Привет

Антон редко теперь катается на трамваях. Не потому что они долго едут, в них сильно трясет или слишком много людей заходят именно тогда, когда ему куда-то надо. Минусы вполне себе сглаживаются особой атмосферой, странным образом существующей в этих поживших вагонах. Антону нравится, если удается занять свободное место, глядеть в большие трамвайные окна и наблюдать за проносящимися мимо пейзажами, людьми, куда-то спешащими, и небом над крышами — всегда разным. Это успокаивает. Антону нравится, когда трамвай качается тихонько, пробираясь между кронами деревьев. Осенью их желтые листья так и норовят забраться в форточку, остаться в уголках вагона или в волосах пассажиров, которые их даже не заметят. Антону нравится, как дикторский голос в динамике озвучивает названия остановок. Глухо и мягко, словно монотонное эхо, доносящееся из прошлого, оно проносится из одного конца вагона в другой, замирает между сиденьями. Он любит трамваи. Но память имеет ужасное свойство хранить в себе всякие мелочи, которые могут не кусаться, не ныть, не болеть даже, до поры до времени. И все равно жить где-то глубоко внутри. Потому Антон, выходя с работы, из раза в раз идет мимо трамвайной остановки, так навязчиво устроившейся напротив офиса. Глаза мозолит. А ведь так просто сесть и уехать, трамваем добираться быстрее чем на автобусе, без пробок. Хочется и не хочется. Уже зима. Сегодня вечером Антон уходит с работы раньше, мама просит помочь с чем-то. Наверно, собрать шкаф, она давно ждет. На улице холодно. В начале ноября метет неприлично сильно, а Антон в осенней куртке, короткой. Под коленями болезненно сводит суставы. Шапки тоже по дурости нет, утром было еще минус два, а прогноз Антон не глянул. Уши не мерзнут, только пока на них наушники. Он идет по тротуару, вдоль трамвайных путей. Метель подбрасывает ему снег на плечи, мокрый и будто липкий. От ощущений знобит, пальцы в карманах старательно сжимают натянутые рукава кофты, прячутся, как могут. Им хотя бы чуть-чуть тепло. Вечереет рано, солнце уже не может пробиться сквозь плотную серую пелену, повисшую над землей. Скоро зажгутся фонари, но пока глаза приходится щурить, чтобы хоть что-то видеть. Надо по дороге в магазин заскочить, взять мамино любимое кременкульское печенье. Все-таки в гости идет. Ох, добраться бы до автобуса ещё. Ветер, гребаный ветер. Щеки колет. И под куртку залезает, пробирает, как наждачкой по коже, даже худак не спасает. Ничего. Шаг. Еще шаг. Руки в карманах. Взгляд уперся кому-то в ноги, идущие быстро, немного впереди. Ну вот, сворачивают за угол, чуть не пошел за ними следом, а надо-то вперед. Вдруг позади нагоняет трамвай, светит своими глазами-фарами, накрывая огнями улицу. Останавливается. Видимо, Антон дошел до следующей остановки, не заметив. Все глядел под ноги, чтоб не свалиться на гололеде. Старый механизм срабатывает, и двери вагона приветливо скрипят, открывая прохожим свое нутро, выкрашенное желтой краской. Уже где-то выцветшей и потрескавшейся. В трамвае практически пусто. Пара человек и проводница, на своем любимом сиденье у выхода, с накиданными на спинку пестрыми платками и надписью на бумажке "Не занимать. Место кондуктора". Надпись не видно, Антон просто знает, что она там есть. Так веет теплом от этого угрюмого вагона, как будто он живой, дышащий, много повидавший на веку железный зверь, каким-то чудом сохранившийся еще в наше время, время сверхзвуковых самолетов и машин с круиз-контролем. Вагон едва заметно катится по рельсам, готовится вот-вот снова отправиться в путь. Пара секунд на раздумья, людей на остановке нет, сейчас он уедет! Антон, на самом деле, вообще не думает, больше по инерции залетает внутрь, в тепло, в свет. Дверь закрывается за ним, трамвай трогается и, набирая скорость, уходит в черноту между домами. Проводница смотрит испытывающе, пока Антон нашаривает в карманах монетки на оплату. Раньше был проездной. Расплатился. Бредет в конец вагона и падает на место у окна. Печка под сиденьем греет, от тепла и отсутствия ветра даже в сон клонит. Сразу подкатывает такая лень, такое безразличие ко всему, хочется только одного — закрыть глаза, заснуть, забыть обо всем на свете. Но, закрывая глаза, легче совсем не становится. Холод, тот, что внутри, никуда так и не делся, ощущается теперь совсем ясно. Антон знал, что так будет. Нарочно ведь с тех пор в трамвай не садился. Как не отгоняй эти душащие мысли, они не уходят, липнут к сознанию, никак от них не отделаться. Мутит слегка, и глаза щиплет от воспоминаний. Арсений тоже любил трамваи.

