Логарифмы

Айзава и без того знает, что он в полном дерьме, абсолютно точно в том уверен, но не сказать, что от подколок друзей ему становится легче, потому когда Сущий Мик в очередной раз щелкает пальцами в его сторону и говорит: — Ах да, ты ведь скрываешь от нас своего соулмейта, как я мог забыть, что даже не расскажешь как вы любите проводить вечера? — У Шоты лицо темнеет в мгновение, а еще губы сушит, потому что а что он может ответить? Пока все озабочены в какой ресторан сводить вторую половину, да как присунуть ей, половинке, по-оригинальней, он — Шота Айзава помогает решать логарифмы. Потому что его душа завалила контрольную. К слову, самому же блять Айзаве. Хизаши и Каяма нередко дразнят его вопросами о соулмейте, потому что скоты такие догадались, что Шота его знает, просто прячет от них, для них к слову по непонятным причинам, и в наказание дерут его нещадно и стебут каждый раз как в последний. И Шота наверное и сказал бы им кто его душа, он бы в принципе это скрывать не стал, но обстоятельства были скверные. Если быть честным то Шота Айзава был в полном дерьме, а судьба уготовила ему испытание: его родственная душа, половина навеки носила лиловые толстовки с провокационными надписями, прятала метку под нахлестом лент, его — Айзавы наследия, пила до зубной колики сладкий кофе с карамельным сиропом и колупала шрамы от сигаретных ожогов на запястьях… А еще не понимала логарифмы и заваливала Айзаве контрольную за контрольной. В общем, да и в частности, Айзава бы не скрывал родственную душу, если бы ею не был чертов Хитоши Шинсо. Хитоши Шинсо шестнадцати лет отроду, Хитоши Шинсо из класса 2А, Хитоши Шинсо которому Айзава приходился опекуном и классным руководителем, ну то есть… Да, срань господня, из всего возможного именно Хитоши Шинсо. Шота теряется в списках своих прав и обязанностей. Он часто теряется, когда дело касается Хитоши Шинсо. Иногда он даже думает, что начал догадываться о родстве раньше, чем узнал о нем наверняка, ибо ну… Шинсо похож на него, он, как бы это не было смешно, Шоте подходит. Раньше Шинсо прятал от него оба запястья за посеревшими резинками рукавов и промоченными потом напульсниками, в кровь кусал сухие губы и угрюмо смотрел на него исподлобья, едва различимо бурча: «устал сегодня, Айзава — сенсей». Корки ожогов от пота пекло, грубая ткань натирала их, Шинсо шипел и прикусывал язык искажая лицо в болезненной гримасе. Айзава обращал внимание, но не вмешивался до поры… До поры… В тот день он заметил на Шинсо синяки оставленные не тренировкой, а значит не самим Шотой, Шинсо пугливо натягивал рукава по самые пальцы, отворачивал голову держась поближе к темному углу зала и на вопросительно поднятые брови намеренно не реагировал. Шота решил, что он не гордый, задаст вопрос словами через рот: — Кто это тебя так? — складывает руки на груди, наклоняет голову, рассматривает как Шинсо рукой прикрывает ссадины на скуле. — Упал, — бурчит в ответ, корябает ногтями резинки манжетов, Шота прищуривается, у кутикул и лунок засохшее нечто бордово-коричневое. — На чей-то кулак? — отрывисто выдыхает Айзава, утомленно прикрывая глаза, борясь с желанием сжать зубы и рыкнуть. Шинсо дергается напряженно, неловко за спину прячет руки, чем только сильнее к ним внимание привлекает и упрямо машет головой, спорит, сопляк. — Шинсо, что с руками? — Айзава наступает на него, хватая за запястье, несильно, едва касаясь, он был с ним часто куда более груб, но Шинсо болезненно дергается и шипит, смаргивая злые слезы. — Ничего, — сквозь сжатые зубы повторяет — Говорю же, упал, — и пытается отвернуться, когда Айзава свободной рукой берет его за подбородок, поворачивает к свету и зло выдыхает. У Шинсо багрово-синее на скуле и у глаза, царапинами к брови, алыми кляксами лопнувших сосудов в белках и даже уголок губы подран. Так не падают, Айзава знает, Айзава достаточно падал за последние тридцать лет. Шинсо подрагивает, смотрит на учителя виновато, но вырваться не пытается, только губу в очередной раз прикусывает и глаза отводит. — Упал? — Айзава подбородок отпускает куда мягче, чем хватал, медленно как с диким зверьком опускает руки вниз, ласково, незаметно почти рукава закатывает. Шинсо сдался, Шинсо не дергается, только стоит и смотрит куда-то сквозь, в пустоту, какой-то поломанный, непонятно только кем и зачем? Айзава рукава задрав шипит зло и болезненно одновременно, под одним нахлесты серого бинта эластичного все прячут, под вторым узоры, уродливые медузы ожогов, уже фиолетово-серых, старых и новых: болезненно-красных, синяки у косточек запястья от хвата, почти черные, налитые кровью пятна у локтя. Айзава закрывает глаза и дышит через нос стараясь успокоиться. Потому что какой-то урод тушит об Хитоши Шинсо сигареты и делает это не в первый раз. Убил бы суку. Руку с бинтом, когда Айзава тянется к ней, Шинсо резко прижимает к груди, не давая развязать повязку, закрывает ее другой рукой. — Не надо, сэнсей, это личное, — склоняет голову почти к груди, пряча глаза за челкой. — Личное? — Шоте приходится действовительно приложить усилия, чтобы не рыкнуть — Что ты называешь личным? Там что пол руки нет? — Айзава настаивает, не убирает руку с запястья, хотя почти не касается, опасаясь причинить боль. — Нет, — едва слышно шелестит Хитоши — Там метка, — в его тоне Айзава слышит, что с нею у Хитоши, что-то сложное, но думает, что они разберутся с этим позже. — Тогда показывай, — Шота дергает его за руку резко, но не грубо, одним отточенным движением, и ловко, словно делает так каждый день, развязывает бинты. На самом деле он и правда делает так каждый день, у него у самого метка на том же месте, но в запале злобы и боли он об этом даже не вспоминает. Зря. Под бинтом его встречает знакомый до боли, въевшийся в подкорку рисунок: острые края лент намотанных на руку, в прорехах видны кости предплечья, изуродованный так же как и другая рука, ожогами, синяками и даже порезами. Айзава выдыхает гулко, тупо смотря перед собой, расслабляя от удивления пальцы. Он видел этот рисунок, видел его каждый день, проводил по нему пальцами когда задумывался, наматывал на него ленты, чтобы укрыть от чужих глаз. Он видел этот рисунок последние пятнадцать лет, потому что носил его на собственном теле. Черт, нет… А где-то в глубине души, сиротливо, по демонически сладко, как на ухо пропело: О боже, да! Мальчик Шинсо в глаза учителю не смотрел, легко дрожа позволял осмотреть раны на запястьях и предплечьях, все попытки изуродовать его и его метку. Он слышит как Айзава дышит со странным свистом и очень тяжело молчит, почти не держа его запястья в плену пальцев, и не знает, что так сильно поразило сэнсея. Жестокость? Но Айзава Шота про-герой и видел очень много жестокости. Бессмысленность? Но кто как не он знает, что зло нередко бессмысленно и беспощадно. Айзава молчит еще с минуту кажется, а потом отпускает его руку, Шинсо обнимает себя, неловко склоняется вниз, чтобы стоять ровнее, потому что его колотит, Айзава рядом прямой и черный от гнева смотрит поверх его головы. — Кто, Шинсо? — хрипло и тихо, едва заметно дрогнувшим голосом — Кто? — Шинсо слышит в его голосе что-то ломкое, рокочущие и видит, что сенсей сжимая руки в кулаки ногтями до воспаленных лунок впился в собственную кожу. — Отчим, — Шинсо улыбается и зло, и робко, как волчонок скалится — По крайней мере именно это от него, — и пугано нагибается видя как Айзава замахивается. Айзава бьет в стену позади него, костяшки хрустят и летит пыль штукатурки, наверняка сдирая ударом и мелкими кусками кожу до крови, но Шинсо неожиданно ощущает растекающийся в груди покой: учитель зол, зол как черт, но… Он зол не на Шинсо, нет. Он зол за него. — Надевай куртку и за мной, — он слышит Айзаву будто издали и не двигается — Шинсо, за мной! — услышав второй раз спохватывается. Шота разумеется отвел Шинсо в участок, разумеется посадил напротив следователя и сжал плечо теплой ладонью со сбитыми костяшками, а потом пережил страшную пытку. Даже две. Первую когда мальчик Хитоши Шинсо давал показания, вторую когда с него снимали побои. Айзава чувствует себя вывернутым наизнанку, а еще балансирует на тонкой грани, напоминая себе, чуть ли не вслух проговаривая где он нужней, а еще что он может, а чего не может. Ухерачить подонка, как оказалось почти десятого по счету, связать лентами и превратить в отбивную прожарки well-done, конечно, конечно хотелось, но он не мог. А еще был нужнее тут, нужнее мальчику Шинсо на котором застегивал куртку трясущимися от гнева и боли руками, нужнее в тысячи раз, а потому оставался там где должен был. В конце концов с этим разберется судья, уж Айзава постарается. А еще теперь Хитоши Шинсо живет у него — несмело, совсем по чуть-чуть отбирает себе территории в доме Айзавы, еще в его духе и сердце, как назло, прямо там где удержаться сложнее всего. Он делает уроки за столом на кухне, качая ногой в спущенном носке и прикусывает край карандашей, что ворует с рабочего стола Айзавы, пьет из щербатых кружек и нередко забывает выкинуть за собой что-то: яблоко? стакан бабл