Not a killer, but a savior

Лу плачет. Она ничего не может с собой поделать. Обычно сдержаться, запихать слёзы куда-то внутрь, проглотить их у неё получается отлично, но сегодня — никак. Они сами, эти липкие, солёные, противные, как кровь, капли, стекают по её щекам, заползают в рот, под распухшие от плача и обкусанные губы. Лу отчаянно пытается заглушить рыдания, жмёт ладонь ко рту, и та тоже вмиг становится влажной и солёной; прикладывает салфетки к глазам — те липнут, едва ли не комками остаются на склеившихся ресницах. Противно. До ужаса. От самой себя, от всего того, что произошло два часа назад, от воспоминаний, невольно прокручиваемых ею в памяти до тошноты, до рвоты. Девушка прикрывает глаза, и её снова обильно выворачивает, хотя, казалось бы, больше уже некуда — ещё немного, и в пластиковом тазу окажутся куски её органов. Пусть бы и так. От омерзения и ужаса сдохнуть хочется совершенно искренне. Лу убила человека. Разорвала напополам с помощью собственной пси. Напряглась, разозлилась, испугалась, была исполнена решимости защитить себя и Кея от зарвавшихся ублюдков с пистолетами и — убила. Мужчину растянуло на проводах и буквально расчленило — корпус сломался поперёк с отвратительным хрустом, рвалась кожа, брызги крови летели по залу, с уродливыми шлепками падали органы, оставляя после себя пустое кровавое месиво из верхней и нижней частей тела… Ничего, ничего на свете не могло быть ужаснее, страшнее этого зрелища, ничего не было хуже и противнее, ничто не могло перечеркнуть ощущения всепоглощающего страха, когда Лу смотрела на залитые жирной блестящей кровью стены, на висящие на проводах останки, ещё минуту назад бывшие цельным, живым человеком… Тогда она блевала прямо в зале, потом на улице, куда её выволокли Кей и Йонас. Вся измазанная кровью, текущей из глаз, она не могла остановиться, её рвало, рвало, рвало, пока не стали гореть лёгкие, пока не пронзила острая боль измученный крутящийся желудок. Потом она, кажется, потеряла сознание — ненадолго. А вернувшись в него, захотела умереть. Она у себя дома, Кей сидит в комнате и ждёт, пока она отмоется — её любимый Кей, теперь вынужденный сидеть в одной квартире с чудовищем. Лу включает душ и трёт кожу мочалкой, пока та не приобретает сырой розовый оттенок, будто недоваренное мясо, шпарит себя почти что кипятком, глотает слёзы, размазывает по лицу остатки косметики и тянет себя за волосы, выдирая по несколько спутанных прядей. Ей больно, но эта боль — ничто по сравнению со взрывом в груди, со вспышками красного под веками, где отчётливо вырисовываются раскиданные по залу человеческие внутренности… Острая боль — Лу царапает себя ногтями за колени, вдавливает пальцы в кожу до воя, кусает губы так, что рот наполняется кровью, и опять перегибается через бортик ванной и плюётся, потом её тошнит. Отторжение к самой себе переходит все границы. Нестерпимо больно. Ужасно, ужасно, ужасно… Убийство. Она совершила убийство. Лу морщится — шампунь затекает ей в глаза, в рот, горечь от желчи смешивается с мыльной слизью. «Ненавижу, ненавижу, ненавижу», — бормочет она сквозь потоки воды, сплёвывает мыло, подставляет лицо под горячую воду. Кого ненавидит — того, кого убила, себя, кого-то ещё? Ей и самой не очень понятно. Наверное, себя. Чувство ненависти разрывает изнутри её грудь до невозможного. Лу царапает себя ногтями, и это даёт желанный результат: на коже выступает кровь, смываемая горячей водой и мыльным раствором, и рана щиплет, её разъедает. Она запрокидывает голову и