Could Have Been Me

      Умирать неприятно, конечно.       Потенциально не худший исход для его жизни павшего с пьедестала избранности неудачника. Жалко только, что жить ему придётся, потому что забирать вместе с собой в могилу ещё половину материка — слишком эгоистично даже для него.       Поэтому, пока Гейл болтается в астрале где-то между мирами, всё его существо пропитано надеждой. Больше ему ничего испытывать не дано: слишком мало времени висит он в этом странном промежуточном чистилище душ, слишком быстро его вытягивает назад. Слава всем богам, что он оставил своё тело в самых надёжных руках, какие только можно представить.       Если умирать неприятно, то возвращаться к жизни, возможно, даже ещё противнее.       Он вываливается в реальность, как человек, с разбегу влетающий в комнату, только воздух кажется не прозрачным, а плотным, как стена, и очень больно вбивается в лёгкие и виски. Мысли приходится собирать в цельную канву по кусочкам. Воспоминания, чувства, даже своё имя. Хоть какую-то информацию о том, чьи руки придерживают его, чтобы он не упал кульком на мокрую траву, получается выудить из памяти только минуты через две.       Наконец всё укладывается в голове хоть сколько-нибудь ровно. Оказывается, что он успел несколько раз сказать «спасибо» и даже не запомнить этого. Это выясняется, когда Кирион просит его больше этого слова не говорить.       К моменту, когда у него получается встать на ноги ровно, щеки уже начинают краснеть не от головокружения, а от стыда, потому что всеобщая забота просто через край переливается. Карлах предлагает его понести или хотя бы понести все его вещи. Уилл говорит, что ему никто не даст готовить и даже смотреть в сторону походной кухни, ужин сегодня будет «как в средние дни во дворце Рейвенгардов, потому что на лучшие дни у нас нет продуктов», что бы это ни значило.       Но Кирион… это хуже всего. Он просто стоит. Близко. Поглаживает рукой по спине. Заглядывает в глаза. Складывает брови в обеспокоенную гримаску. У Гейла на такое поведение заготовлено две реакции: первая — схватить его за воротник, притянуть к себе, поцеловать, вторая — убежать куда-нибудь и спрятаться от своих желаний в случайной норе. Как обычно, приходится выбирать среднее. Едва они доползают до лагеря, он падает на лежанку в своей палатке и выключается.       Ранний отход ко сну приводит к раннему подъёму. Все остальные ещё спят. Почти все.              Встречать рассвет, зная, что ты мог вместо этого валяться где-то в болоте, подгнивая на радость мухам, — здорово. Чудесно. Встречать с утра полусонного Кириона тоже приятно.       — Как ты себя чувствуешь? — Вместо доброго утра. — Что-нибудь болит?       Гейл садится рядом с ним, облокачиваясь спиной на поваленное бревно, вытягивает ноги, глубоко вдыхает свежий с рассвета воздух. По спине пробегают мурашки.       — Если бы болело, я бы отказался признаваться, — говорит он со смешком. — Ты представляешь, как трудно было достать этот свиток? Он просто обязан был поставить меня на ноги в лучшем виде.       — Мы могли бы отправиться в длинный поход, дабы отомстить… недобросовестному торговцу?       — Пришлось бы мстить Эльминстеру. И молю тебя, не спрашивай, что мне пришлось сделать, чтобы получить от него желаемое.       — О, тогда без походов. Не уверен, что мы вообще смогли бы за ним угнаться.       Они обмениваются улыбками, а потом Гейл снова переключается на любование небом. Краем глаза он чувствует, что Кирион сверлит его взглядом, наверное, ему кажется, что незаметно. Может быть, после смерти можно немного поиграть с огнём? Если не сейчас, то когда, и всё такое.       — Что, свиток по счастливой случайности не только оживил меня, но и сделал невероятно красивым? — спрашивает он с кривой улыбкой.       Это просто удивительно, насколько быстро Кирион выдаёт ответ.       — Невозможно, ты уже идеален.       Ну вот. Всё. Гейл как обычно сам влетел в собственноручно расставленную ловушку. Вслух он смеется, но получается очень фальшиво, потому что в груди у него как будто носится штук десять бешеных котят. Они скачут по ребрам, как сумасшедшие, и совсем не успокаиваются, когда Кирион тянется к нему и касается пальцами щеки. Гейл вынужденно наклоняется навстречу, хотя ему, мягко говоря, хочется вместо этого сгореть на месте. Под сердцем тянет неприятно: сфера напоминает о себе даже из-под сдерживающих чар Мистры.       — Только не бей, — просит Кирион смиренно. Перед тем как его поцеловать.       Мыслей нет, их просто ноль. Как будто бы ничего вне этого тонкого момента между ними не осталось. Гейл подаётся ближе, выдыхает в чужие губы, позволяет Кириону зарыться ладонью в его волосы, позволяет углубить поцелуй. Он, наверное, сейчас позволил бы ему всё на свете.       К сожалению, в этот список входит и позволение отстраниться. Волшебный момент легко трескается, и через вздох они вновь оказываются в прохладном и сыром предрассветном часу. Гейл оцепенело отцепляет пальцы от чужой рубашки, и когда только успел вцепиться. Кирион моргает по-кошачьи медленно, как будто сам не понимает, что сделал. Забавно так долго танцевать друг вокруг друга, и потом разделить первый поцелуй — вот так, в одно короткое мгновение.       — Извини, — говорит Кирион хрипло, — я… я видел тебя с тремя стрелами в груди.       Да, точно. Заражённая тенью арфистка. Гейл отчаянно пытается убедить собственное сознание выкинуть это воспоминание из головы, потому что от таких мыслей рёбра неприятно ноют фантомной болью — настоящей просто быть не может. По крайней мере Эльминстер говорил, что после этого свитка не может.       — Не самый мой лучший бой, но он позади, — успокаивающе говорит Гейл вслух. Тон даже выходит искренним. Наверное, потому что ему правда хочется успокоить, показать, что это чушь, ерунда. Пережиток прошлого. — Будет, что рассказать за кружкой пива. Хотя я, честно говоря, всегда предпочту бокал вина…       — Я тебя потерять мог.       Пауза. Хорошо, Гейл успевает затормозить, потому что с языка рвётся что-то вроде «небольшая потеря». Он уже по опыту знает, что Кириону такие заявления почему-то не нравятся.       Утренняя прохлада начинает кусаться уже на грани дискомфорта, и Гейл взмахом руки заставляет пламя в костре разгореться. Кирион безучастно смотрит в огонь, поэтому Гейл, помедлив, берёт его ладонь и прячет в своих. Это уже не кажется таким безумно интимным жестом. Больше нет. Либо же к нему начало подкрадываться сумасшествие.       — Я в порядке, правда, — говорит он серьёзно.       Кирион поворачивает голову и смотрит ему в глаза вот этим своим пронзительным взглядом.       — Честно?       — Да…       — Клянешься?       — Да… думаю, да.       Из пронзительного взгляд становится оценивающим. Гейл неловко поводит плечами, но пытка не длится долго. Кирион наконец улыбается.       — Ладно. Кстати, твоя инструкция к воскрешению… ужасная.       — Что, прости? Она идеальна.       Смеётся.       — Я справился с ней, только потому что безумно хотел тебя вернуть. Будь на твоём месте кто другой… Эта сумка с фиолетовым швом полетела бы в костёр.       Они немного сидят молча. Кирион поглядывает на него, ждёт, что он продолжит шутливую перепалку. Гейл смотрит на их сцепленные руки.       — Я рад, что ты меня вернул, — говорит он наконец. — Не только из-за сферы.       А потом сам тянется вперёд и целует. Коротко, но целует же! Вот так вот. Тара бы им гордилась. Хотя… нет, скорее, она была бы в ярости, что он юлил и тянул с первым поцелуем так долго. Может быть, прочитала бы ему на эту тему целую лекцию.       — Хорошо, — тихо говорит Кирион ему на ухо.       …Но ради такого идеального момента Гейл готов был выдержать под сотню её лекций.