чая? цветастый пластырь? Айзава не бунтует, выкидывает сам и даже почти не журит, помогает с логарифмами и эссе по французской литературе, непонятно зачем, потому что сам же и будет его проверять. Напоследок он не редко, часто на самом деле, замирает на пару секунд в дверном проеме комнаты, что выделил для Шинсо, смотрит как тот спит позабыв вырубить и свет, и плеер, чувствует себя последним уродом и тихо, чтобы без щелчка, жмет на выключатель. Он занимается самобичеванием за проверкой работ остальных, хоть и пытается отвлечься, но срабатывает худо и он даже не в сотый раз проклинает, что задал эссе по Гюго, растление, растление и еще раз растление. Нет, серьезно, а что-то не про это есть? И без того тошно. Про ношение футболок дома приходится позабыть, даже спать приходится в чем-то с длинным рукавом, потому что Айзава еще не готов к подобным разговорам и поворотам, что еще важнее, он уверен, что к Шинсо к ним не готов еще больше. Да Айзаве чертовски не свезло, но это не значит, что пацан должен остаться без детства. Логарифмы, Айзава, думай о логарифмах. И о том, что у Хитоши трояк по французской литературе. В общем и целом о вещах о которых должен думать взрослый мужчина, учитель, опекун, хороший соулмейт: покой, порядок, поддержка и помощь — да, порок, растление и голые ноги в носках с растянутой резинкой — нет и еще раз нет. Нельзя, но иногда думается, от этого хочется стукнуть рукой по столу и выдохнуть сквозь зубы. Плохо то как. И мерзко, мерзко потому что Шота Айзава здоровый, нормальный взрослый и ему никогда не нравились подростки, он учитель в конце концов, ему они не должны нравится. Не должны, но один… и несмотря на все успокоения с форумов про родственные души, где говорится, что подобное вполне естественно и нормально, если оба соулмейта перебрались за отметку «пубертат», легче не становилось. И даже страшно подумать, что будет если кто-нибудь узнает… Айзава закрывает глаза, трет переносицу пальцами, а на обратной стороне век вместо спасительной темноты одно: первый полосы красная липкая типографская краска: «Прогерой и преподаватель Айзава Шота, более известный как Сотриголова живет вместе со своим несовершеннолетним соулмейтом! Сенсация!» Интересно на скольких форумах потому спросят: «И куда смотрел судья?» Блять, господи какой ужас… Айзава ненавидит все это: соулмейтов, причуды, героев, злодеев, Шинсо и себя. Себя разумеется больше всех, а про Шинсо неправда, не ненавидит, даже если очень хочется, совсем нет. Абсолютно обратное, мать его, чувство! По утрам он пьет кофе, много кофе, совсем без молока и сахара, потому что Хитоши с потреблением глюкозы справляется за двоих, а Айзава взрослый, угрюмый и небритый хуй, кхм, человек, тут же дети все-таки! Кофе он пьет много, а спит мало, потому что учитель, потому что тесты и конспекты, потому что у Бакуго почерк как характер, мерзейший просто, а Мидория так тщательно конспектирует, что даже Айзавен учебный план написан проще, а еще, ну…ему надо было написать эссе по французской литературе. Потому что он может не хороший, но точно и не плохой опекун и соулмейт. Учитель возможно так себе, но это не точно и сами попробуйте. Сами попробуйте преподавать тридцати оболтусам и одному мальчику раю с шрамами от сигарет на запястьях, Айзава на вас посмотрит и честно скажет: он бы вам тоже трояк по французской литературе влепил, а логарифмы вы вообще завалили! Сущий Мик любит смеяться над ним, хотя сам регулярно выглядит не лучше, он вообще-то тоже учитель, у него тоже задачи и обязанности, но хотя бы нет мальчика соулмейта на пятнадцать лет младше, которому надо помогать стать хорошим взрослым, которого нужно не испортить: не растлить, не сломать, дать дожить годы детства, а может и дольше, не скованным связью, связью с небритым мужчиной, который поразительно мало спит, удивительно много нервничает и себя от страха и отвращения едва чувствует, потому что для Хитоши это точно нужно и важно. Оставаться ребенком, оставаться нескованным. А иначе чем он лучше всех тех кто уже подпортил мальчику Хитоши Шинсо жизнь? Айзава тайно немного рад тому, что встретил свою душу взрослым, это хорошо, это полезно, он уже не романтичный сопливый юнец и способен ценить что дано, даже если суждено ценить только на расстоянии. Кто в конце концов сказал, что родственные души обязаны быть чем-то меньшим чем близкие? Быть ну…такой простой вещью как любовники? Может мальчику Хитоши Шинсо нужно не это, и судьба-дарительница дала ему в лице Айзавы более нужную вещь? Отца.