жмурится. Больно. Так ей, убийце, и надо. Её жертве тоже было больно, когда его разрывало на части. — Убийца, — шепчет сама себе Лу со злобным, горестным наслаждением, глядя на свою татуировку пси на правом запястье. Клеймо пси — ерунда. Псиоником быть не стыдно. Стыдно, противно и страшно лишать других жизни. Ей сложно дышать. Она вспоминает, что за стенкой Кей, что он всё слышит и чувствует, и вина нагромождается поверх всего, припечатывая сверху своим весом: любимый, добрый, ни в чём не повинный Кей вынужден считать, ощущать эту близкую к нему истерику. Отвратительно. Мерзко. Единый, а ведь она осуждала лицемеров, скользких, маслянистых светских выблядков, лгущих, улыбающихся в лицо тем, кому хотели бы туда плюнуть, скрывающих истинные намерения, сидящих на пяти стульях сразу, и тут же пала куда ниже них, уничтожив человеческую жизнь. Пушечное мясо Приора, наконец обретшее форму и способность реализовать свой уродливый кровавый потенциал. Неужели это — её настоящее лицо, её предназначение? Неужели это то, что она будет проживать постоянно? Постоянно убивать? Постоянно и постепенно становиться последним уродом?.. Лу закручивает кран, сидит, дрожа, смотрит вбок — в настольное зеркало. Собственное лицо кажется безобразным, монструозным: бледное, запавшее, глаза страшные и холодные, губы вспухли, мокрые волосы похожи на змей. И это — она? Она, блистающая шикарным платьем на приёме у Сарду, она, та, которую Кей назвал «симпатичной» и «соблазнительной», она, чью красоту отмечали неоднократно и искренне? Нет, не может быть. Или… Лу шипит, что-то про себя бормочет, уже сама не различая, что. Не соображает. Её переполняет боль, такая, будто её тоже сейчас кто-то размажет по стене, превратит в кровавое месиво. Возможно, она даже мечтает об этом. А настольное зеркало напротив смеётся криво над её уродством, хохочет, выделяет все вмиг проявившиеся недостатки на лице, дразнит: «Уродина! Убийца! Падаль!». Лу рычит, визжит, резко встаёт, ногой отпихивает таз, не обращая внимания на то, что она вся мокрая, хватает зеркало и… О стену. Быстро и звонко. Осколки задорно летят в ванную. Зеркало умолкает. Лу хватает крупный осколок — он острый и мгновенно режет ей сразу два пальца. Кровь. Чистый, глубокий цвет. Железный запах. Падает на пол полотенце, Лу опускается на него и, трясясь, смотрит на осколок. В нём отражается её кривой вспухший рот. Её пробирает дрожь отвращения. К самой себе, к своему телу, к своей душе, если после случившегося она вообще имеет право считать, что душа у неё есть… Нужно, необходимо сделать себе больно. Она это заслужила. Ей никак не вернуть убиенного, но тело требует наказания, болезненного, ужасающе медленного, мучительного, требует пытать себя, унижать себя, мстить себе. Лу морщится — где-то в глубине души ей совершенно не хочется этого делать, однако воспалённое сознание кричит от вины и боли. Она прижимает осколок к руке, надавливает и шипит от острых, неприятных ощущений, когда стекло рассекает тонкую бархатистую кожу. Кожу убийцы. Так правильно, так надо, так больно-больно-больно-противно-не-надо-пожалуйста-я-не-хочу… Резкое движение — кровь брызжет на пол, пачкает полотенце. Лу давит визг, плачет, ей страшно. Но надо. Кто сказал? Она сама, тот внутренний голос, что грызёт её рёбра изнутри, требует искупить вину болью. Холодно. Тело скользкое, волосы липнут ко лбу. Мерзко. Кровь идёт из раны, стекает на голые колени, пахнет железом. Лу тошнит, но уже не рвёт — нечем. Всё вышло наружу. Она готова сделать новый