Тварь я дрожащая или право имею?

Пожалуй, что к чёткому формулированию замысла преступления Родион таки шёл довольно времени — месяца полтора. Впрочем, мысль о том, что некоторые люди, именно незначительная часть их из общей массы, рождена для того, чтобы менять течение истории, и для того, чтобы реализовать свои планы, имеет право даже и на убийство, не то что на что-то не столь тяжкое из преступлений и грехов, вылилась у Раскольникова в некую довольно сумбурную и путаную статью, поданную им даже в редакцию одной из газет и даже, паче чаяния, там напечатанную. Он не то чтобы чувствовал, что рождён одним из тех «избранных», которым позволено то, что обыкновенным людям не дозволено — ему тут же пришло в голову сравнение Юпитера и быка. «Но, однако ж, как таковой человек приходит в осознание своего права?» — вопрошал он себя, но ответа, к прискорбию своему, не находил. После первого посещения вдовы коллежского секретаря — той самой Алёны Ивановны, с первого же взгляда внушившего ему отвращение, словно к таракану, мухе, мерзкой вши — надо ж ему было зайти в первый попавшийся низкопробный трактиришко (на более пристойное заведение Родиону не хватило бы денег) и сесть за стол, спросив стакан чаю. Молодой человек был поглощён своими путаными мыслями, которые он не мог и связать воедино во что-то путное и понятное. И надо же было случиться такому, что за соседний столик присели двое, игравшие на бильярде, когда Раскольников вошёл, и стали также пить чай, разговаривая промеж собой и не подозревая, что к чуть повышенным голосам прислушивается кто-то, сидящий поблизости. Разговор зашёл о той самой старухе-процентщице, это Родиону стало окончательно ясно, когда один из говоривших, студент — это было ясно по одежде — назвал своему спутнику, на котором был мундир подпоручика, адрес, по которому Раскольников был не более четверти часа тому назад. — У неё можно хоть рубль получить под залог безделицы какой, хоть и тысяч пять. Богата, как жид, но стерва… — и всё тот же студент принялся обстоятельно рассказывать, что, стоит хоть днём просрочить уплату, как заклад уж и пропал, а уж даёт Алёна Ивановна разве четверть стоимости вещи, как если бы её продавать на рынке, и притом проценты дерёт немилосердные. Поведал он и о Лизавете, сводной сестре старухи, которая при ней исполняет домашнюю работу, да и на сторону шила на заказ. Притом было уж известно, не исключая и самой Лизаветы, о завещании Алёны Ивановны, о завещании её, по которому все наличные деньги и ценные вещи, что при ней обнаружатся в момент смерти, должны достаться какому-то монастырю в Новгородской губернии — название его Родиону, да и, похоже, обоим говорившим ничего ровным счётом не говорило. И, сообщив это приятелю, студент совершенно неожиданно добавил, вероятно, разгорячившись, может, и под действием выпитого прежде: — Я тебе вот что скажу: этакую каргу я бы убил и ограбил, и без всякого зазрения совести! Подпоручик захохотал, а Родион вздрогнул, и словно что-то в его мозгу щёлкнуло, эти же двое продолжали беседу. — Я и пошутил, сейчас, конечно, про убийство, потому и грех, да и в Сибирь за эдакие дела отправляют, но сам посуди — вот она, больная, вредная, жалкая старуха, не нужная никому ровным счётом, непонятно для чего и для кого живущая на свете и, может, она и сама собою, природным образом, завтра и помрёт. — И что из того? — офицер поглядел на товарища. — Да то, что она на помин души все деньги назначила! А меж тем на эти деньги можно бы что толковое, полезное совершить! Посмотри вокруг — сколько у нас нищеты, болезней, разврата. Порой и нескольких сотен рублей хватило бы, чтобы поправить дела иного семейства, избежать несчастия и смертей. А монастырям деньги на что? — говорил студент горячо. — И на что живёт вот такая старуха, сосущая кровь, как клоп какой-нибудь, из людей… — Да, лучше б деньги на больницу или школу дать, а то и кому из нуждающихся. Но вот слушай — ты сам, своей рукой, заколол либо застрелил бы ту старуху? — подпоручик прищурился и смотрел внимательно на собеседника. — Я… нет, я… для справедливости… — А коли ты сам делом подкрепить свои слова не способен, то и нет тут справедливости никакой! Пойдём-ка ещё партию сыграем! — и