***

Ехать Антону далеко, не грех и задремать, но он не спит. Все думает, думает. Чепуха в голову лезет. Что-то недавнее, но уже не греющее, погасшее. Такое неприятное, мерзкое, серенькое, вот только теперь оно вышло на поверхность. Стучит в сердце. Арсений его вечно на трамвае покататься тащил. Антон до этого и не ездил даже. Экспириенс прям. Можно было бы в кино сгонять, или в кафе, куда обычно парами ходят? Нет ведь, в прикол было именно на трамвае поездить по городу, от конечной до конечной. Интересно же, что там. Наверное. Но потом и правда интересно стало, когда они все чаще начали ютиться на задних сидениях, прижавшись друг к другу, держаться за руки в кармане Антоновой куртки. На виду и не на виду, получается. Арсений обычно просился у окна сесть. Антон ему форточку прикрывал, чтоб не дуло, и плевать было, если честно, на всех недовольных. Не хотелось, чтоб Попов болел, а ведь у него что зимой, что летом одежда не особо отличалась — вечно что-то помпезное и совсем не теплое на вид. Говорил, у них в театральном все так ходят. Он мечтал выступать в Мариинском. Антон мечтал увидеть его на сцене, настоящей, серьезной. У Арсения, по крайней мере, все впереди. Антон его эту необъяснимую любовь к трамваям перенял. И теперь уже не понимает, как без этого. Затаится и глядит в окно на проплывающие мимо огоньки. Трамвай стучит по рельсам, как сердцебиение города, и Антон внимательно следит за каждой остановкой, за каждым поворотом. Думает. Чепуху всякую вспоминает.

***

Все-таки Антон задремал. Кто-то подсаживается к нему с краю, задевает коленом, будто нарочно, а у Антона спросонья порыв рявкнуть на незнакомца, вскочить и врезать прямо по наглой морде. Он поворачивается резко — и чуть ли не обмирает. Опять больно, и ком в горле встает, словно сердце схватили, защемили, да так держат и держат. — Привет, — первым вырывается у Антона. Ну может сон? Пожалуйста, может сон? — Привет. Вообще не сон. Голос его, лицо его, глаза его. Смотрят, не отрываясь. Судьба почему-то решила, что так будет очень забавно. Ей интересно смотреть, как Антон уже который год с трудом просыпается, зачем-то живет, ходит куда-то, озирается по сторонам, цепляясь взглядом в прохожих, отыскивая в них знакомые черты, тянется к ним всякий раз, и вдруг обнаруживает, насколько все в мире обманчиво. А тут раз, и правда он. Хочется встать, нажать стоп-кран, выскочить из вагона куда-то в темноту и холод, открыть рот и закричать что-нибудь благим матом. Но это, наверно, будет не слишком нормально. При виде Арсения, здесь, сейчас, все принципы нормальности летят к чертям. От него пахнет знакомым парфюмом, у Антона живот сводит, и ощущение такое, будто его за раз насильно напоили тремя литрами водки. И в груди, правда, болит. Музыка в наушниках уже давно не играет, они разрядились, но снимать их нет совершенно никакого желания. Выныривать из собственного маленького мира куда-то наружу. Куда-то, где есть Арсений. Ужасно слышать, как он дышит, как шелестят друг об друга лацканы его пальто, как он постукивает пальцами себе по колену из старой привычки. Ужасно. И все же. — Хочешь у окна сесть? — Антон приподнимается торопливо, наушники снимает. — Да сиди уж. Не понятно, что думает Арсений. Рад ли он его видеть, или наоборот, слегка разочарован — или разочарован до такой степени, до какой только был в силах это сделать? Зачем тогда подсел? Не заметил? Не узнал? Совсем не изменился. Они сто лет не виделись, не разговаривали, и институт уже давно закончили, прожили ведь как-то, в параллельных вселенных, где друг друга не стало, и вот… Все изменилось, но только Арсений прежний. Так кажется, по крайней мере. У Антона, видимо, все на лице написано, потому что слышит неожиданное: — Ну и рожа у тебя, Тош. Как привидение увидел. В ответ усмехается нервно. Попов и правда своего рода “призрак из прошлого”. Такой, наверно, и сам Антон. Молчат. Страшно, что спросить хочется так много, а нужные слова будто мимо ходят и не знают, как подступиться. Антон не в курсе, как давно Арсений болел, что у него с компьютером, который вечно тупил, что с кошкой, которую он притащил как-то из подъезда, живет ли он все там же, где консьержка не желала пускать Антона дальше поста охраны, вспоминает ли он его, снится ли. — Ну как ты сам-то? — голос у Арсения всегда такой бодрый, будничный. Правда ведь, не изменился. Спасибо, вопрос прорывает плотину. Что толку сдерживать себя, крепиться, бросать попытки отыскать аккаунт, где Антона не заблокировали, как в остальных, потому что так надо было, так правильно было. Зачем все это, если сейчас одного взгляда на Арса достаточно, чтобы снять тент, которым намертво были замотаны чувства? “Как ты?”. Антона неожиданно обжигает это. Разве важно? Нельзя, нельзя им разговаривать. Этого ведь достаточно, чтоб повернуть вспять время, которое потом все равно нужно будет прожить заново, еще более мерзкое и безнадежное. "Даже не думай. Ну пожалуйста." “Как ты?”. Ведь только это и важно. Никто никогда так больше не спросит. Поддается. Слова наконец находят выход, какое-то невозможное их количество — Антон сам до конца не понимает, откуда они в нем берутся — вырываются наружу, пробивают выстроенную чудовищными усилиями стену. Губы шевелятся сами, сердце бьется о ребра, а улыбка глупая ползет по лицу и не желает угасать. Антон видит в ответ пару простых понимающих глаз, отчего его еще сильнее распирает изнутри и еще отчаянней хочется рассказать все, даже то, о чем не следовало бы сообщать. Всего мгновение проходит, а они уже говорят, говорят, перебивают друг дружку, нервничают, заводятся, размахивают руками. Как будто они одни. Как будто они снова на первом курсе. Как будто можно попытаться все сделать по-другому.