надрез, но не успевает. Дверь открывается. Не то сама забыла закрыть, не то не услышала, как та была выбита… Лу оборачивается и застывает — в проходе стоит Кей, глаза полны ужаса и блестят от слёз. Она едва может дышать, отчаяние накрывает с новой силой — он чувствовал, слышал, пытался войти и помочь! А она сидела и резала себя. — Лу… Его голос мягок, слаб. Осколок летит в угол. Лу прижимает колени к груди, горбится, словно пытается уменьшиться, и начинает рыдать как не в себя. Он не кричит, не осуждает, не усугубляет положение плачем и причитаниями; садится рядом с ней, укрывает, жалкую, холодную и мокрую, сухим чистым полотенцем, крепко прижимает к себе. Лу обессилена настолько, что не сопротивляется, позволяет себя обнять, притянуть к тёплой родной груди, гладить; Кей зажимает рану на руке полотенцем, касается губами её лба, нежно, ласково целует, так, как нельзя целовать убийцу. Нельзя, нельзя, нельзя. Она хочет оттолкнуть его, чтобы не марал руки — не выходит, тело против, оно тянется к Кею. А он обнимает её, окружает лаской, склоняет мокрую голову себе на плечо и совсем не выказывает отвращения, хотя должен, должен ненавидеть, презирать, должен был вообще уйти и оставить её одну, резать себя и выть от боли… Лу хочет сказать ему это, но не может. Кей появился, как солнце из-за туч, и она больше не хочет ни боли, ни крови, ни омерзения. Ей хочется успокоения. А спокойна она только рядом с ним. — Кей… — шепчет она, едва дыша. Только сейчас понимает, как ей холодно. Он прижимается губами к её макушке, шепчет: — Милая моя, родная, за что же ты с собой так… Нельзя так с собой, ни за что нельзя, — он обхватывает её обеими руками и укачивает, как маленькую. Лу трясёт. — Я убила человека, Кей. Я убийца. Он поднимает одной рукой её голову, заставляет посмотреть себе в глаза — этот взгляд она любит больше всех, знает лучше всех. Родные глаза, тёмные, тёплые, с лучинками настоящего солнечного света где-то в глубине них. Лу смотрит. — Это не так, Лу. — Это так, — слабо возражает она, запрокидывая голову — шея ноет. — Ты видел, как его разорвало на части? — снова слёзы. Лу давится ими. — Ты видел? Я это сделала. Я заслуживаю боли, я не заслуживаю того, чтобы ты сидел здесь со мной, обнимал, целовал, пачкался о меня… Он прикладывает палец к её губам, и Лу не продолжает. Вместо этого она снова плачет, склонив голову мужчине на плечо; он легко и неторопливо кутает её в полотенце, сухое и тёплое, подхватывает одной рукой под спину, другой — под колени, поднимает на руки; она хватается за его шею, как схватился бы утопающий за спасительный круг, судорожно вдыхает запах его тела. Чистая кожа, что-то смолисто-кедровое, свежее, сладковатое. Так пахнет только Кей и никто больше. Лу всё ещё хочет сказать ему, чтобы он оставил её, чудовище, но никак не выходит — против воли льнёт к нему, позволяет взять себя на руки и вынести из ванной, тает от его бережности, будто он держит в руках что-то ценное и важное, нужное. Его сердце бьётся сильно и ровно, его руки прижимают её к себе. Так нельзя, думает она и не перестаёт цепляться за него. Нельзя-можно-нельзя-можно-я-не-могу-без-него… Собственная кровать кажется чужой. Кей усаживает её, но она тут же валится на бок, утыкается носом в чистое одеяло, чувствует себя грязной, несмотря на то, что только что вышла из душа — точнее, была вынесена оттуда на руках. Вода смыла грязь физическую, налипшую на кожу, но ту, что проникла под кожные покровы, стала отравлять кровь, впиталась в неё, как едкий сигаретный