они, расплатившись, направились опять к бильярдному столу. Разговор, совершенно случайным свидетелем которого стал Родион, только утвердил его в собственных мыслях. Выйдя из трактира и бредя по тротуаре к дому, где он занимал каморку под самой крышей, Раскольников размышлять стал, каким же образом, например, он сам мог бы лишить жизни Алёну Ивановну? Застрелить — не выход, потому как и оружия у него нет огнестрельного, да и громкое это дело — стрельба в городе, куча народу услышит и сбежится. Нож? Но опять же, с ним надо уметь обращаться, да и при неточном ударе жертва закричит, опять-таки кто-то да услышит. Удавка? Тут преимущество хоть то есть, что с затянутой петлей на шее не больно-то крикнешь. Но как закинуть-то петлю ей на шею? Отравление Родион вообще отбросил сразу, и не став рассматривать этот способ всерьёз — для такого надобно быть в близких отношениях с жертвой… Проходя мимо лавки, уже почти у подъезда, встретил он неожиданно Лизавету, о чём-то разговаривавшую с хозяином лавки и супругой его. О чём шла речь промеж них, Родион и не знал и знать не хотел, но две фразы, услышанные на ходу, отложились в его мозгу. — Так завтра в седьмом часу ждём вас! — И то ладно, приду! «Ужели прямо завтра?» — по спине его пробежал мороз, он едва устоял на ногах и принуждён был опереться спиною в каменную стену дома, едва завернув в подъезд. «Топор, что ли?» — подумал Раскольников. Да, удара топором по голове будет, пожалуй, достаточно… К тому же и раздобыть топор проблемой особой не будет, довольно будет заглянуть в дворницкую, улучив момент, когда там не будет самого дворника. И, собравшись с духом, молодой человек неспешно поднялся по лестнице на верхний, пятый, этаж. К удивлению его, лучший друг его со времён университета, Дмитрий Разумихин, сидел на диване в каморке, где квартировал Родион — тому не особо-то и было что запирать, хоть замок в двери имелся и ключ жильцу квартирная хозяйка вручила. Нельзя сказать, чтобы Раскольников был ему хоть сколько-то не рад — напротив, он радостно подскочил к товарищу, и они крепко обнялись. — Экая дыра, уж скорее на гроб смахивает, чем на квартиру людскую, — впрочем, невзирая на скверную обстановку и небольшой размер, комната была чистой, а Родион — одет сносно, в, конечно, поношенную уже одежду, однако ж целую и чистую. — Отыскал я тебя через адресный стол, потому как ты там значишься. Говорю потому, что мы теперь, почитай, соседи — я на новую квартиру перебрался, всего за квартал отсюда, и теперь, думаю, часто видеться станем. Э… я к тебе с одним делом. Видишь ли, я переводами нынче занимаюсь, устроился у одного издателишки, перетолмачиваю разные статьи да брошюрки немецкие да французские. А ты вроде в немецком и покрепче меня будешь! — и Разумихин протянул Раскольникову несколько печатных листов с немецким текстом. — Вечер плотно посидел за переводом — ан три рубля-то и в кармане! — он вытащил из кармана брюк зелёную трёхрублёвую ассигнацию и шлёпнул её на стол. — Бери, послезавтра утром перевод занесёшь мне, — Дмитрий Порфириевич назвал адрес. — А теперь бегу, ибо и самому делом надобно заняться! — и, обняв Родиона на прощание, торопливо направился к двери и, притворив её, принялся торопливо спускаться по лестнице. Заглянувшая после его ухода Настасья, кухарка квартирной хозяйки, спросив, нести ли Родиону щей — «только их разогреть надобно!» — отпустила замечание: — Ладный друг-то у тебя! Аж заглядение! — и тут, вспомнив, вытащила из кармана передника конверт с маркой. — Пока тебя не было, почтальон ходил. Три копейки своих ему дала. Раскольников письма ни от кого не ждал — мать с сестрой жили в Рязанской губернии, вёрст этак за тысячу от Петербурга, и переписка между ними была скудной. Нервно порывшись в кармане жилетки и выбрав среди находившихся там монет медный алтын, он отдал его Настасье и схватил конверт. Почерк матери, которым был написан адрес, он сразу узнал, он был мелким, почти убористым, и чуть скошенным. Были чуть погодя принесены и щи, а Родион того и не заметил, будучи погружён в чтение. Вести из родного городка заставили его пережить целый ворох эмоций — досаду, гнев, даже ярость при одном упоминании поношения, учинённого его сестре из-за Свидригайлова, ещё