***

— А я переезжаю, кстати. — Куда это ты собрался? Антон спрашивает весело, так, будто не испугался на самом деле. А ведь ему только-только стало хорошо. Они уже долго едут, и болтают долго — обо всем на свете. Снег прилип к стеклам, за ними что попало мелькает, расплывается и кажется чем-то нереальным. Огни фонарей и фар отскакивают от стен салона, сидений, поручней, от лица Арсения — и расплываются лениво, накладываясь друг на друга и скрываясь. — Меня пригласили выступать в театре в другом городе, уже не пробы даже, спектакли на год расписаны. Мотаться туда-сюда будет накладно, но кто знает, может как-нибудь с гастролями сюда приедем? — А какой театр? Арсений улыбается снисходительно, опустив глаза, будто раздумывая. — Не Мариинский. Оба смеются, как-то горько. Антону совсем не весело. Ему бы вслед за Арсом, не важно куда, уехать, найти свое место, найти прежний покой и не высовываться. А ему не говорят куда, будто нарочно. Нет, точно нарочно. Хорошо, пускай. — Интересно, что мы так случайно тут пересеклись. Подумал, раз встретились, стоит сообщить. — Спасибо. А то я как дурак и дальше бы тебя в каждом… — осечка. — Если бы ты знал, Арсень. Не думал, что когда-нибудь снова с тобой заговорю. Думал — забуду. — А что, так хочется? — Арсений лукавит, без зла и издевки. Сам ведь знает, что к чему. Вдруг встает. Идет, пошатываясь на резком повороте, к выходу, Антон тут же за ним. Держатся за один поручень, руки совсем рядом — Арсений едва касается мизинцем чужой костяшки. Почти приехали, динамик уже озвучивает остановку. Во рту у Антона пересыхает, ладони потеют, а внутри все дрожит. Тело в одночасье становится какой-то тяжелой и ненадежной конструкцией. Внутри зудит это желание хоть что-то сделать, срочно, сейчас же, прям как в институте, когда знаешь ответ на вопрос, но не решаешься высказаться, а время уходит. Ответит кто-то другой. Двери открываются, вагон как обычно еще слегка в движении. И вот уже Арсений смотрит на Антона снизу, у выхода, туфли по щиколотку в снегу. Намело за вечер прилично. — Можно я позвоню? — вырывается почти отчаянно. Надежды в этом вопросе столько же, сколько во взгляде, в приоткрытых губах, во всей напрягшейся фигуре Антона. — Да не надо, Антош. Просто живи дальше, пожалуйста, — Арсений улыбается, так тепло и нежно, и в его глазах мелькает что-то, что так и не ушло в прошлое. Суть остается прежней. — Запомнишь нашу последнюю поездку? — Конечно. “Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка…”. Да не важно. Антон свою уже давным-давно проехал.