дым впитывается в одежду, она вымыть не смогла. Лу смотрит на свои руки и чувствует: грязная, очернённая. С головы до ног. Порывается встать и попросить Кея уйти — ему нельзя мараться об её внутреннее уродство, но голос не слушается: одновременно она совершенно не хочет, чтобы он куда-то уходил. Лу ненавидит себя за эту слабость и неслышно всхлипывает — слёзы, да когда же они закончатся? А Кей никуда не уходит. Уходит только на несколько минут в кухню, чтобы вернуться с аптечкой. Осторожно промакивает её волосы уже влажным полотенцем, забирает его, и Лу скукоживается, сворачивается: ей противно сейчас быть голой. Но позволяет эмпатику взять свою руку, обработать — средство для дезинфекции ран злорадно щиплет и пенится поверх красноватой полоски царапины — и перемотать мягким бинтом, предварительно приложив кусок марли. Капает на ранки от ногтей на коленях, и те тоже отзываются неприятной остротой под кожей. Лу смотрит, как он лечит её, а потом берёт травмированную руку и касается губами ладони. Она вздрагивает. Он целует каждый палец, без пошлости или намёка на продолжение, просто ласкает тёплым ртом, успокаивая, вызывая приятную сонливость. Потом он укутывает её в одеяло и садится рядом, гладя по голове. Лу хочет отвернуться, да некуда, и опускает глаза. Она не имеет права смотреть ему в глаза. И дело не только в том, что убила. Ещё и сидела, истязала себя, забыв о том, что Кей, видевший своими глазами страшную сцену, теперь был вынужден считать и чувствовать её истерику. Ощущать, как она делает себе больно, мучает себя, проживать это, чувствовать ту же боль… И ведь ему было не лучше — он считал людей вокруг, гнулся под натиском перепуганной насмерть, растерянной, озлобленной и пьяной толпы. Своими глазами видел ужасную гибель человека. Тащил её домой, всю в крови и полуживую, ждал, пока она вымоется и вернётся, а она… Вместо того, чтобы помочь, утешить или хотя бы не усугублять его состояние — вот это. Ему ведь будет больнее, чем ей, она обещала с ним не играть, она пообещала себе не делать ему больно… Лу прячет лицо в подушке. Её лихорадит. — Прости меня, — сдавленно шепчет она, мутными от слёз глазами глядя на него. Кей будто бы чуть удивляется: — За что? Лу не хочет это проговаривать, но жалеть себя — ни в коем случае. Не заслужила. Кей и убитый ею человек не заслуживали того, что она сделала с ними, и она не заслужила жалости. — За то, что тебе пришлось увидеть, как я убиваю. За то, что сидишь в одной квартире с убийцей. За то, что я начала… — она сглатывает, — вредить себе, не думая о тебе и о том, как тебе плохо. Я не имела права. Я урод, Кей, я убийца, чудовище, мразь… Слёз уже нет, есть тупое, беспросветное отчаяние, омерзение, желание содрать себе кожу и вытащить из-под неё всю ту жуть, что там осталась после ночи в клубе. Лу бессильно и тяжело дышит. Ей плохо, так плохо, как только может быть. Её раздирает изнутри. Кей берёт её руку, чуть сжимает. Наклоняется, целует в скулу. Лу замирает. — Милая моя, — говорит он негромко и мягко, — не говори о себе так. Ничто из того, что ты сказала, даже не близко к правде. — Кей… — Лу мотает головой, не хочет слушать оправдания в свою сторону. Ей не верится, что он на её стороне. Но он непреклонен. — Ты убивала в порядке самообороны. Сколько их было? Четыре? Пять? Пять злобных, агрессивных, пьяных мужчин из Термитника, один из которых узнал тебя как сотрудницу КС. Они не были настроены жалеть никого из нас. Если бы не ты, вместо того человека погибли бы мы все, понимаешь? У