в бытность молодого человека в родных краях казавшегося ему человеком неприличным. По мере чтения письма у него малость отлегло от сердца, ведь доброе имя Дуни было, как мать писала, успешно восстановлено отчасти и благодаря виновнику сего скандала. Авдотье Романовне вновь предлагали давать уроки, и даже не быть гувернанткой в деревне за семнадцать вёрст от города, а давать уроки в нём самом. Впрочем, читая письмо уже при свете зажжённой свечи, молодой человек снова нахмурился при новости, что сестра его готова выйти замуж за некоего Петра Петровича Лужина, человека, ей в отцы годящегося по возрасту. «Да что же это такое?» — вся его душа возмутилась и словно перевернулась наизнанку и вверх дном. Родион прекрасно осознавал, чего ради его Дуня готова пойти на столь гнусное дело, по его — да и наверняка и по её — суждениям. «Ради меня… Она-то, чистая душа, никогда бы не пошла на эту низость ради кого иного. Мать пенсии сто двадцать целковых в год получает, да она сама две сотни может иметь от уроков. Двоим-то им в провинции тех денег на житьё и хватило бы», — оторвавшись на время от письма, он стал прикидывать, сколько он сам в состоянии заработать, давая уроки и переводя. «Ну рублей триста, триста пятьдесят, может, не больше». На скромную жизнь в столице этой суммы, скорее всего, хватило бы, даже, если поужаться, хватило бы выкроить по сотне на оплату университета, но о чём-то большем нечего было и думать. «Правда, диплом юриста имея, можно пристроиться в какую-нибудь адвокатскую контору, может, и в фирму небольшую, которой нужен кто-то, в законах сведущий», — рассматривал он и вариант выступать защитником в суде — правда, для того, чтобы это стало приносить серьёзный заработок, нужно сделать себе какое-никакое имя. «А так… Глянь, ведь по большей части судят бедняков, у которых и денег-то нет, почитай», — стать же следователем или прокурором, которые не зависят от состоятельности клиентов, ему претило. И, кроме того, сам строй государства не внушал ему симпатий, хотя и ниспровергать его устои Родион не собирался и революционных идей, отчасти среди студентов распространявшихся, не разделял. Да, инстинктивно он ощущал, что в России всё устроено так, что о торжестве справедливости и говорить не приходится, но этакие дела исправляются не выстрелами* и бомбами, а мирными реформами. Известие о том, что мать намерена при первой возможности опять выслать ему несколько денег — рублей хотя бы двадцать пять, — повергла Раскольникова в уныние. «Да ведь я, аки паразит, сижу на шеях их!» — но тут явилась новая мысль, что ведь, даже если он и сумеет прикончить старуху и взять её деньги, то ведь как он объяснит матери и сестре, каким образом его материальные дела поправились? Он читал уж и раньше, что множество преступивших закон, и не только в России, попадались на том, что начинали тратить взятое, но тут Родион, пожалуй, и не тревожился нисколько — привык он жить скромно, ну а кто станет считать, скажем, бутылку пива или тарелку щей или отбивную, съеденную в недорогом трактире? Кончая читать письмо, он увидел слова матери: «Молишься ли ты Богу, Родя, по-прежнему и веришь ли в благость Творца и Искупителя нашего? Боюсь я, в сердце своём, не посетило ли и тебя новейшее модное безверие? Если так, то я за тебя молюсь». И лицо Раскольникова исказила гримаса, увидя которую, посторонний человек, окажись кто в тот час в каморке его, наверняка бы ужаснулся и бежал. «Замыслил я заповедь шестую — не убий! — преступить, так о какой же вере тут и говорить?» Да и за почти три года жизни в Петербурге он и разу не сходил в церковь. Дочтя письмо до конца, Родион словно очнулся от сна и, обнаружив перед собой полную тарелку успевших уже остыть щей, принялся работать ложкою. Доев, а после отнеся пустую посудину Настасье, он вернулся к себе и с каким-то остервенением принялся за перевод какой-то статьи, имевшей характер научной — по прошествии времени он с трудом вспоминал, о чём же она была? Вроде бы нечто по физиологии. Всю ночь ему было не до сна, и наутро перевод был готов — Раскольников не любил брать деньги за что-нибудь и не исполнить работы. А теперь предстояло подготовиться к тому, что должно было произойти в тот же вечер в семь