***

      Умирать, возвращаться к жизни — это всё меркнет в сравнении с тем, чтобы наблюдать чужую смерть. Его смерть.       Вообще весь этот день — форменный кошмар. Они долго тащатся через канализацию, а потом, что ещё хуже, добираются до храма Баала. Атмосфера здесь давит на всех, но Кирион закрывается в себе полностью, погружается в свои мрачные мысли. Шепотки сопровождают их на каждом шагу — избранный Баала, прошедший испытания, он свергнет Орин. К нему тянут руки, на него смотрят с благоговением. Гейл идёт следом и давит в себе желание встать наперекор и спрятать Кириона от этих взглядов. Жаль, что это ничего не изменит.       У алтаря Орин он чувствует себя бесполезным. Конечно, Карлах и Астарион тоже безучастно сидят рядом, потому что дело решается дуэлью. У него нет сомнений, что Кирион одолеет Орин один на один. Это неправильно и попахивает сумасшествием, но где-то глубоко в душе самолюбие Гейла журится от удовольствия, купается в мысли, что его возлюбленный — избранник божества, пусть даже такого гнилого, как Баал, и что силы его соответствуют статусу полубога. Но его грызет само чувство того, что сделать что-то и повлиять никак нельзя.       Поле боя расплывается и переливается за магическим барьером, разделяющим их с дуэлянтами. Всё меняется так быстро. Вот Кирион проворачивает клинок в теле Убийцы, а вот он падает на землю и выгибается в спине, горло его рвётся от крика. Его тело ломает, и сквозь потрескивание барьера слышен отвратительный пустой хруст костей. От стен храма резонирует низкий, полный ненависти голос бога. Его слова предназначены лишь для одного, и только через отголоски эха можно понять, что приготовленное для нового избранного наказание — смерть.       Не приходит мысли разобраться в устройстве преграды, найти источник, сделать хоть что-то полезное. Гейлу сносит крышу от паники. Его магия рикошетит от барьера, кажется, кто-то орёт ему прекратить, и он прекращает, просто потому что пользы никакой, и вместо этого начинает молотить по прозрачной поверхности руками. Кожа на ладонях трескается, кровит, кажется, что он даже слышит звук. Потом его дёргает назад, и весь мир смещается вверх и влево.       — Убей его, — орёт Карлах ему.       Нет, не ему, Астариону. Эльф поднимает лук, и через мгновение один из культистов падает, из шеи толчками льётся кровь. Барьер вздрагивает, трескается. Гейлу надо бы подумать что-то вроде: «Ну конечно, нужно убить магов, разорвать заклинание». Но он не двигается, пока Карлах не сносит голову второму из шавок Орин. Этого достаточно — барьер с противным треском распадается.       Он даже не понимает, как оказывается рядом с ним. Струйки крови у него на лице, странные красные полосы, их хочется стереть, и Гейл машинально касается дрожащими пальцами его щеки, кладёт руку на грудь, туда, где должно биться сердце. Ничего. Может, просто не прощупать через доспех?       Тело ещё тёплое — это знакомое, родное тепло. Может показаться, что сейчас, вот, пару секунд, и он откроет глаза. Сотрёт с лица кровь, улыбнётся и пошутит о том, что весь следующий день проведёт в ванне. Гейл расстёгивает ремешки его брони и всё ждёт, ждёт, ждёт. Пальцы скользят от крови, уже не определить, чья она.       Ничего. Не бьётся.       Это обратимо. Конечно, обратимо! Рука дёргается к горлу, тянет заклепки плаща, но сумки у сердца нет. Свитка нет.       Свиток потратили на него.       