тебя не было иного выбора. Ты нас всех спасла, Лу. Его слова имеют смысл, но не сразу проникают в голову, и она не сразу их принимает. — И я сижу в одной квартире не с убийцей, а со своей спасительницей. С моей любимой спасительницей, — он улыбается и снова касается губами её скулы; вопреки всему, по телу Лу пробегает тёплая, слегка успокаивающая дрожь. — Я жив благодаря тебе, Лу. Да, зрелище было не из приятных, но ведь ты никогда не пошла бы на это, если бы смерть не грозила тебе, мне и Йонасу там, в клубе? Лу качает головой. — Конечно, нет. Ни за что. — Вот именно, Лу. Ты пошла на это только потому, что выбор стоял между твоими близкими людьми и незнакомым уродом, готовым всех нас убить. Если хочешь знать, будь я на твоём месте, поступил бы так же. Девушка поднимает глаза. Ей все ещё больно и мерзко, но слова эмпатика ощущаются как охлаждающий бальзам на ожог — успокаивающе. Конечно, не до конца, да и не могли слова взять и вылечить её за секунду, заставить отправиться от потрясения. Но боль совсем немного утихает, отступает и хотя бы даёт ей дышать. — Правда? — как-то по-детски наивно спрашивает она, глядя на него снизу вверх. Кей кивает: — Да. — Но меня накажут… — Не накажут. Приор в курсе. Всё уладит. Лу на долю секунды прикрывает глаза. Всё плывёт. Она смертельно устала, хочет спать, но не может — мыслей в голове слишком много, они давят на неё, голова идёт кругом. Нет сил больше даже рефлексировать, думая о том, какая она омерзительная и ужасная. Наваливается… пустота. Такая, от которой не сбежать. Всепоглощающая усталость. — А что до того, что ты повредила себя, не подумав обо мне… — Кей печально и нежно смотрит на её израненную руку. — Родная, ты в состоянии аффекта и тяжёлого шока. Я ощущаю, чувствую, как ты себя коришь, как ненавидишь, но ни в коем случае не стоит этого делать, поверь. И стыдиться, что не подумала обо мне, не стоит. Тебе тяжело, но ты ни в чём не виновата, и передо мной в том числе. Пойми это, Лу. Ты спасла себя, меня, Йонаса, тебе было тяжело, у тебя текла кровь из глаз, ты в огромном стрессе… Но я тебя ни в чём не виню. И никто не винит. И ты не вини себя, пожалуйста, не вини. Ты умница, только держись, не делай больше себе больно. Прошу тебя. Лу смотрит на Кея несколько долгих, протяжных секунд. Он прав, умом она понимает это. Больно всё равно, но будто бы эту рану в её груди чистят от гноя, помогая ей быстрее зажить. Кей рядом, он не винит её, более того, говорит, что она поступила правильно… Лу осмысливает его слова. Неужели это правда? Если так, то она не отвратительная мразь, заслуживающая боли, порицания, отвращения со стороны других людей? Единый, как всё сложно… Лу чувствует себя совершенно потерянно. Она хочет спать, хочет успокоиться, хочет к Кею. Только с ним ей спокойно. И — неожиданно даже для себя — тянет к нему обе руки. Он всё понимает, закидывает её руки себе на шею, помогает принять сидячее положение и снова обнимает, ласково, тепло. Лу прижимается мокрой головой к его груди. Она не обращает внимания ни на мокрые волосы, ни на абсолютно обнажённое тело; сейчас это совершенно неважно. Кей заключает её в свои объятия, покачивает, как маленькую, покрывает поцелуями холодный лоб и подрагивающие веки. Его действия исполнены такой нежности, такого искреннего сострадания, что сердце Лу болезненно сжимается — она этого не заслуживает. Хотя, если посмотреть с другой стороны, Кей прав — ведь она ни за что не посягнула бы на чужую жизнь, пусть тот человек и был ублюдком. Но оправдывает ли