегу перед озером. — Холодно, — он ёжится и тянется к моей бутылке. Я горю изнутри, кровь пульсирует, сердце бьётся лихорадочно. Отдаю пиво и смотрю, затаив дыхание. Женька прислоняет горлышко к губам, но наклоняет бутылку недостаточно, чтобы полилось. Только делает вид, что пьёт, а глаза хитро прищурены. Кто это такой? Что это передо мной? Страх душит. Бежать, но согнутые ноги по-прежнему упираются в песок пятками кед. Голос такой родной: — Я скучал. Думал, ты в Москве давно, потому не приходишь ко мне. На озеро. Женька поворачивается, в прищуренных глазах обида. Страх орёт внутри: «Я видел тебя мёртвым, видел в морге с обкусанным синим лицом!» Но говорю: — Прости. Ну вот, я пришёл. Он улыбается. Это не Женька, но улыбка его. Меня разрывает изнутри, яростно, нестерпимо. Не могу удержаться, наклоняюсь и прячу лицо в его волосах. Они пахнут тиной, и мороз бежит по коже. Стискиваю его плечи и касаюсь губ. На них горечь. Язык сам ищет шрамик по привычке, и уже не остановиться. Он вдруг вскакивает и зовёт игриво: — Пошли купаться! Стягивает одежду, бросает небрежно на мокрый песок — Женька так не сделал бы. Он поворачивается к воде, и я замираю в ужасе. На широкой спине зияет рана, словно разверзнутая пасть, от затылка до поясницы. Истлевшая кожа лохмотьями свисает по краям. Я вижу позвоночник, полоски рёбер и неподвижное серое сердце с прогнившими дырками. — Твоя спина! — хочу указать пальцем, но парализован. — Ерунда, — улыбка натянутая, в тёмных глазах боль. — Ерунда! — пытается улыбаться, но губы дрожат. Женьке семнадцать, он запнулся о скол плитки в старом бассейне и сорвал ноготь. Кровь сочится по мокрому бортику и капает в воду. Подхожу сзади и кладу руки на его согнутые плечи. — Дай посмотрю. Он оборачивается, и наши лица становятся так близко, что вижу крошечный шрамик на верхней губе. Моё чувство к Женьке столь острое, что отключает голову. Забываю тревогу, и уже не остановиться. Смотрю на его босую ступню — ноготь на большом пальце навсегда остался искривлён. Хватаю протянутую руку и поднимаюсь рывком. Не раздеваюсь, я просто не думаю об этом. Вода наполняет кеды, потяжелевшие джинсы тянут вниз. Я закрываю глаза и падаю в глубину. Чувствую холодный поцелуй и шрамик языком. Это Женька и не Женька одновременно. Воздух заканчивается, лёгкие жжёт и распирает так, словно они тотчас лопнут и разинутся рваной пастью на моей спине. Не могу вырваться. Темнота.***
Рядом поскуливает Чес и тычется мокрым носом в лицо. Я лежу щекой на песке, он забился под ресницы, в ноздрю, скрипит на зубах. Голова налита тяжестью так, что не могу оторвать от земли. Перед носом валяется пустая бутылка от крепкого тёмного. Что, допился, Максим Александрович, до глюков? Сколько я высосал пива за сегодняшний день? Поворачиваюсь на спину и раскидываю руки в стороны. На серо-розовой простыне вечернего неба колышутся чёрные ветви ивы. Тянет гарью — где-то жгут листву. Чес тявкает и треплет за рукав. Пора домой. Поднимаюсь на локте, нащупываю в кармане мокрых джинсов развалившуюся пачку сигарет. Сука! Краем глаза вижу справа что-то белое и, похолодев, поднимаю втоптанную в сырой песок футболку. Его футболку. Гладь озера неподвижна. Словно зеркало, она отражает неспешный бег облаков и стайку тёмных птиц. Тишина.