У него кружится голова. Нет, этого не может быть. Это его вина, всё его вина, верно? Если бы он тогда не подставился, если бы не ошибся в очередной раз, у них был бы свиток. Он смог бы его вернуть. Он смог бы…       Взгляд падает на него — на его тело — и мысль, спотыкаясь, улетает куда-то в темноту. Он едва осознает, что делает, едва слышит, как собственный голос надрывно выводит «пожалуйста, пожалуйста», словно сломанная магическая проекция. Перед глазами плывет, когда чьи-то руки оттаскивают его назад. Разодранные о барьер ладони касаются земли, проезжают по камню, и кровь перемешивается с грязью — это очень больно.       Карлах трясет его за плечи. Её губы шевелятся, но слов не слышно.       — Он умер, — говорит он ей, и горло перехватывает спазмом, — умер. У меня нет… я не могу…       — Гейл, подыши, ладно? Давай, вместе со мной.       Он дышит, пытается, по крайней мере, но лёгкие отказываются работать. Горло сдавливает ужасно, так больно, что перед глазами мутится. Карлах ещё что-то говорит, а потом просто грубо хватает его и разворачивает.       Кирион поднимается на ноги. Что? Как это? Он делает шаг вперёд, покачивается, и все вопросы перестают иметь смысл, важно только подбежать, подхватить. Гейл успевает — неужели — обхватывает руками и вместе с ним опускается на колени. Кирион поворачивает голову. Взгляд у него немного стеклянный, но он жив. Правда жив.       — Встречай рассвет бескровный, ничьё дитя.       Гейл утыкается носом в его плечо, выдыхает. Кирион накрывает его руку своей.       — Успел соскучиться? — говорит.       Сиплый, хриплый голос, севший от крика. Гейл подаётся вперед и целует его. Губы горчат от крови, солёный привкус, наверное, от слёз, неясно только чьих. Кирион отстраняет его от себя мягко, говорит что-то Иссохшему, Гейл даже не вдумывается. Астарион подходит к ним по левую руку, и вместе они помогают Кириону подняться на ноги. Подняться, чтобы убежать из проклятого храма.       Весь обратный путь ощущается, как сон. В таверне народу немного, но все провожают их взглядами, наверное, потому что Кирион заляпан кровью с ног до головы. На их этаже — дома —все поздравляют его, радуются, и Карлах с Уиллом предлагают шумно отметить «освобождение от Баала». Пока Кирион принимает объятия и приятные слова, Гейл ходит за ним, как тень. Его подташнивает от собственной фальшивой улыбки, и, когда Кирион предлагает пойти отдыхать, он выдыхает с облегчением.       В их комнате Гейл даёт ему пару секунд продышаться, а потом подходит и начинает расстёгивать ремешки на его броне. Второй раз за день, от этой мысли руки у него начинают трястись, как у безумного. Кирион, смеясь, ловит его пальцы, останавливая, но Гейл упрямо дёргает ремни.       — Я всё понимаю, но дай мне хотя бы помыться.       Гейл молчит, сбрасывает на пол кожаный жилет и берётся за завязки на рубашке. Ему кажется, что у него язык во рту распух, и, если бы у него и были мысли, которыми можно поделиться, их даже не получилось бы выговорить. Под тканью он ожидает увидеть кровавые корки, не начавшие ещё заживать раны, но пальцы касаются только чистой, горячей кожи.       — У тебя температура? Лихорадка? — спрашивает он. Оказывается, говорить пока не разучился.       — Гейл… я в порядке.       — Будь ты проклят, отвечай по делу! — срывается Гейл, ощупывая грудь, плечи, живот. Стук сердца ощущается очень отчётливо, а оно должно так сильно биться? И почему он не мог заставить себя заняться медициной… Кирион берёт его запястья и при попытке вырваться сжимает почти до боли, а потом перекладывает его руки себе на талию. Гейл позволяет потянуть себя вперёд, утыкается носом в чужие волосы, судорожно вдыхает запах крови и почти вымывшейся лаванды.       А потом начинает рыдать.       