её это? И состояние шока — настолько, что она забыла обо всём и резала себя, чтобы искупить вину и заглушить острую боль в груди? Неужели она действительно не так ужасна, как нарисовала себе в своём воображении? Кей словно читает её мысли. Перехватывает поудобнее — теперь он тоже весь влажный от её тела — и шепчет на ухо: — Ты не ужасна и не заслужила того, что с тобой произошло. Это тяжело, но твоей вины нет ни в том, что тебе пришлось убить человека, ни в том, что не подумала обо мне. Лу, посмотри на меня. Она поднимает голову и снова встречается с его глазами. — Я знаю, моя милая, мой лучик, что тебе больно, страшно и, может быть, противно, хотя на последнее нет никаких причин. Но чего ты точно не должна делать, так это винить себя. Ты нас спасла, понимаешь? И тебе нужно время, чтобы восстановиться. Лу не плачет — нет сил. Она просто прижимается к Кею всем телом, чувствуя, как сильно благодарна ему. За то, что он рядом, за то, что поддерживает, за то, что ни в чём не обвинил, не бросил, не ушёл. Он здесь, он с ней, его тёплая грудь и живое сердце под её щекой, его руки обнимают её с нежностью, в которую невозможно не поверить. Он просто рядом, и от этого ей на самом деле становится легче — не полностью, так как даже всепоглощающая любовь, которой её окружает эмпатик, не способна за раз смыть ужасы этой ночи, но это всё же действует на неё умиротворяющим образом. Кей поглаживает её по спине осторожно, обводит пальцем выступающие позвонки, что-то нашёптывает; Лу не различает слова, но звук его голоса успокаивает её. Боль никуда не девается, но но постепенно притупляется, позволяя ей вдохнуть полной грудью… — Нужно высушить тебе волосы, — говорит Кей. Лу кивает, не отпуская его. — Давай я тебе помогу? Чтобы не простудилась. Давай, милая, я сейчас вернусь. Лу с неохотой отпускает его и, пока он отлучается за феном, находит в себе силы встать, надеть бельё и достать футболку. Смотрит в большое зеркало — совсем другой человек, нежели несколько минут назад. Уставшая, бледная, измождённая, но не уродливая и не жуткая. Скорее, вызывающая жалость. Впервые в жизни Лу находит свой жалкий вид привлекательным — в сравнении с тем, что она видела в разбитом настольном зеркале, это цветочки. Во всяком случае, большое зеркало ей не хочется разбить. Это, пожалуй, хороший знак. Лу сидит, подобрав под себя колени, на кровати; Кей стоит сзади и осторожно расчёсывает и сушит ей волосы. Он терпелив и бережен, осторожно поглаживает её как бы невзначай, успокаивает. Тёплое дуновение фена расслабляет, прикосновения эмпатика целительны, и лишённая последних сил девушка без зазрения совести наслаждается тем, какой эффект они оказывают. Ей становится легче, ненамного, но легче. И хотя ещё много дней она потратит, чтобы окончательно избавиться вины, страха и отвращения, ей уже немного лучше, и это неплохое начало, обещающее ей пережить этот ужас. Она, Лу Рид, не может сдаться. А при поддержке Кея Стоуна сдаваться — всё равно что прыгать обратно в пропасть, из которой она только что выбралась. Те минуты в ванной были той пропастью, и она никогда и ни за что не хотела бы в них вернуться. Она наконец согревается, чувствует себя немного ожившей, залпом выпивает большой стакан воды, но по-прежнему не хочет есть. Надевает большую бесформенную футболку, найденную в шкафу, сама отмывает таз, в который её тошнило, пока Кей замачивает окровавленное полотенце в холодной воде. Лу чистит зубы, умывает лицо. Она устала, но жива. — Ты тоже умойся и сходи в