часов. Впрочем, подготовка сводилась к весьма немногому. Рассудив, что нельзя же нести топор открыто по улице, а даже если и под студенческой лёгкой шинелью, то надобно же придерживать же рукою, что и заметно будет всякому прохожему, Родион придумал пришить петлю изнутри, куда можно продеть топорище таким манером, чтобы топор оказался под мышкой. Решено — сделано: после утреннего чая он вышел на улицу, дошёл до угла, купил за пятак номер «Санкт-Петербургских ведомостей» и в мелочной лавке там же, в угловом доме, немного тесьмы, сказав торговавшей там бабе, что якобы для починки одежды. Очередной покупатель явно не вызвал у неё интереса, так что скоро уж Раскольников и вернулся к себе, принявшись за шитьё. Иголка и нитки у него были, и в пять минут всё и готово было. «Пять тысяч может выложить», — припомнил он сказанные тогда неизвестным слова насчёт Алёны Ивановны. Эта сумма стоила многого… Затем подошла очередь фальшивого заклада — им стал как-то подобранный на дворе кусок деревянного бруска, при упаковке в бумагу могущий с первого взгляда сыграть роль портсигара. Пришлось ещё подложить в пакет кусок металлического листа, также взятый из кучи всякого хлама. Всё это было припасено загодя, как будто уже в ту пору он готовился к этому делу. Занеся ему обед — пшённую кашу и говядину с горчицей — Настасья застала жильца за чтением газеты, на столе лежали сложенные стопкой исписанные листы дешёвой, плохенькой бумаги. На вопрос, что это, Родион ответил чистую правду — мол, перевод статьи для одного журнала с немецкого, даже показал ей полученную за то трёхрублёвку. — Башковитый ты… А что б не пойти учиться сызнова? — спросила та, явно довольная услышанным. — Сто рублей в год надобно, — и Раскольников отодвинул от себя газету, которую Настасья, спросив позволения, и взяла, удалившись. И вот, наконец, взглянув на часы, сидевший и делавший вид, что читает книгу, Родион увидел, что уж без четверти семь. «Пора!» — и он встал, вышел из каморки и осторожно спустился по лестнице мимо открытой кухонной двери — Настасья имела эту привычку, часто бегая по соседям, за что хозяйка с ней и ругалась не раз. Оставшись незамеченным, Раскольников спустился до первого этажа, где застал дверь дворницкой приотворённой — дворник, должно быть, был занят чем-то на дворе. Стараясь не шуметь, Родион приоткрыл дверь пошире и проскользнул в небольшую комнатушку. Топор отыскался сразу же — он лежал за несколькими поленьями, и молодой человек, оглянувшись на дверь, схватил его и ловко сунул под шинель, в заготовленную петлю, тотчас выйдя на двор. Похоже было, что начиналось всё без помех. «Кто ведает, что дальше будет!» — явилась в голове Раскольникова мысль, но он уже оказался на улице и шагал в нужном направлении. Подходя к нужному ему дому, он услышал бой часов — семь раз — из какого-то растворённого из-за жары окна. Случай, помогший ему взять незамеченным топор, пришёл ему на выручку и здесь — едва подошёл он к воротам, ведущим на двор, как его догнала ломовая телега, гружённая сеном до такой вышины, что человека даже роста повыше среднего за ним не видать было. Возчик, конечно, и видел Родиона, но ещё обратил ли на него внимание — ведь поди знай, сколько прохожих на улицах и во дворах он за день видит, да и лица его он не мог бы рассмотреть — в воротах было не особенно светло, да и обгонял-то он его со спины и не оборачивался. Лестница наверх вела из подворотни, и, едва свернув на неё, молодой человек остановился перевести дух — сердце его колотилось так, что словно готово было выскочить вон из груди. «Надо, однако ж, идти… Поди знай ещё, когда снова узнаешь, когда она одна будет», — и на не совсем твёрдых ногах Родион стал подниматься по ступеням. В квартире на втором этаже была открыта дверь, и там работали маляры, однако ж ни один из двоих не повернул головы на звук шагов — может, заняты, и не слышали попросту. «Ещё два этажа…» — на площадке между вторым и третьим Раскольников снова остановился — ему было тяжело дышать, в голове будто что-то помутилось. Каким-то неимоверным усилием воли он заставил себя пойти далее, и вот уже он стал перед искомой дверью. Несколько мгновений последних колебаний — и вот рука его протянулась к звонку.