Ему стыдно, конечно. Где-то на краю сознания мысли просто с ума сходят, и внутренний голос умоляет остановиться и не позориться, но физически не получается тормознуть. У него не выходит красивого, изящного плача, это не скатившаяся по щеке слезинка, нет. Его всего колотит, и он сжимает пальцами ткань чужой рубашки так сильно, что она трещит. Кирион гладит его по спине и неразборчиво шепчет что-то, наверное, пытается успокоить.       Это продолжается довольно долго, а когда слёзы иссякают, Гейл с трудом заставляет себя отстраниться. Во-первых, не хочется, во-вторых, он с ужасом думает о том, какое у него, должно быть, сейчас лицо: мокрое от слёз, с опухшими глазами и текущим носом. Хорошо хоть, что у него есть привычка всегда носить с собой платок.       — Прости меня, — абсолютно жалко просит он, утирая нос. — Я не знаю…       — Мы квиты теперь, правда?       Ему приходится пару секунд подумать, чтобы примерно понять, о чём речь.       — Не уверен…       — Правда! Когда ты… Ну, когда я тебя поцеловал первый раз, помнишь? Ту ночь. Я места себе найти не мог. Потом ходил за тобой несколько дней, как безумец.       Он помнит, естественно. Что потратил по глупости свиток, который сегодня мог решить всё.       — Если бы он не вернул тебя сегодня, я бы сошёл с ума.              Это чистая правда, но Кирион поджимает губы, как он делает, когда в чём-то сомневается.       — Ты слишком гениален для этого.       — А ты и правда безумец.       Кирион смеётся над этими словами, и Гейл обеими ладонями обхватывает его лицо и просто смотрит. Вот он, живой, смеётся, в уголках глаз и по краям шрама у него собираются небольшие морщинки, а на левой стороне лица, в бороде, остались засохшие корки крови. Гейл проводит по ним пальцем в бесполезной попытке убрать.       — Ты не думаешь, что мне надо побриться? — спрашивает Кирион неожиданно. — Отпраздновать новую жизнь?       — Нет… Нет. Если только ты не хочешь, чтобы меня заподозрили в симпатии к подросткам.       Вместо ответа Кирион дёргает его на себя и впивается в губы так резко, что они почти клацают зубами — его понимание лёгкого наказания. Гейл в ответ прикусывает его за губу, чтобы не было повадно. Когда Кирион отстраняется, он тянется вслед и дарит сам себе ещё один, совсем короткий поцелуй, снимая с чужих губ улыбку.       — А теперь мне правда нужно помыться, иначе уже я сойду с ума.       С трудом, но Гейл его отпускает, но не очень далеко. Пока Кирион отмокает в ванне, он сидит рядом, и они обсуждают что-то максимально отдалённое от прошедшего дня: что можно приготовить на предстоящее празднование, в какие магазины зайти, запасы каких зелий пополнить. Потом они меняются местами — боги, Гейл и сам уже мечтает о том, чтобы отмыть с себя всё — и Кирион садится у изголовья ванны и долго расчёсывает пальцами его волосы.       Лечь в кровать после всех событий кажется невероятной роскошью. Гейл даёт Кириону улечься и только потом ложится сам, укладывая голову ему на грудь, так, чтобы слышать сердцебиение. Кирион, кажется, понимает, но не комментирует, только накрывает их обоих одеялом — то ещё испытание с одной рукой, учитывая, что вторую Гейл полностью блокирует своим телом. Он не планирует двигаться вообще.       — Знаешь, теперь у тебя есть настоящий я, — подаёт голос Кирион, — без сумасшедших мыслей, без голосов в голове… Надеюсь, ты меня не разлюбишь.       Что ж, видимо двигаться все-таки придётся. Гейл приподнимается на локте и смотрит на него со смесью возмущения и чего-то похожего на ужас, который он испытывает от такой мысли.       — Это самая сумасшедшая мысль, которую ты только мог выдумать.       Кирион только улыбается, а потом проводит рукой по его волосам и заправляет выбившуюся прядь за ухо. — Поцелуй меня. И Гейл подчиняется. Потому что хочет и потому что может, и потому что мечта его жизни — целовать его каждый день до конца их совместных дней.