душ, — предлагает она. — После меня грязной так точно… Кей прерывает её поцелуем в лоб. — Перестань. Я схожу в душ, но не потому, что ты грязная. Это не так. Я схожу в душ, потому что весь потный и грязный, а ты чистая и вкусно пахнешь, — он хихикает, и Лу невольно улыбается в ответ. — Возвращайся скорее. — Обязательно. Тебе надо поспать. Лу качает головой. — Я без тебя не усну. — Я сейчас приду. Ложись. Постель чистая и мягкая — Лу чувствует себя смертельно уставшей и с наслаждением укрывается одеялом. Ничего так больше не хочется, как просто спать. Боль и вина отступают под натиском усталости и заботы, которой её окружил Кей. Лу не в силах уже даже думать, только чувствует чистую прохладу подушки щекой и прислушивается к шуму душа, под которым стоит Кей. Воображение старается нарисовать его нагим, но на это нет сил. Лу прикрывает глаза, ощущая только сейчас, как болят и напряжены веки — за душевными переживаниями она совсем забыла, что глаза пострадали после применения пси. Она думает о Кее. О том, как он всё время находится рядом с ней, о том, как помогает и утешает, о том, что он простил ей убийство и минуту эгоизма и слабости в ванной. Её душа, истерзанная и уставшая, наполняется искренней благодарностью: он не оставил её. Кей Стоун, эмпатик, её любимый мужчина и просто прекрасный человек, которому она в любой момент сможет довериться. Осознание этого ещё немного прижигает рану Лу, заставляя кукожиться и уменьшаться в глубине и размерах. Она не одна. Что бы она ни совершила, Кею всегда можно довериться. Можно даже доверить ему свою жизнь. Только с ним Лу может ничего не бояться — убережёт, спасёт, сохранит тайну. Любимый. Чистый. Чище всех чистых. Его тоже нужно хранить, беречь как зеницу ока. Второго такого она больше никогда не найдёт. Да и не нужен ей второй такой — ей нужен Кей. И только он. Мужчина возвращается из душа, чистый, приятно пахнущий, и Лу быстро завлекает его в постель. Обнимает. Крепко-крепко, вкладывая в это объятие нежность, любовь и благодарность. Кей обнимает её в ответ, поглаживает по спине, целует в макушку, прижимает к себе, покачивает. В его объятиях тепло и спокойно, как на морских волнах, и Лу неумолимо клонит в сон. Она прижимается головой к его плечу. — Спасибо тебе. Правда. — Пожалуйста. И ни за что себя не вини, слышишь? — Кей по-кошачьи трётся своей щекой о её. Считает. — Милая моя… Лу в ответ прижимается крепче. У неё нет слов, чтобы выразить всё, что она думает и хотела бы сказать. Но он и так чувствует. Эмпатик. Она целует его — несмело, осторожно, без намёка на продолжение. Кей отвечает на поцелуй, ласкает её, не распался желания, только усиливая спокойную, сонливо-сладкую истому. Отстраняясь, Лу опускается на подушки, чувствуя, как проваливается в сон. Ей уже не так больно, страшно и противно. Разумеется, полностью от этого не избавиться, но первый шаг сделан. И это случилось благодаря Кею. Её любимому Кею. Он гасит свет. Комната погружается в уютный полумрак. Обнимает её одной рукой и шепчет: — Засыпай, любимая. Завтра будет новый день, и мы со всем справимся вместе. Ты ни в чём не виновата. Спи. Лу хочет ответить, но не может — сон неумолимо затягивает её в свои сети. Касается руки Кея, одними губами произносит: «Любимый». Неслышно, но она знает, что он прочитает по губам, а если не увидит в темноте, то считает с помощью пси. Кей сжимает её руку. Засыпая, Лу чувствует, как он крепко обнимает её. Завтра будет новый день. И со всем, даже с тем, что произошло в клубе, они справятся. Вместе.